Бодисаттва пробудился для нирваны, но отказывается покидать мир страданий и заблуждений, пока все живые существа, сколько их ни есть, не будут спасены. Его суть — милосердие.
Гневный дух обрёл свободу от бренного тела, но отказывается покидать мир страданий и заблуждений, пока все живые существа, с которыми он связан пуповиной страстей, не будут наказаны. Его суть — месть.
Бодисаттва и гневный дух дальше друг от друга, чем западный край земли от восточного. Но между западом и востоком существует множество разнообразных земель, а у крайностей больше общего, чем это кажется на первый взгляд.
Душа человека и в смерти не нашла покоя? Это заслуживает удивления, а может, осуждения. Но обрела ли покой душа бодисаттвы, видя, как беспокойны мы с вами?!
Глава перваяИоши из грязного переулка
1Ничего не было
Зима притворялась весной.
Переменчивая, ветреная, она заваливала Акаяму грудами снега, рыхлого и ноздреватого. Снег ночами падал с небес хлопьями шириной чуть ли не с ладонь, чтобы стаять к полудню, обнажив жирную, исходящую паром землю. То и дело разражались трескучие грозы — когда сухие, а когда и приносящие скоротечный колючий дождь с градом. Погода менялась по пять раз на дню: набегали тучи, хмурились, пугали — и, не исполнив угрозы, уносились прочь, спеша очистить чашу неба для румяного, по-весеннему блёсткого солнца. Влажные ветра продували город насквозь, сменялись кратким затишьем — и всё начиналось по-новой: снег, тучи, грозы, солнце.
Вот и сейчас луна мелькала в прорехах облаков, стремглав несущихся по тёмному небу, словно не зная, чего она хочет. На Акаяму обрушивались рваные залпы серебристого света. В паузах между ними окраины, где не горели фонари, погружались в кромешную тьму. И вдруг луна открывала свой лик полностью, сияла в полную силу, освещая всё, до чего могла дотянуться.
Точнее, в три четверти силы: луна была уходящей, ущербной.
В зимней, подбитой ватой одежде человек мог свариться, такая стояла теплынь. Это, конечно, если не торчать на месте, а без устали вышагивать по спящим улицам, как и положено патрулю ночной стражи.
Старшина патруля Торюмон Хидео тихонько вздохнул, стараясь, чтобы подчинённые не заметили его слабости. Необычно тёплая зима навевала мысли, недостойные самурая. Будь прошлая зима такой же, маленький Мигеру, поздний ребёнок Хидео и его жены Хитоми, был бы сейчас жив. Даже ударь холода сейчас, годом позже — мальчик бы подрос, окреп и наверняка сумел бы перенести жестокие морозы. Думать о прошлом? Скорбеть, травить душу? Перебирать в горсти фальшивые медяки возможностей, как нищий хочет и не может выбросить бесполезное, не стоящее и выеденного яйца подаяние? Последнее дело, кто бы сомневался. Хидео всё знал, всё понимал, а поделать с собой ничего не мог. Особенно трудно становилось ему, когда в суровом старшине просыпалась его женская сущность из прошлой жизни.
От терзаний имелось лишь одно спасение. Вернее, два: ревностная служба и додзё Ясухиро Кэзуо, где Хидео второй год учил молодых самураев владению плетью и палкой. Увы, изнеможение после утомительных дежурств и занятий до седьмого пота спасало не всегда.
Тело хочет спать, а сердцу не спится.
Шедший по традиции первым Нисимура Керо вдруг остановился. Прислушался к чему-то, подняв над головой фонарь на коротком шесте. Казалось, свет фонаря помогает ему лучше слышать. Хидео и Икэда Наоки, третий стражник патруля, тоже остановились. Наоки зачем-то шумно потянул носом. В наступившей после этого тишине стало слышно пение. Унылые завывания неслись над тёмной окраиной. Распознать в них молитву удалось не сразу.
Или не молитву? Никто из патрульных отродясь не слыхал подобной молитвы. Но что тогда? Уж всяко не театральная декламация.
— Тьфу ты! — Керо сплюнул в сердцах. — Думал, собака воет.
Наоки зябко передёрнул плечами:
— Собака — пустяки. Хуже, если злобный дух кого-то терзает! А вы что думаете, Хидео-сан?
— Надо проверить, что там, — подвёл итог старшина.
Он был искренне благодарен загадочному вою. Тот изгнал скорбные мысли, хотя Хидео ни за что бы не признался в этом.
— Да ладно! Воет и воет…
— Нарушение общественного порядка!
Тон старшины не предполагал возражений. Смягчившись, Хидео добавил:
— Может, случилось что. А если нет, тем более непорядок. Нечего людей по ночам будить!
Обогнув Керо — благо луна залила светом переулок, и фонарь стал не нужен — Хидео решительно двинулся вперёд. Увы, определить источник завываний сходу не удалось. Тягучий звук гулял пьяницей-полуночником, бился в заборы и стены домов. Вибрировал, дробился, возвращался эхом, менял направление. Молитва, уверился Хидео, с трудом разобрав два-три знакомых слова, включая имя будды Амиды. В вое слышались самые разнообразные чувства: мольба, приказ, вкрадчивые уговоры, плохо сдерживаемый гнев.
Голые зимние ветви бросали на землю ловчие сети теней. Они ложились под ноги, пытаясь запутать стражников, схватить, задержать. Лунное серебро било в глаза, убегало за спину, швыряло далеко вперёд длинные чёрные ленты, больше похожие на демонов, чем на очертания людей.
Вой приближался.
— Что это?!
В дальнем конце переулка клубился туман. Мерцал тусклым желтоватым светом, совсем не похожим на лунный.
— Пожар! — сипло выдавил Нисимура Керо.
Он поперхнулся и закашлялся. От волнения стражника подвело горло, и лишь это помешало ему заорать во всю мощь лёгких, призывая на помощь пожарных и соседей. В городе огонь, если вырвется на свободу — чистая погибель. Не успеешь оглянуться, как три квартала выгорит! Стражник прокашлялся, набрал в грудь воздуха, желая исправить свою оплошность, но на плечо ему легла тяжёлая рука старшины.
— Погоди тревогу подымать.
— Так пожар же! — свистящим шёпотом выдохнул Керо.
— Ты огонь видишь?
— Нет.
— И я — нет.
— А вдруг он всё-таки есть?
— Внутри дома! — поддержал Наоки. — Ещё наружу не вырвался.
— Гарь? Запах чуете?
Все трое потянули носами.
— Нет…
— Это не гарь!
— Благовония?
— Точно, благовония!
— Там! — Наоки направил обличительный палец на дом, окутанный фальшивым туманом. — Завывает оттуда! И воняет тоже оттуда. Благовоняет, в смысле…
— Пошли, разберёмся. Если увидим огонь, поднимем тревогу.
Хидео поспешил к дому. Стражники кинулись следом. Никто из них не признался бы, что кроме служебного долга всеми двигало острое, как нож, только что вышедший из мастерской точильщика, любопытство.
Что происходит, в конце концов?!
Забора вокруг дома, приземистого и неказистого, не оказалось. Куцый дворик, если он и был, располагался позади строения, а в переулок выходил дощатый фасад с парой низких ступенек, ведущих на веранду, к входной двери. Из правого окна, неплотно закрытого бамбуковой шторой, текли пряди ароматического дыма, который стражники поначалу приняли за туман. Сквозь щели пробивались отсветы живого огня, но было не похоже, чтобы в доме полыхал пожар.
Керо выдохнул с заметным облегчением. Вопросительно глянул на старшину: тот приложил палец к губам. Мгновение Хидео колебался: не превысят ли они служебные полномочия, если заглянут в окно? Ладно, лучше потом принести извинения, чем пройти мимо пожара или нарушения порядка. Новый гортанный выкрик, долетев из дома, толкнул старшину к окну. Безобразие! Этот горлопан, небось, полквартала перебудил! Ума лишился, что ли?
Ставни на окне закрыты не были. Подобравшись вплотную, Хидео отодвинул штору, отозвавшуюся едва слышным перестуком планок. В ухо сопели подчинённые, силясь разглядеть из-за плеча старшины, что творится в доме.
Дым плавал по комнате плотными слоями. Как в таком угаре можно не то что петь, а вообще дышать, оставалось загадкой. Хозяин дома, похоже, был человеком выдающихся способностей. Рассмотреть что-нибудь оказалось задачей не из лёгких. Поначалу Хидео увидел лишь россыпи огненных точек: десяток там, дюжина тут, вон ещё, в дальнем углу.
Пучки свеч в курильницах, понял старшина. Колеблющийся жёлтый огонь — лампа.
В слоях дыма, заставляя их бурлить и смешиваться, металась тень: огромная, бесформенная. Взмахивала рукавами, а может, крыльями; кружилась, падала на колени. Вой длился, не переставая, лишь изредка прерываясь на вдох.
— Добродетель! — услышал старшина. — Добродетель нельзя уничтожить…
Голос раздвоился. В уши стражникам адским контрапунктом ударил истошный визг.
— …а зло неизбежно уничтожит…
Раздвоилась и тень, рядом с ней соткалась вторая. Свет лампы мигнул, опасно замерцал, превращая дом в чертог Эмма, князя преисподней, набитой демонами, как стручок горошинами.
— …неизбежно уничтожит само себя!..
— Бежим!
Патруль опомнился нескоро, за четыре улицы от жуткого места. Умерили бег, перешли на шаг, хрипя надсаженными лёгкими. Старшина обменялся взглядами с подчинёнными. Каждый прочёл в глазах товарищей ровно то же, что испытывал сам: стыд и страх. Что творилось в доме?! Чему они стали невольными свидетелями?
Вернуться? Выяснить? Вмешаться?
Нет!!!
Начальству ни слова, молча подвёл итог старшина. Ничего не было. Мы ничего не видели. Ничего не было, согласились стражники, глядя в землю.
2«Не слушайте его!»
— Он меня совращал! — визжал мальчишка. — Развратная свинья!
Визг стремительно нёсся по коридору к моему кабинету. От него закладывало уши. Я представил, каково сейчас тому, кто сопровождает горластого мальца, и содрогнулся.
— Развратник! Развратник и убийца!
Ага, убийца. Стало понятно, зачем парня отправили ко мне. А то я уж невесть что подумал!
После истории с актёром Кохэку, когда я был вынужден притвориться его любовником для обуздания мстительного духа, мне для полного счастья только и не хватало, что обвинения в разврате, истинного или ложного. И без того архивариус Фудо при наших встречах в коридоре делал вид, что щиплет меня за задницу, и заливался тоненьким смешком, а секретарь Окада каждое утро интересовался, сладко ли я почивал, и корчил при этом уморительные рожи. Хорошо ещё господин Сэки не потакал насмешникам. Временами я ловил на себе его задумчивый взгляд и терзался догадками: это он собирается сделать мне выговор или мысли старшего дознавателя далеки от вопросов службы?
— Гнусный совратитель!
Дверная рама отъехала в сторону. В кабинет на коленях вполз толстенный монах в серой заношенной рясе, похожий на гигантского слизняка. По бритой макушке текли ручьи пота, проливаясь на тройной затылок. В кабинете было холодно, у меня зябли пальцы, но этот человек потел как в летний зной.
Монаха никто не сопровождал. Ну да, взрослый человек, грамотный, с соображением. Сам дойдёт, куда послали.
— Фуккацу! — завизжал мальчишка. — Докладываю!
С ужасом я понял, что пронзительный детский голосок принадлежит монаху. Да, архивариус Фудо, человек богатырского сложения, свистел флейтой из-за повреждённого горла, но тут повреждениями и не пахло. Просто жирный инок говорил, как дитя; орал как дитя, вопил как дитя…
Ничего себе просто!
— Я вас слушаю, — прохрипел я, тщетно пытаясь вернуть самообладание. — С вами случилось фуккацу?
Вопрос, достойный безмозглого идиота. Посетитель только что заявил о смерти и воскрешении, что тут переспрашивать? Надеюсь, теперь ясно, насколько я был потрясён.
— Он меня убил!
— Кто?
— Он!
Монах ударил себя кулаком в грудь. Загудело как в бочке.
— Этот! Совратитель!
— А вы сами кто? Я имею в виду, до фуккацу?
— Иоши! Иоши из Грязного переулка!
— Сколько вам лет?
— Двенадцать!
— Ваши родители?
— Нацуми! Пьянчужка Нацуми, её все знают! Отца не помню…
Ситуация начала проясняться.
— Так ты говоришь, этот, — я указал на монаха, — тебя убил? Каким образом?
— Заманил к себе, — монах всхлипнул. Из носа у него потекло. — Сладостями угощал. Потом схватил, навалился. Я хотел дать дёру, так поди из-под него вырвись… Он мне шею сломал!
Мерзавец, подумал я, имея в виду монаха. Похотливый козёл. Совсем обезумел, животное! Мало того, что прикончил бедолагу, так ещё и наградил таким отвратительным телом. Я и раньше знал, что в моём кабинете тесно. Но лишь сейчас выяснил, до какой степени тесно.
От посетителя разило кислым пóтом. Ах, если бы я мог не дышать!
— Мать в состоянии подтвердить, что ты — это ты?
— Что?
— Мать в состоянии опознать…
— Узнает меня, что ли? Ну, если не очень пьяная.
— Если она спросит что-то, что может знать только её сын, ты ответишь?
— Конечно!
— Уверен?
— Про себя-то? Про себя каждый дурак всё знает!
— А соседи?
— Что соседи?
— Они тебя признают? По ответам?
— Должны…
Показалось мне, или мальчишка слегка замялся, прежде чем ответить? Должно быть, у соседей осталась о нём дурная память, вот и боится выволочки. Ладно, мне без разницы, как он там бедокурил у соседей. Натворил дел? Значит, точно опознают. Вот матери-то радость: гора жира да бритая башка вместо двенадцатилетнего сорванца!
А ведь мне, пожалуй, придётся в грамоте о перерождении записать его монахом. Или нет, сперва надо доложить в обитель, где этот монах числится. Если обитель согласится принять его обратно, как члена общины, будет и дальше монах. Согласия мальчишки не требуется, кто его спрашивать станет, огольца? А если обитель откажется от паршивой собаки, быть ему до конца дней Иоши, сыном Нацуми…
Что ты в городе делал, блудливый святоша? Подаяния просил?
Выпросил на свою голову.
— Жди меня снаружи. Пойдём в твой Грязный переулок, опросим свидетелей.
— Ага, — всхлипнул монах. — Я буду ждать…
Всё так же, на коленях, он выполз в коридор. Задвинул за собой дверную раму. Я помахал ладонью перед лицом, разгоняя воздух. Не помогло: запах посетителя держался крепко. Если бы я его не выгнал, наверное, упал бы в обморок. Может, ещё упаду, если немедленно не выйду на свежий воздух.
— Спасите! — громыхнуло в коридоре.
Кричали басом. Этот бас был мне незнаком.
— На помощь! Он хочет украсть меня!
Сумасшедший, подумал я. Тайком проник в управу, блажит. Как такого пропустила стража? Надо идти прогонять. Если один не справлюсь, буду кричать, пусть помогают.
— Спасите!
Едва не выскочив из пазов, дверь отлетела в сторону.
— Иоши? Что тебе надо?! Я же велел…
— На помощь!
Монах орал густым нутряным басом:
— Он меня крадёт! Не слушайте его! Он лжец!
И мальчишеским визгом:
— Совратитель! Не слушайте его! Он убил меня…
Глаза мои полезли на лоб.
3«Имя нам совсем не повредило бы…»
После того, как осенью мне пришлось укрощать мстительного онрё, и по сей день, когда зима уже близилась к завершению, я сидел практически без работы. Два фуккацу, кому сказать! Два жалких фуккацу, и те, если честно, не в счёт. Оба они не требовали каких-то особых действий или умственных усилий; оба были связаны с нерадивыми матерями. Одна, что называется, приспала ребёночка, навалившись во сне на трёхмесячную дочку и задушив её своим телом. Утром муж обнаружил труп дочери — и жену в мокрой постели. Женщина ревела в голос, требуя материнского молока. Во втором случае перерождения мамаша обварила двухлетнего сына кипятком, грея во дворе воду для купания.
Признаюсь, с такими делами я столкнулся впервые — и ждал, что мужья откажутся от жён, вернув их в семьи родителей. Кому нужна жена-дитя, требующая долгого и тщательного ухода, воспитания, обучения? Ни по дому, ни по хозяйству; ни еды сготовить, ни одежду заштопать… Как ни странно, я со своим скоропалительным выводом ошибся — вероятно, по недостатку жизненного опыта. Мужья в один голос заявили, что жёны их остаются жёнами, как и раньше. Никто ни от кого не отказывается, а трудности мужей не смущают.
После оформления грамот о перерождении я долгое время размышлял, как бы поступил я сам в подобном случае. Ни до чего не додумался и решил, что трачу время зря.
Приход двухголосого монаха был воспринят мной со страхом, но и с радостью. Я справедливо опасался, что следствие окажется непростым. Радовался я тому же самому, утомившись служебной рутиной. Две души в одном теле? Вот уж где рутиной не пахло. Мало того, что убийца не уступил своё тело убитому, честно отправившись в ад для наказания, так он ещё и вопит во всю глотку, сетуя на несправедливость!
Не дело, а просто мечта дознавателя.
Идею вести перерожденца в Грязный переулок для опроса свидетелей я отверг сразу. Пользы это не принесло бы — бедняга был невменяем. Когда монах на короткое время вытеснял мальчишку, то умолял о помощи и бил поклоны. Большего от него не добился бы и будда Амида. Я спрашивал, кто он, откуда, просил назвать имя, возраст, хоть что-то, что помогло бы в опознании — тщетно. Поклоны и мольбы, мольбы и поклоны, и слюни по подбородку. Когда же возвращался мальчишка, он сыпал обвинениями в адрес гнусного развратника и требовал немедленно — сей же час!!! — выписать ему грамоту о перерождении. Я живо представил, как тащу вопящего двоедушца через весь город, как вокруг нас собирается толпа зевак, падких на бесплатную потеху…
Нет, ни за что!
Если рассуждать здраво, я не нуждался в присутствии перерожденца. Я не знаю, что это за монах? И не надо. Имя мальчишки мне известно — Иоши. Имя его матери тоже — Нацуми. Вряд ли Грязный переулок так набит разнообразными Нацуми, матерями многочисленных Иоши, что мне придётся выбирать из дюжины кандидаток. «Пьянчужка Нацуми, — сказал мальчишка, — её все знают!»
Вряд ли он соврал.
— Вы далеко, Рэйден-сан? — спросил меня на выходе секретарь Окада.
Я задержался на пороге:
— Окада-сан, распорядитесь, чтобы моего посетителя разместили в отдельном помещении для особых случаев. Пусть его снабдят водой и едой. Не думаю, что его можно самостоятельно отпускать в город.
Помещением для особых случаев служило крохотное строение на задах управы. Главной особенностью его были крепкие стены из глины, перемешанной с соломой, и прочная дверь, запирающаяся на висячий замок устрашающих размеров. Единственное окно закрывали ставни такой толщины, что они могли соперничать со стенами. При необходимости у двери ставили стражника с дубинкой.
В таких строениях, именуемых кура, зажиточные горожане и самураи с приличным доходом хранили ценные вещи — картины, семейные документы, посуду для церемоний, драгоценности, доставшиеся в наследство. Кура спасала имущество от воров и пожаров. В нашем же ведомстве здесь содержали перерожденцев, за которыми требовался присмотр до вынесения решения. Вряд ли кому-то пришло бы в голову их украсть — невелико сокровище! — но побеги имели место. Лови их потом!
— Даже учитывая, — в голосе Окады мелькнуло ехидство, — что он добровольно явился с заявлением?
— Даже учитывая, — твёрдо ответил я.
И услышал:
— Полностью с вами согласен, Рэйден-сан. Явись мне сам будда Амида со всём своим милосердием, и то я бы не выпустил этого безумца из управы.
— И ещё, Окада-сан. Отправьте посыльного в Вакаикуса, к настоятелю Иссэну.
— Полагаете, следует вызвать настоятеля к нам?
«Дракон-и-Карп? — ясно прозвучало в вопросе. — Или всё-таки Карп-и-Дракон?»
— Нет, рано. Зачем попусту тревожить старого человека, гонять его через весь город? Пусть гонец опишет ему нашего монаха. Возможно, святой Иссэн знает этого человека. Вернее, того человека, которым он был до фуккацу. Имя нам совсем не повредило бы.
Секретарь задумчиво кивнул:
— Вы правы. Если это действительно монах, святой Иссэн может его знать. А уж описать такую примечательную внешность… Это сумеет и распоследний глупец.
4«Вы принесли мою куклу?»
В Акаяме полным-полно грязных переулков.
Впрочем, Грязный переулок, куда я пришёл после часа блужданий и сотни вопросов, заданных встречным, был настолько грязнее остальных, что своё название он заслужил честно. Пять домов, если считать из конца в конец, но клянусь, проще утонуть — или по меньшей мере, сломать ноги! — чем войти здесь и выйти там.
Мне повезло. Опрашивать местных жителей, выясняя, в каком доме живёт женщина по имени Нацуми, не понадобилось. Я её увидел и сразу понял: это она.
Пьянчужка Нацуми…
Забор вокруг её жилища представлял собой плетень из покосившихся бамбучин, вбитых в землю, и сухой лозы. Он сгнил и обрушился на треть, если не больше. Оставшиеся две трети стояли чудом, ничем другим это объяснить было нельзя. Сгнила треть стены дома — той, которую я видел. Другие стены я не видел, но, полагаю, их постигла та же участь. Сгнил тростник на крыше. Вокруг дыр торчали дыбом серые уродливые колтуны. Смотреть на дыры было неприятно, воображение сразу рисовало макушки запаршивевших, больных плешивцев. Сгнила и упала на землю узенькая веранда — такие ставят вокруг каждого дома, чтобы столбы веранды укрепляли строение. Дощатые куски, оставшиеся тут и там, торчали последними зубами в старушечьей челюсти. Встать на них рискнул бы только самоубийца.
Я представил, каково здесь жить, в особенности зимой, и содрогнулся. Дом покойной банщицы Юко, куда злой дух водил блудливых самураев, выглядел для гостей вполне пристойно. Для них и кладбище выглядело пристойно: как иначе, если тебе отвели глаза? Но даже в своём естественном состоянии заброшенный дом Юко считался бы княжеским дворцом перед этим убожеством.
Жилище? Руина.
Не лучше выглядела и хозяйка. Сперва я решил, что она толстая. Но быстро понял: нет, отёчная, опухшая. Глазки заплыли, превратились в едва различимые щёлочки. Под глазами — синюшные мешки. Всё лицо покрывала сеть морщинок: такие трещины бегут в летний зной по пересохшей глине. Закутанная в многослойное рваньё, которое с трудом можно было бы назвать одеждой, Нацуми расположилась на крыльце. Похоже, крыльцо было здесь единственным более или менее обустроенным местом вроде насеста: его чинили, подновляли, приколачивали свежие доски.
Рядом с Нацуми стояли две миски. В одной что-то горело, верней, тлело. Время от времени женщина протягивала к огню руки: грелась. Что в другой, я не знал. Но быстро понял, когда женщина отхлебнула из миски. Лицо Нацуми исказила ужасная гримаса: должно быть, это означало удовольствие. Ага, вон и жбан.
Ладно, хватит глазеть.
Я шагнул к плетню и остановился как вкопанный. В уши мне ударил собачий лай: злой, басовитый. Судя по звуку, собак было не две и не три — больше. Я завертел головой, озираясь. Стая? Бродячие псы? Нет, их не стали бы терпеть даже в Грязном переулке. Такие собаки опасны, днём они без колебаний могут загрызть и утащить ребёнка, а глухим вечером — и взрослого человека, если тот не успеет шмыгнуть в укрытие. Здесь их давно пустили бы на похлёбку с имбирём и уксусом, поджарив печень на углях. Время от времени сёгун издавал милосердные указы, запрещающие уничтожать собак, хозяйских или бродячих, без разницы, но указ ведь в котёл не положишь, правда?
Лаяли за соседской оградой. В отличие от плетня Нацуми, дом соседа защищал настоящий добротный забор: выше моего роста, сбитый из прочных досок. Поверх забора виднелась крыша здания: целёхонькая, крытая бамбуковой черепицей. Я успокоился: если собаки соседские, они не вырвутся на свободу, не кинутся на меня. Вон, Нацуми тоже ничего не боится. Хотя она, кажется, вообще ничего в этой жизни не боится, кроме одного: вдруг в жбане закончится выпивка?
— Это вас зовут Нацуми?
Она смотрела прямо на меня. Молчала. Не думаю, что она меня видела.
— Вы позволите войти?
Молчание. Глоток из миски.
— Я Торюмон Рэйден, дознаватель службы Карпа-и-Дракона…
Не найдя признаков калитки, я шагнул в дыру посередине плетня. Оскальзываясь на подтаявшем снегу — ночью была метель — прошёл мимо колодца, встал напротив крыльца. Нацуми с прежним равнодушием глядела на гостя. Женщина не моргала, глаза её неприятно блестели.
— Вашего сына зовут Иоши?
— Иоши…
Дрогнули, разлепились губы, все в едва заживших болячках:
— Иоши, мой мальчик… мой бедный сыночек…
Знает, уверился я, не имея к этому никаких оснований.
— Вам известно о его смерти?
— Моё дитя… он умер, мой мальчик, он погиб…
Слёзы потекли по лицу Нацуми:
— Его больше нет…
Слухи, да. Зимой ли, летом, в Акаяме слухи разлетаются роем мух, учуявших поживу. Кто-то успел сообщить матери, что её сын оставил мир живых. Кто-то видел, как жирный монах заманивает Иоши к себе, кто-то видел монаха, обезумевшего после фуккацу, когда тот бежал по улицам в нашу управу, вопя голосом двенадцатилетнего Иоши… Да мало ли что люди видели и слышали? Жалкой, ничем не подкреплённой догадки хватит, чтобы досужий болтун ринулся насладиться горем несчастной женщины, упрочив свою славу знатока новостей.
Вряд ли Нацуми, утопая в вечном опьянении, сопоставила гибель мальчика с его последующим воскрешением. Да и потом, когда она увидит монаха-убийцу, новое вместилище духа её сына — не думаю, что это сильно её утешит. Лучше, наверное, если мальчика в теле монаха оставят в обители с разрешения настоятеля. Тогда обитель может взять эту несчастную на содержание. Саке — вряд ли, но с голоду не умрёт.
— Вы правы, Иоши погиб…
Я отшатнулся. Нацуми протягивала мне миску с хмельным. Жест этот был с её стороны подвигом, великим актом самоотверженности: женщина делилась драгоценной выпивкой. Устраивала поминки по сыну, приглашала незнакомца отдать дань памяти маленького Иоши. Она предлагала, а я хотел и не мог согласиться. Из миски несло таким непотребством, что от одного запаха кишки завязывались узлами, а желудок подкатывал к горлу, грозя расплескать своё содержимое.
Саке, которое я пил в «Эйкю хару», было вполне приличным. Саке, которое заказывал господин Сэки, посылая за ним в лапшичную, было отменным — как у нас говорили, хризантемным. Китайский сановник Цэн-цзу, рассказывал архивариус Фудо, пил росу с лепестков хризантемы и прожил семьсот лет. Если же пить не росу, а хризантемное саке — тут архивариус воздевал палец к потолку — небось, и тысячу лет проживёшь!
Выпей я бурду, предложенную мне Нацуми, я и дня бы не протянул. Не удивлюсь, если эту брагу изготовляли без разрешения властей, древним отвратительным способом: разжёвывая нешлифованный рис и сплёвывая жвачку в деревянную лохань для брожения.
— Благодарю, мне нельзя, — забормотал я. — Лекарь запретил, я на службе. Сочувствую вашему горю…
Не в силах глядеть на женщину, я отвёл взгляд — и увидел девочку лет десяти. Завёрнутая в такое же тряпьё, что и мать, она сидела на обломке веранды — так же, как и Нацуми, без движения. Не знаю, почему я не заметил её раньше. Тощий нахохленный воробей, девочка только сейчас проявила ко мне какой-то интерес.
— Вы принесли мою куклу? — спросила она.
— Н-нет. Иоши твой брат?
— Брат. Вы принесли мою куклу?
— Нет. Я пришёл спросить…
— Вы принесли мою куклу?
От этой ничего не добьёшься, понял я. Слабоумная. Всякий раз, произнося вопрос о кукле, девочка делала ударение на другом слове. Вы принесли мою куклу? Вы принесли мою куклу? Вы принесли мою куклу?
— Эй! — окликнули меня. — Господин!
Я обернулся. Звали из-за забора: сдвинув в сторону доску, державшуюся на одном гвозде, и просунув руку в щель, мне махал сосед.
— Вы сказали, дознаватель? Да, господин?
Я кивнул, не спеша заговорить с любопытствующим.
— От неё толку не будет, — доска отъехала дальше. Сосед убрал руку и просунул в щель голову. — Сами видите!
За его спиной зашлись лаем собаки. Я и не заметил, когда они замолчали. Только сейчас сообразил, что лай смолк, едва я вошёл во двор Нацуми.
— Цыц! — гаркнул сосед. — Тихо, злыдни!
Не сразу, но псы умолкли.
— Вы ко мне идите, молодой господин. Я вам всё расскажу, всю правду-истину. Здесь вы только время зря потратите…
— Вы знали Иоши? — спросил я. — Сына этой женщины?
— Мелкого гадёныша? Лучше бы и не знал, право слово!
— Вам известно, что он погиб?
— Уж кому, как не мне? Известно, и не скажу, что я сильно огорчился. Сдохни он во младенчестве, зараза, я бы всей улице пир закатил…
— Когда вы узнали о гибели Иоши?
— Зимой, господин.
— Я понимаю, что зимой. Точнее сказать можете?
— Шутить изволите, да?
— Мне не до шуток. Вчера? Сегодня?! Когда именно?!
— Какое там вчера?! Прошлой зимой, как сейчас помню…
— Прошлой зимой?! Год назад?!
— Верьте мне, я вам чистую правду…
— Как? Как он умер?
— Утонул. А разве вы не знали?
— Я…
— Вы сказали: гибель, Иоши…
Ещё миг, и я принял бы от Нацуми миску с брагой. После слов соседа я нуждался в выпивке больше, чем в росе с лепестков хризантемы.