Татия подумала, что Шоходеб воспользуется возможностью и снова перейдет в наступление. Но вместо этого Шоходеб, замурлыкав себе под нос какую-то песенку, вынул из чемодана мыло и полотенце и сказал:
— Пойду умоюсь. А потом ты. Если придет «ужин, мэм-сахиб», скажи, что мы будем ужинать около десяти. Только сначала дай ему на чай, а то он заворчит, что в десять — это поздно.
Татия осталась в купе одна.
В Калькутте они были вместе только одну ночь — сразу после свадьбы. Шумное веселье с родственниками и друзьями затянулось допоздна. Шоходеб был в восторге, а Татия, конечно, радовалась еще больше его, и это только прибавляло радости Шоходебу. Как успела заметить Татия, Шоходеб вообще был веселый и жизнерадостный парень. Угрюмых и занудных людей он не любил. Когда свадебное веселье кончилось, уже поздно ночью, они пошли в спальню.
День регистрации их брака Татия установила сама, и пока что все шло так, как она наметила. К сожалению, пришлось прибегнуть к небольшому обману, но Татия обещала себе, что очень скоро она признается в этом Шоходебу. В ту ночь она прошептала ему на ухо: «Извини, пожалуйста, но сегодня еще нельзя. Я ошиблась на один день». И, отодвинувшись на безопасное расстояние, осторожно поцеловала его в губы. Шоходеб — то ли он перебрал спиртного, то ли в простоте душевной действительно ей поверил — сразу повернулся на бок и заснул.
К этой сегодняшней ночи в поезде Татия готовилась задолго. Сама достала билеты через маклера; сама позаботилась о том, чтобы день свадьбы пришелся на самый канун отъезда из Калькутты, — не надеясь ни на кого, она предусмотрела все детали.
Теперь Татия предполагала, быстро покончив с ужином, без промедления осуществить самый важный пункт своего плана, а то как бы Шоходеб не зашел слишком далеко. Кроме того, ему тоже необходимо время, чтобы все обдумать и решить, как поступать дальше. Он не должен принимать решение сломя голову или под влиянием жалости к ней. Когда Шоходеб узнает, что Татия нарочно все так подстроила, можно себе представить, что он о ней подумает! Но у Татии не было иного выхода. Впрочем, это облегчит им расставание. У Татии будет лишь одна просьба к Шоходебу — если он, все узнав, решит оставить Татию, то пусть оставит ее не ранее, чем они выберутся за границу.
Но осуществление этого важнейшего пункта плана задерживалось по вине Шоходеба. Нет, не совсем по его вине — виноват этот знакомый Онукуля, которого зовут Упен-бабу.
Раздался стук в дверь.
— Ужин, мэм-сахиб?
«Ну и голосина же у этого разносчика!» — подумала Татия. Но едва она осторожно приоткрыла дверь, как в купе, чуть не сбив ее с ног, со смехом ворвался Шоходеб. Татия, опомнившись от неожиданности, изобразила сильный гнев:
— А если бы я от страха закричала?
— Ну и что было бы?
— Был бы скандал!
— Я скандалов не боюсь! А если б боялся…
Татия вмиг побледнела. Подхватив последние слова Шоходеба, она повторила их как вопрос:
— А если б боялся?..
— Просто-напросто я не был бы Шоходебом!
Татия расхохоталась — да так, что из ее глаз потекли слезы. И в этот момент снова раздался стук в дверь. На этот раз очень вежливый голос спросил:
— Сахиб, ужинать?
Шоходеб, еле удерживаясь от смеха, просунул за дверь бумажку в пять рупий и сказал:
— В десять часов! — и тут же запер купе.
Хохот одолел и его. Он пустился в пляс, точь-в-точь как герои кинофильмов на хинди, то и дело повторяя взахлеб: «Ужин, мэм-сахиб! Сахиб, ужинать!»
6
Проходя по коридору, Упен-бабу нечаянно заглянул в полураскрытую дверь одного из купе — и остолбенел от неожиданности: в купе сидел не кто иной, как Джоду-бабу! Джоду-бабу его, конечно, тоже увидел, но сразу отвел взгляд в сторону. Ни звука не произнес. Даже с места не сдвинулся. Упен-бабу, поколебавшись минуту, все же не решился заговорить первым и пошел дальше.
У окна стоял проводник и курил. Вот и он тоже уклоняется от своих прямых обязанностей: обходить купе и проверять билеты. Впрочем, кто ездит первым классом? Представители класса капиталистов. А у них небось билетов никогда не проверяют.
Возвращаясь из туалета, Упен-бабу решил все-таки зайти в купе Джоду-бабу. Что в этом такого? Ничего страшного. Мир не перевернется.
Конечно, Джоду-бабу, став членом парламента, наверняка считает себя очень важной персоной. Но не мог же он так просто забыть, что они вместе съели пуд соли в одной коммуне и как они вместе скрывались в подполье, организовывали митинги и демонстрации. Сейчас они далеки друг от друга, можно сказать, смотрят в разные стороны, но ведь как-никак, а выросли-то они оба из одного корня. И корень этот — марксизм.
Упен-бабу как решил, так и сделал. Открыл дверь купе, вошел и сразу сел на нижнюю полку рядом с Джоду-бабу.
— А, Упен-да?! — только и сказал Джоду-бабу. Что ему еще оставалось?
— Да, это я… — отвечал Упен-бабу. Он чуть было не добавил «товарищ», но язык все-таки не повернулся. Рана еще слишком свежа. Нужно время, чтобы она зажила. — Вот, товарищи послали меня подлечиться. Тут никак не поймут, что за болезнь. А я и подумал: почему бы мне не поехать. Заодно всем святым местам поклонюсь. Два дела сразу.
Джоду-бабу дернулся и вскочил, прижав к груди подушку, будто щит.
Упен-бабу тоже напрягся, словно готовясь отразить удар.
— Вы в вашей партии только и знаете, что ездить туда за советами да заветами!
Упен-бабу отпарировал:
— Нам новые заветы не нужны. Наша партия верна тем же заветам, что и прежде. А вот тот, кто им верность не сохранил, тот от нас и откололся. И что из этого вышло? Откололись от нас, а потом еще и сами раскололись не раз и не два[20].
Джоду-бабу понял, что спорить бесполезно: только злить друг друга. К тому же поддержки тут ждать не от кого. В первом классе, известное дело, едут одни реакционеры. Поэтому он решил прекратить спор шуткой:
— Ом! Во всем мире мир! Ом! Во всем мире мир![21] Ну а в остальном как дела?
Упен-бабу тоже понял, что разговора не получится: то, что сломано, словами не склеишь.
— Ну, я пойду, — сказал он, — а то припозднюсь с ужином, — и встал. На душе было горько. Но Упен-бабу не поддавался отчаянию. Значит, еще не настало время. Ломать легко. Воссоздавать трудно.
Уже стоя в коридоре, прежде чем закрыть дверь купе, Упен-бабу помахал рукой на прощание.
Когда дверь захлопнулась, у Джоду-бабу екнуло сердце. Вот так встреча… Через столько лет!..
Увидев через раскрытую дверь купе Упен-да, проходившего по коридору, он, конечно, сразу же его узнал и лишь притворился, что не видит, потому что не был уверен, захочет ли Упен-да говорить с ним. Забыть Упен-да было невозможно. Это значило бы забыть самого себя.
Помнится, в коммуне они месяцами ели только картошку, рис и даль[22]. Лишь изредка кого-нибудь из зарабатывавших друзей удавалось уговорить раскошелиться на мясо. Когда это случалось, Упен-да, засучив рукава, принимался за стряпню. По его словам, среди товарищей в лагере, в Хизли, он слыл лучшим поваром. Что правда, то правда — готовил он здорово.
И когда они скрывались в подполье, он тоже всегда был за повара.
Но в политических вопросах он не разбирался, наивен был до смешного. Не то чтобы на митинге речь произнести — его даже на партийную учебу ни разу не посылали. Так он и остался до седых волос рядовым членом партии.
Он никогда не понимал, что значит политическая борьба. Вот в чем его главная слабость. Политика — это вам не святая обитель и не спортплощадка. Политика — это борьба за власть. А чтобы бороться за власть, надо, во-первых, иметь силу, а во-вторых, уметь ею пользоваться. Знать верную дорогу — это еще не все. Надо пробиваться по этой дороге вперед.
Джоду-бабу, подложив под голову подушку, растянулся на полке и подумал: «Такие люди, как Упен-да, не годятся даже для «Миссии Рамакришны»[23]. Таким надо идти в «Союз служителей Индии»[24]. Благотворительность и революция — это разные вещи. Нас многие порицают: сегодня вы, мол, одно говорите, а завтра — другое. И ставят нам в пример Упен-да и ему подобных: они, мол, на чем стояли, на том и стоят. Что ж! Правильно говорят! Меняется жизнь — меняются и наши установки. Мы не какие-нибудь там церемонные интеллигентики. Мы — партия пролетариата».
7
Первым делом Татия посмотрела на себя в зеркало. Алый пробор[25] совершенно изменил ее облик. Она схватила полотенце, намочила край, стерла с пробора синдур. Снова посмотрелась в зеркало — как лучше, с синдуром или без него?
В отношении одежды их вкусы с Шоходебом совпали. Ему очень нравится ее излюбленный наряд панджаби: длинная блуза из простого кхаддара[26] и узкие шальвары. Если бы в Германии не было так холодно, она и там всегда ходила бы в этом наряде. В колледже да и позже ей приходилось выслушивать много насмешек от подружек за пристрастие к кхаддару… Но Татия всегда была выше предрассудков.
Скинув шлепанцы, Шоходеб растянулся на нижней полке. Пока Татия прихорашивается в туалете, у него есть время почитать сегодняшнюю газету. В прежние времена, когда он жил в Калькутте, Шоходеб был заядлым читателем газет. По утрам он не мог приняться ни за какие дела, прежде чем не просмотрит свежую газету.
Два года он прожил за границей. И от былой страсти к газетам не осталось и следа. Тому, конечно, много причин. Прежде всего, он с детства привык к определенному типу газет, которые читались в родительском доме. Их шрифты, заставки, оформление страниц, запах — все это имело для Шоходеба какое-то таинственное очарование. Даже когда ему случалось оказываться в Дели или Бомбее, тамошние газеты не доставляли ему того удовольствия. Что уж говорить о газетах за границей! Сначала ему было трудно жить без калькуттских газет, но постеп