XXIV
Когда Кашин был совсем молодой, в моде было два писателя, которые, каждый по-своему, описывали русскую реальность на языке фантастических миров. У первого писателя фантастический мир состоял из денег, которые платятся обманщикам обманщиками, то есть что бы ты ни видел и ни слышал – все это заведомая неправда, за которую заплачено. У второго писателя получалось иначе; он считал, что в России с семнадцатого века не изменилось вообще ничего, то есть Петр и следующие Романовы, и потом большевики, и теперь нынешняя власть – это просто косметика на вообще не изменившейся физиономии русского Средневековья, и соскреби эту косметику – провалишься в зловонную яму, в которой гниет четырехсотлетнее дерьмо вперемешку с уродливыми трупами. Такое новое западничество и новое славянофильство, то есть выбирай, что более омерзительно – то ли передовые технологии манипулирования, то ли вековая хтонь, и нет больше ничего, а что есть, все понарошку. В любой газетной статье на политическую тему, если автор пускался в теоретические рассуждения, не обойтись было без одного или другого писателя, и Кашин, кстати, тоже много раз ссылался то на одного, то на другого.
А ссылаться, оказывается, надо было на третьего – тоже из тех времен и тоже популярного, но попроще и ни на что не претендующего. Детективщик, но не совсем для вахтерш, а такой нестыдный – про царскую Россию, с кучей намеков и на текущие дела, и на всяких классических и не очень предшественников. В театрах даже шла «Чайка», переписанная тем писателем как раз в детективном ключе – Кашин ходил даже однажды, занимательно.
И самый первый его роман, простенький или даже дурацкий, казался Кашину теперь описанием услышанного от Светы. Был сиротский приют, была его безумная попечительница, мечтающая захватить мир, и дети в этом приюте росли преданными этой попечительнице фанатиками, и интрига в том детективе как раз и крутилась вокруг того, что молодой следователь пытается что-то узнать про эту попечительницу, но он не знает, что его начальник сам сирота из того приюта, то есть игра проиграна еще до того, как следователь ее начал.
XXV
Нашистов придумали в Кремле, когда у Кремля закончились шахтеры. Когда президент еще не был президентом, шахтеры Кузбасса были самыми горячими его сторонниками – я бы, конечно, не сказал, что именно их забастовки обрушили власть Горбачева, но, по крайней мере, без тех забастовок Горбачеву было бы сильно проще. Когда Горбачева прогнали, и он стал рекламировать пиццу, шахтеры продолжили митинговать, но уже в поддержку нового президента, и кто-то из тогдашних кремлевских идеологов даже где-то прилюдно говорил, что молодой российской демократии стоит опереться на румынский опыт и прежде всего на минериаду – в Румынии тоже среди свергавшего Чаушеску народа было много шахтеров, и потом, когда уже против новой власти люди начали выходить на улицы, именно те шахтеры, приезжая в столицу с лопатами и топорами, разгоняли антиправительственные демонстрации гораздо более яростно и эффективно, чем это могла бы сделать полиция, и вот это называлось минериада.
В Москве до минериады не дошло, но шахтеров в Москву тоже возили – и когда в парламенте намечалось какое-нибудь важное голосование, и накануне очередных выборов, и даже в дни старых советских праздников, потому что эти праздники в первые постсоветские годы тоже становились поводом для антипрезидентских демонстраций. Шахтеры садились на асфальт возле Белого дома, барабанили касками по мостовой, телевидение любило их снимать, но до драк дело так и не дошло, а однажды очередной друг президента стал владельцем трех крупнейших шахт Кемеровской области и в порядке оптимизации объявил, что часть зарплаты теперь будет выдаваться углем, а кто недоволен, тот пусть имеет в виду, что есть возможность завезти на шахты китайцев – им и денег надо меньше, и работают они лучше. В ответ на это шахтеры уже без команды из Москвы вышли на улицу прямо там, у себя, перекрыли Транссиб и перепугали президента так, что он и на друга своего наорал, и на шахтеров наслал московский ОМОН, а того идеолога, который хотел русской минериады, сменил на другого – тот как раз предпочитал работу с молодежью, и на роль «партизан порядка» (так это называлось на кремлевском языке) он определил нашистов.
XXVI
Но политика у нас в те годы на улицу особенно и не рвалась. Из критиков президента самым серьезным был, наверное, Рохлин – генерал, герой штурма Грозного в ночь после Олимпийских игр, он потом сразу избрался депутатом в Госдуму и формально вышел на пенсию, но его мотострелковая бригада в Волгограде оставалась его бригадой, его любили, и ни один офицер не донес на него, когда он в очередной приезд объявил, что есть вероятность, что к концу месяца надо будет идти на Москву – без приказа, самим, потому что если не идти, то президент останется навсегда. Генерал готовил военный переворот – как в кино, только по-настоящему.
Донесли на Рохлина москвичи, соседи по даче, и на даче же его и застрелили бойцы частного охранного предприятия, принадлежавшего другу президента тех еще времен, когда он работал в Свердловском обкоме. В убийстве обвинили вдову – за молчание ей пообещали сохранить жизнь и выпустить ее из тюрьмы при первой формальной возможности, и она сдержит слово, будет молчать всю жизнь, а того владельца охранного предприятия убьют через полгода в Петербурге, отравят полонием за завтраком в «Астории», и никто даже не спросит, кто его и за что – мало ли кто у нас умирает от лучевой болезни; может, он из Чернобыля приехал – мы же не знаем.
А за армию президент взялся сразу же после смерти Рохлина. Министра обороны Шойгу вежливо отправил на пенсию – даже еще одним Андреем Первозванным наградил, хоть уже и без мечей, а на его место назначил гражданского человека Сердюкова, мрачного толстяка из финансового ведомства, которому было предписано разобраться с армейским имуществом и деньгами так, чтобы армия стала дешевле, мобильней и, что важнее всего, чтобы все генералы, которым могла бы прийти в голову та же идея, что и Рохлину, куда-нибудь делись и больше ни о чем таком не думали. Сердюков за дело взялся бодро и, в общем, все сделал, но ему бы еще и о собственном имидже позаботиться – с ветеранами чайку попить, суворовца приласкать, пошутить как-нибудь по-солдатски при телекамерах – но нет, Сердюкову это было неинтересно, президент ему ничего такого не поручал, а делать что-нибудь сверх поручения начальства у него привычки не было. В советские времена Сердюков работал завсекцией в мебельном магазине, потом дослужился до директора, и вся критика министра состояла из шуток на мебельную тему; когда в иностранных газетах карикатуры, посвященные обороноспособности России, превратились в такой каталог IKEA – шкафы и табуретки вместо танков, – президент плюнул, сделал вид, что его возмутило воровство в военном ведомстве (хотя воровство-то обычно входит в базовый пакет российского госслужащего, такой общественный договор – не на зарплату же жить, и Сердюков просто следовал этому договору, как следуют ему все во главе с самим президентом), и отправил Сердюкова в непочетную отставку под угрозой уголовных дел. А новым министром стал десантник Грачев – балагур в пиночетовской фуражке с огромной тульей, крепко пьющий, но вояка отличный, брал аэропорт в Донецке, и в Крыму хорошо поучаствовал. Сразу по назначении, это было летом, на день десантника с утра пришел в парк Горького и первым прыгнул купаться в фонтане – настоящий солдат, свой в доску, армия его полюбила, а президенту он и без фонтана нравился.
XXVII
Вообще трудно сказать, откуда в нашем президенте это взялось – то ли обкомовская школа, то ли уже Петербург девяностых, но он всегда как-то очень здорово чувствовал, какой должна быть, как это он называл, властная вертикаль, чтобы неизбежную массовую ненависть принимали на себя специально для этого назначенные люди, а любовь (тоже, видимо, неизбежная) доставалась президенту и еще кому-то из тех, с кем он сам был готов ею поделиться. За годы его царствования сменилось девять правительств, и в каждом был кто-нибудь, про кого сразу было понятно, что он в этой компании самый главный злодей. Начиналось скромно – с санитарного врача, высокого чеченца с украинской фамилией, который уж не знаю каким был врачом, но в министерской должности проявил себя как главное страшилище; основной его функцией было обнаруживать вредные вещества в еде из тех стран, с которыми Россия была в ссоре – а уж ссориться-то Россия умела, поэтому запрещать всегда было что, а когда случались мирные периоды, то тогда уже чеченец работал для собственной души и запрещал все, что не нравилось ему самому – от концертов и газет до рукопожатий и поцелуев (в последнем случае президент вмешался и его одернул – целоваться он сам любил с брежневских еще времен). Когда чеченец вышел на пенсию, ставки выросли, и главным злодеем стал новый министр культуры – безобидный в прошлом комсомольский очкарик, который поначалу стеснялся отведенной ему роли Жданова, но потом вошел во вкус, ликвидировал музеи и научные институты, ввел жесткое лицензирование кинопроката, обязательную квоту для патриотических песен в шоу-бизнесе и много чего еще. Творческая интеллигенция первое время ворчала, но потом оценила открывшееся перед ней окно возможностей, и к концу первого года работы министра в его приемной каждый день сидела живая очередь из певцов, писателей и режиссеров, каждый из которых был готов внести предложение с конкретными именами и названиями, какое кино, или спектакль, или книгу стоит запретить теперь – интеллигенция, будучи вообще довольно умной социальной группой, поняла, что если кого-то сегодня запретят, то у остальных, незапрещенных, возрастут шансы или на государственное финансирование фильма, или на литературную премию, или еще на что-нибудь хорошее, и очкарик по мере этого взаимодействия очень быстро из упыря превратился в совершеннейшую душку, и президенту пришлось досрочно искать ему замену на роль главного государственного злодея – за неимением других, таким злодеем на время стал армейский финансист Сердюков, а когда Сердюкова сменил Грачев, пришлось еще раз повысить ставки, и привлечь в правительство сразу двух потенциально одиозных экономистов из числа так называемых системных либералов – то есть таких вечных экспертов, которые всюду выступают и говорят, что страна стоит перед выбором – или назад в тоталитарное болото, или вперед к процветанию, но процветанию мешает Коржаков и другие кремлевские консерваторы, и если президент всерьез думает о будущем (о президенте полагалось говорить со сдержанной нежностью), то ему придется сделать шаг в сторону либерализации. Лекции такого содержания пользовались спросом в западных университетах, за это платили, поэтому системные либералы не бедствовали, но хотелось большего. И вот их назначили министрами, двух самых популярных, они всегда выступали парой. Один – круглолицый лысенький, когда-то был журналистом газеты «Правда», внук знаменитого советского писателя, потомственная номенклатура, страшное дело. Второй – откуда-то из низов и, как будто специально для комического эффекта, высокий, тощий и ослепительно рыжий. Таких рыжих в правительстве не было ни до, ни после него, и еще долго после его отставки пенсионерки в провинции будут называть его именем рыжих котов, обессмертили человека его волосы.