Двое с Журавлиного Клина
1«В тумане открылся мне дальний берег!»
Компания собралась обычная: старший дознаватель Сэки Осаму, секретарь Окада, архивариус Фудо. Из тех, кто не пил с нами саке и не ел лапшу раньше, присутствовал лишь настоятель Иссэн, безмолвный и недвижный. Саке? Лапша? Сегодня самая голодная в мире мышь не нашла бы в кабинете ни крошки еды, ни капли выпивки.
Подозреваю, что едой служил я. Торюмона Рэйдена собирались съесть. А потом уже пошлют за хмельным — запить гадкое кушанье.
Я вспомнил, как впервые стоял в кабинете господина Сэки, дрожа от страха. Много воды утекло с того дня, но сейчас, как и тогда, что-то сместилось в окружающем мире, а может, только у меня в голове. Кабинет превратился в сцену театра Кабуки. Где-то ударили в барабаны, дунули во флейту. Слышишь, Кохэку? Сейчас, дробно стуча сандалиями, мимо нас побежит шустрый служитель, отдёрнет трёхцветный занавес. Начнётся представление, господин Сэки встанет, обмахнётся веером, устремит на меня гневный взгляд…
Господин Сэки встал, обмахнулся и устремил.
Сэки Осаму:
Я Сэки Осаму,
старший дознаватель Карпа-и-Дракона.
Кто же ты, стоящий предо мной?
Рэйден:
Я Торюмон Рэйден,
скромный сын самурая низкого ранга,
дознаватель службы, возглавляемой вами,
мой справедливый господин.
Явился я доброй волей,
с рыдающим сердцем.
Склоняю голову и готов к признаниям.
Сэки Осаму:
Сын скромного самурая?
И я — твой господин?
О нет, ты должно быть, шутишь!
Ты — владыка, отдающий приказы,
ты — повелитель всех нас, ничтожных!
Предупредить? Для тебя это мелко!
Доложить? Для тебя это низко!
Спросить разрешения? О чём это я?
Такая просьба тебе неизвестна!
Да будь я твой справедливый господин,
ты бы уже сводил счёты с жизнью!
Рэйден:
Падаю ниц, молю о прощении.
Сэки Осаму:
Скажи мне, о дерзкий самурай!
Скажи, пока тебе не вырвали язык!
С чего это началось?
Что вонзилось занозой в твоё седалище?
Рэйден:
Имя, господин, имя и одежда.
Они приходят рука об руку:
имя надевает одежду,
одежда облекает имя.
Сэки Осаму (изумлён):
Имя? Одежда? Ха-ха-ха!
(расхаживает по сцене, топает ногой)
Неслыханная дерзость!
Немыслимая глупость!
Рэйден:
Самурай, доложивший о фуккацу,
назвал мне имя своего убийцы.
О, он помнил его: Кояма Мичайо,
гневный душитель, пьяный ревнивец!
Сэки Осаму:
Кояма Мичайо? И что же с того?
Имя как имя,
хоть с начала, хоть с конца…
Рэйден:
Убийца Кояма Мичайо,
смотритель за разгрузкой риса,
сошедший в ад из-за вспышки ревности,
отдавший своё тело в угоду гневу и похоти,
и насильник Кояма Имори,
смотритель княжеского зонтика,
обвинённый банщицей-самоубийцей —
родные братья, господин.
Старший Мичайо изгнал младшего Имори,
из родного дома изгнал,
велел на порог не пускать,
гнать палками прочь, плевать в спину!
Нет насильнику места, сказал он,
ни в стенах, ни под крышей!
Так сказал он
и вскорости, год спустя,
стал убийцей, адским обитателем,
отдав убитому своё тело.
Сэки Осаму (заинтересованно):
Значит, братья?
(взмахивает веером)
Но зачем же банщице мстить старшему,
зачем делать убийцей, адским обитателем,
зачем отнимать его тело, дарить другому,
если старший брат вступился за женщину,
одарил её дух сладкой местью,
изгнал насильника прочь?!
Рэйден:
О, мудрость господина!
О, прозорливость!
Вот и я подумал: зачем?
Верен вывод господина: совершенно незачем!
Сэки Осаму:
Гнусный льстец!
Ядовитый мёд течёт с твоего языка,
затекает мне за воротник,
сквозь поры кожи проникает в сердце!
Итак, имя, но где же одежда?
Хор:
Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу Одзаки Хэруо)
Я Одзаки Хэруо, недостойный самурай,
чиновник по набору строителей.
Явившись с заявлением о фуккацу,
я признался, что помню одежду красавицы.
Верхнее кимоно, сказал я,
блеск перламутра, сказал я,
шёлковое, дорогое, на вате,
с узором из листьев и цветов.
(вразнобой, под грохот барабанов)
Листья и цветы, поняли мы,
запомнили мы.
Архивариус Фудо:
Изысканный вкус!
Хор (голосами Одзаки Хэруо):
Второе кимоно, сказал я,
белее снега, сказал я,
нижнее кимоно алей горячей крови.
Тёмный пояс с золотым шитьём:
о, листья клёна!
Блестящие листья клёна!
Секретарь Окада:
Превосходный выбор!
И это носила простая банщица?
Рэйден:
Изысканный вкус?
Превосходный выбор?
У банщицы, бабочки «мыльной страны»?!
Я мучился этим, задавал себе вопрос:
да неужто у мёртвых вкус лучше, чем у живых?
Устав от терзаний, пришёл я в театр…
Сэки Осаму:
Неслыханная дерзость!
Немыслимая глупость!
Находясь на службе, шастать по театрам?
(расхаживает по сцене, топает ногой)
Скажи мне, о дерзкий самурай!
Скажи, пока тебе не вырвали язык!
Какой злой дух понёс тебя туда?
Хор:
Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу актёра Кохэку)
Я актёр Кохэку, бездарный лицедей,
я оннагата, исполнитель женских ролей,
любовник Коямы Имори.
Играя служанку Коман
в «Ночной песне погонщика Ёсаку из Тамба»
за авторством Тикамацу Мондзаэмона…
О, Тикамацу Мондзаэмон!
О, великий Тикамацу…
Сэки Осаму:
Хватит! Молчи, глупец!
Ещё раз помянешь своего Тикамацу,
и я велю вырвать тебе язык,
велю всем вам вырвать языки,
будь вы хоть трижды духи воспоминаний,
память юного самурая!
Хор:
Слушаемся, господин!
(голосами актёра Кохэку)
Играя роль служанки Коман,
в пьесе за авторством того, кого поминать нельзя,
если не хочешь лишиться языка,
я облачался в такой же наряд:
верхнее кимоно блестело перламутром,
шёлковое, на вате,
с узором из листьев и цветов.
Архивариус Фудо:
Изысканный вкус!
Хор (голосами актёра Кохэку):
Второе кимоно белей снега,
нижнее кимоно алей крови,
тёмный пояс с золотым шитьём:
о, листья клёна!
Секретарь Окада:
Превосходный выбор!
И это носит простая служанка?
Хор (голосами актёра Кохэку):
В театре, господин!
В театре, для услаждения публики!
Кояма Имори, мой любовник,
изгнанный из дома, преданный друзьями,
часто видел меня в этом наряде,
обожал меня в этом наряде,
восхищался им.
Наряди старуху в такое убранство, говорил он,
хромую горбунью, говорил он,
все юнцы побегут следом, пуская слюни!
Играя служанку Коман, кладезь добродетелей,
я надевал чёрный парик, небрежно расчесав его,
вплетя в волосы золочёные ленты…
(вразнобой, под грохот барабанов)
Чёрный парик, поняли мы,
золочёные ленты, поняли мы,
запомнили мы.
Рэйден:
Дух жестокой красавицы,
дух, стравливающий самураев,
убивающий их,
носил такое же платье,
такой же парик,
вплетал такие же ленты.
Воистину банщица ли это?
Бабочка «мыльной страны»?
Сэки Осаму:
Я прозреваю!
В тумане открылся мне дальний берег!
Дух, стравливающий самураев,
убивающий их,
носил платье любовника-актёра,
сделал убийцей своего старшего брата,
погубил его, послал в преисподнюю.
Имя и одежда, одежда и имя!
О дух Коямы Имори,
гнусного насильника,
продолжал насильничать и после смерти!
Кого же он отправил в ад первым,
кого вторым?
Рэйден:
Друзей, предавших его,
отвернувшихся от него.
Ты последний, сказал он Кохэку,
янтарному любовнику, предателю их любви.
Задушив меня,
Кохэку и был бы последним,
последним, кому отомстил бы Имори,
а я бы вернулся на службу
в облике актёра, с докладом о фуккацу.
Сэки Осаму:
Неслыханная злоба!
Немыслимая гнусность!
(расхаживает по сцене, топает ногой)
Дух господина Имори,
проклятого насильника,
обуянного желанием мести,
заслуживает чернейших адских глубин!
При жизни получил он по заслугам,
и в посмертии обретёт несчастье!
Рэйден:
Так ли это, господин?
Впрямь ли по заслугам получил он?
Хор:
Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(голосами старухи с безымянной улицы):
Я — старуха с дымящейся трубкой,
жизнь моя теплится едва-едва,
подходит к концу.
Рэйден-сан, зачем вы явились ко мне, ничтожной?
Зачем явились во второй раз?!
(вразнобой, под грохот барабанов)
К несчастью, поняли мы,
запомнили мы.
2«А толк с моей правды выйдет?»
— Здравствуйте, обаа-сан. Как здоровье?
— Не дождётесь, — буркнула старуха.
Как и в первый раз, она сидела на колоде у ворот. Безымянная улица была пуста, дом банщицы Юко, заброшенный и тёмный, безмолвно маячил у меня за спиной.
Я присел на краешек колоды:
— Вот, я вам табачку принёс. Что же вы пустую трубку-то сосёте? С табачком куда приятнее, да?
— Ась?
— Будете сеять ветер мне в уши, обаа-сан, уйду и табачок унесу. У вас слух как у филина, а разум острей бритвы. Так что, мне уходить? С табачком?
— Сиди уже, — старуха сдалась. Окинула меня цепким неприязненным взглядом. — И трубку мне набей. Года мои не те, пальцы дрожат… Как вызнал-то?
Я забрал у неё трубку, стал набивать, уминать.
— Много ли тут вызнавать, обаа-сан? На улице дом с привидением, вот уже больше года. Надо в управу бегом бежать, властям докладывать. Или святых монахов звать, что ли? Не бегут, не зовут: я проверил. А почему?
— Почему? — старуха отобрала у меня трубку.
Я чиркнул огнивом, давая собеседнице прикурить:
— Дом с привидением, если оно землякам вреда не чинит — чепуха. Живи сам и давай жить другим, так? Привлечь к себе внимание властей — вот что для вашей улицы хуже любой неприкаянной души. Чиновник явился? Это сулит неприятности. Даже два чиновника — мы-то с господином Хэруо вдвоём заявились! Самураи вынюхивают, высматривают, в заветный дом лезут! Узнают о призраке, обвинят: почему не доложились? Вот вся улица и попряталась, как вымерла. А вас вперёд погнали, напоказ: выяснить, что пришлым надо. Какой с вас, обаа-сан, спрос? Глухая полоумная бабка, одной ногой на кладбище…
— Ты, господин мой, ври, — старуха сверкнула жёлтыми совиными очами, — да не завирайся! Глухая? Полоумная? Я ещё тебя переживу, спляшу на твоей могилке…
— Может, и так, обаа-сан. Вас, я полагаю, из того дома, о котором мы оба знаем, добрые люди забрали. Не жить же вам бок о бок с призраком? Даже если вы Юко кормили, поили, вашему ремеслу обучили…
Я изобразил, как закуриваю трубочку и передаю её клиенту, предлагая любовные услуги:
— Призрак есть призрак, хоть и родня. Вам Юко кто, внучка?
Старуха окуталась облаком дыма.
— Правнучка, — донеслось из облака. — Верно говоришь, я её всему выучила. Живая меня любила, небось, и мёртвая бы не тронула. Если это Юко, конечно, бедняжка моя…
— А если не Юко? Иной призрак?
— Тоже не тронул бы, небось. Кому я нужна? Жила бы себе помаленьку… Да соседи воспротивились: нечего, мол, там куковать, чужую душу злобить. А какая она мне чужая? Юко, не Юко — дом родной и душа родная, раз в дом захаживает! Забрали меня соседи, к себе перевезли, с вещами. А как ты явился, к тебе выпихнули: глянуть, что к чему.
— Глянули?
— Ты мне сразу не понравился. Я так соседям и сказала: молодой, да ранний. Не будет нам покоя, и не надейтесь. Как в воду глядела…
— Будет, обаа-сан. Будет покой, я уж постараюсь. А теперь говорите, я слушаю.
Она по-молодому толкнула меня плечом:
— Чего тебе рассказывать? Ты и сам, небось, всё знаешь.
— Правду говорите. Правду про Юко и господина Имори.
— А толк с моей правды выйдет? Она ведь никому не надобна, правда.
— Мне надобна. Давайте, не тяните время.
У всех банщиц были клиенты. У банщицы Юко была любовь.
Кояма Имори, смотритель княжеского зонтика, считался в Акаяме первым красавцем. Говорили, что вечерами его кожа светится, а дыхание полнится ароматом лилий.
Кто бы спорил, только не Юко.
Когда Кояма Имори в первый раз пришёл в баню близ Большого Вороньего моста, для Юко взошло солнце. В первые визиты он щедро платил Юко за её услуги, но потом явился грустный, долго молчал — и признался, что не в состоянии более оплачивать нежность и заботу молодой банщицы. Имори и так уже продал черепаховый гребень, наследство покойной матушки, чтобы порадовать Юко подарками.
Приходи просто так, сказала Юко. И утёрла слёзы.
Поначалу она платила хозяину бани за визиты возлюбленного из своих средств, ещё более скудных, чем жалованье смотрителя зонтика. Утверждала, что клиент исправно расплачивается. Вскоре обман разоблачили, да и кстати: у Юко кончились её жалкие сбережения, а доходы банщицы не позволяли долго продолжать эту игру. Юко предложила господину Имори встречаться у неё дома: родню банщицы унёс чёрный мор, оставив жилище в полное распоряжение Юко и её старой прабабки, в молодости — знаменитой «сливовой чаинки» из весёлых кварталов.
Пересудов соседей влюблённая женщина не боялась. Что могут убавить сплетни от репутации бабочки «мыльной страны»? Бабочка летела на огонь.
Поначалу так всё и было: тайные встречи, ласки, жаркие речи. Но вскоре Юко с болью в сердце заметила, что нежный красавец становится всё холоднее. Встречи случались реже и реже, пока и вовсе не сошли на нет. Бедняжка преследовала своего любовника, ждала у его дома, затевала разговоры на улице, притворяясь, что встреча случайна, пока господин Имори не велел ей оставить его в покое. В случае отказа он пригрозил, что слуга побьёт Юко палкой.
Юко не поверила. Слуга выполнил приказ господина.
Исхудала Юко, подурнела. Глаза её запали, горели лихорадочным огнём. Посетители бани избегали Юко, предпочитая других банщиц. Пустили слух, что Юко безумна, что её прикосновения несут беду. Ждали, что хозяин бани, если Юко не оставит свою блажь, выгонит дуру прочь и не пожалеет об этом ни на миг.
Юко блажила дальше. Хозяин выбросил её на улицу.
Дойдя в неутолённой страсти до исступления, Юко не нашла ничего лучшего, как покончить с собой. Нож, которым Юко лишила себя жизни, ей подарил Кояма Имори, бессердечный красавец, в одну из былых ночей любви.
Тем бы дело и кончилось, если бы Юко не написала предсмертную записку. Желая отомстить бессердечному возлюбленному, банщица выказала удивительную предусмотрительность, положив записку на видном месте, чтобы нашли непременно. «Явившись ко мне, — писала Юко, — господин Имори подверг меня самому гнусному насилию, не пощадив моей скромности и пренебрегая мольбами беззащитной женщины. Ножом, которым я пресекла нить своей жизни, он угрожал мне, добиваясь покорности…»
Записка стала достоянием гласности. Позор обрушился на Кояму Имори. На улице горожане плевали ему вслед, бросали камни и гнилые овощи. Старший брат выгнал юношу из дому, друзья отвернулись от насильника. Князь изгнал Имори со службы.
«Я бы отдал вам распоряжение покончить с собой, — писал князь в послании, которое передал со слугой, — но глубоко убеждён, что у такого негодного человека, как вы, не хватит духу на поступок самурая».
Князь ошибся.
У господина Имори хватило решимости покончить с собой. Живот он вспорол не где-нибудь, а на могиле банщицы Юко, оклеветавшей его. Покойница желала отомстить? Самурай желал отомстить втройне. Но целью его мести стала не женщина, источник клеветы, а друзья и родственники, безоговорочно поверившие клевете. Страсть, сжигавшая Кояму Имори, была так велика, что с ней не смогла справиться и смерть.
Онрё, мстительный дух, начал свои убийственные похождения.
3«Двойная страсть, двойная месть?»
— Вот с этого места я хочу услышать доказательства, — перебил меня Сэки Осаму. — Доказательства, Рэйден-сан! Старуха знала, что господин Имори покончил с собой на могиле её правнучки? Откуда она могла это знать?!
Театр закончился без объявления перерыва. Сцена вернулась к привычному облику кабинета старшего дознавателя. И никакого воображения, хоть наизнанку вывернись, не хватило бы, чтобы вновь превратить кабинет в сцену, а господина Сэки побудить к церемонной походке и выспренним речам в нарочитом ритме. Сэки Осаму говорил спокойно, тихо; страшно он говорил, я это сердцем чуял.
Промедлишь с ответом — упадёшь с обрыва.
— Старуха не знала, — ответил я. — Вы правы: откуда ей было знать?
— Тогда почему вы утверждаете, что это так?
— Догадки, Сэки-сан. Предположения.
— Предположения! — фыркнул секретарь Окада, ясно показывая, что он думает о предположениях вообще и о моих в частности. — Рэйден-сан, вы исходили из догадок, когда полезли в лапы к онрё? Я завидую вашей отваге!
Я повернулся к секретарю:
— Прошу прощения, Окада-сан, но я исходил из слов святого Иссэна.
Секретарь закашлялся. Вместо Окады ко мне обратился архивариус Фудо:
— Святой Иссэн заверил вас, что господин Имори покончил с собой на могиле банщицы?! Тогда это веский довод!
— Нет, Фудо-сан, он не делал таких заверений.
— Объяснитесь, пожалуйста.
Прежде чем начать, я по очереди поклонился всем собравшимся. Вряд ли это расположило их к дознавателю Рэйдену в большей степени, чем раньше, но мне требовалось время, чтобы собраться с мыслями.
Не с мыслями. С духом. Забавно звучит, не правда ли?
— Предполагая, что местом самоубийства Коямы Имори была могила банщицы, я посетил квартал трупожогов. Угрозами или подкупом я надеялся выбить из них необходимые показания. Думаю, кто-то из эта обнаружил на кладбище труп господина Имори, после чего ограбил мертвеца, а труп сжёг без соответствующего доклада, как неопознанного бродягу. Такое случается чаще, чем хотелось бы.
— Трупожоги подтвердили ваши предположения?
Сэки Осаму заранее знал ответ.
— Нет, Сэки-сан. Уверен, они лгут.
— Очень хорошо. Верней, очень плохо. Вернёмся к святому Иссэну. Что сказал вам настоятель, если это укрепило вас в ваших сумасбродных… э-э… в ваших оригинальных догадках?
— Настоятель сказал, что чует присутствие онрё. «Здесь всё пропитано местью, — отметил он. — Неутолённая страсть, гнев, злоба…» Я прав, Иссэн-сан?
Сидя в углу, монах молчал. Мне пришлось продолжать без его подтверждения:
— У святого Иссэна болела голова от бурления чувств. «Эта могила нуждается в погребальных обрядах, — добавил он, — как умирающий от жажды — в глотке воды».
— Допустим, — с неохотой согласился старший дознаватель. — Чувства бурлят, дух нуждается. Но что это доказывает? Это вполне мог быть мстительный дух Юко!
Я ещё раз поклонился начальству:
— Святой Иссэн тоже так решил. Он даже одобрил версию побега господина Имори, устрашённого местью духа банщицы.
— Вот! Святой Иссэн одобрил! Так с чего вы решили, что господин Имори не сбежал из города, как считали все, а вспорол себе живот на этой проклятой могиле?!
— По поручению настоятеля я заказал для могилы копию храма. Погребальные обряды должны были умиротворить гневного духа. Храм же запер бы его в могиле на веки вечные, не позволяя вредить людям.
— Очень хорошо, — повторил Сэки Осаму. — И что же?
— Обряды были проведены. Но дух в ту же ночь опять вышел на охоту. Это значит, что умиротворения не произошло! Напротив, онрё торопился отомстить последнему в списке, своему любовнику Кохэку. Онрё понимал, что как только на могиле воздвигнут храм, его сила иссякнет. О мести в таком случае можно забыть, не правда ли?
— Продолжайте, Рэйден-сан.
Требование прозвучало на три голоса. Старший дознаватель, архивариус и секретарь — кажется, они начали понимать, к чему я клоню. Карп на стене, и тот притих, замер, не продвигаясь против течения. Драконий облик может обождать, читалось на лупоглазой морде. Мы пока тут поплаваем, да?
Саднило горло. Всё-таки актёр меня крепко помял. Ему не женщин, ему борцов сумо играть! Временами, отвечая на вопросы, я подсвистывал на манер архивариуса Фудо — и всерьёз опасался, что Фудо обидится, решит, что я его передразниваю.
— Умиротворения не произошло, потому что погребальные обряды были посвящены банщице Юко. Господина Имори они не касались. Но храм — другое дело. Храм с четырьмя яростными хранителями! Вот дух Коямы Имори и кинулся завершать свою месть.
Сэки Осаму кивнул.
— Допустим, — произнёс он другим тоном. — Но почему всё-таки вы решили, что Имори покончил с собой именно здесь, на могиле банщицы?
— Онрё, насколько я понимаю, привязан к определённым местам. Если святой Иссэн учуял присутствие онрё рядом с могилой Юко, и если это был онрё господина Имори — мы можем не сомневаться в месте смерти Коямы Имори.
— Но дом! — вскричал старший дознаватель. — Дом Юко!
Брови господина Сэки взлетели на лоб. Брови секретаря Окады сошлись на переносице. Левая бровь архивариуса Фудо ринулась вверх, а правая — вниз, как если бы архивариус не знал, чей путь ему выбрать. Я с трудом сдержал смех. Засмеяться сейчас значило бы подписать себе приговор.
— Почему онрё водил гостей, — упорствовал Сэки Осаму, — не только на кладбище, но и в дом Юко?!
— Там они были счастливы. Там Имори предал любовь Юко. Там Юко отомстила ему, покончив с собой и оставив записку. Там она разрушила жизнь господина Имори, толкнув его к самоубийству. По-моему, этого достаточно, чтобы привязать дух Имори не только к месту смерти, но и к этому дому. Кроме того…
— Продолжайте!
— Месть была главной страстью Имори. Но месть была также главной страстью Юко. Записка свидетельствует об этом. Не думаю, что Юко умерла в покое. Её дух, пожалуй, тоже имел все шансы превратиться в онрё. Не знаю, случилось бы такое превращение или нет, не знаю, удовольствовалась бы Юко тем, что своей клеветой превратила Имори в отверженного, или продолжила бы мстить. Но самоубийство господина Имори пустило всё по иному пути. Вспарывая себе живот, оборачиваясь мстительным духом, Имори впитал в себя и гневные эманации мёртвой возлюбленной. Святой Иссэн, бывает ли такое: онрё самурая, часть которого — онрё банщицы? Двойная страсть, двойная месть?
— Не знаю.
Это были первые слова, произнесённые старым монахом за всё время.
— Не знаю, — повторил настоятель. — Но допускаю такую возможность. Зато я знаю другое. Сэки-сан, мы с вами скорбели по покойному дознавателю Абэ. В последнее время, удручён болезнью, он допускал простительные оплошности. Но раньше, в лучшие годы, мы восхищались его талантом. Вам не кажется, что мы нашли замену дознавателю Абэ?
И все уставились на меня так, словно я был мстительным духом дознавателя Абэ, восставшим из могилы.
— Пошлите кого-нибудь в лапшичную, — велел Сэки Осаму, обращаясь к секретарю. — Пусть возьмёт еды и саке. Больше саке, больше! У нас есть повод выпить как следует.
Поминки, понял я.
4Третья книга
— …старший дознаватель службы Дракона-и-Карпа…
— Карпа-и-Дракона, — машинально поправляю я.
Настоятель Иссэн улыбается:
— Дракона-и-Карпа, Рэйден-сан. Старший дознаватель службы Дракона-и-Карпа, и это я. Вы удивлены? Я вас понимаю. Я сам, хотя и стар годами, по сей день удивляюсь. Ну какой из меня старший дознаватель? Признаюсь вам, эта должность чисто формальная. От меня требуются скорее советы или одобрения, нежели прямые действия. Действовать назначено вам, дознавателям. Отныне вы — дознаватель службы Дракона-и-Карпа.
Я молчу. Жду продолжения. Мы сидим на холме близ обители Вакаикуса, постелив сложенные вчетверо одеяла на камни, плоские и шершавые. Камни похожи на древние ступени, но я не уверен, так ли это. Всё собирался спросить настоятеля, да случай не предоставлялся. Вот и сейчас: не прерывать же важный разговор дурацким вопросом о камнях?
— Сто лет назад, Рэйден-сан, — продолжает старик (старший дознаватель! кто бы мог подумать?!), — волей святого Кёнё, сына живого бодисаттвы Кэннё и первого главы службы Карпа-и-Дракона, в недрах службы был учреждён тайный, особый отдел: служба Дракона-и-Карпа. Во главе её на местах всегда стоят монахи, это традиция, возведённая в правило. Она ведает делами, где замешаны мертвецы. Вы ведь не станете спорить, утверждая, что мертвецы — не люди?
— Не стану, — бормочу я. — Люди.
Осень раздумала поливать землю дождём, сменила гнев на милость. Тучи расступились, явив просвет столь пронзительной голубизны, что от неё перехватывало дух. Выглянуло солнце, лучи его зажгли алым пламенем кроны дюжины клёнов. Деревья гуськом взбегали по склону холма напротив. На миг я пожалел, что я не художник. Горят клёны; горит пожар цветов хиганбаны. Течёт гибельный, манящий аромат…
Я вздрагиваю.
— Раз люди, значит, они тоже могут быть причастны к фуккацу, — от монаха не укрылась моя дрожь, но он делает вид, будто ничего не произошло. — Для будды Амиды нет разницы: живой ли, мёртвый. Вот мы с вами и будем разбираться с делами подобного толка. Не волнуйтесь, таких случаев бывает немного: два-три в год. Случается, что и ни одного. Всё остальное время вы по-прежнему будете трудиться как обычный дознаватель службы Карпа-и-Дракона. Надеялись отдохнуть? Тщетные надежды, уверяю вас.
Старик смеётся:
— Зато ваше жалованье будет увеличено в полтора раза. Казна доплачивает таким, как вы, за исключительную вредность их новой службы. Вредность я вам обещаю, не сомневайтесь.
— Я и не сомневаюсь.
Передёрнув плечами, я невольно тру шею. Следы от пальцев Кохэку до сих пор не сошли. Стоит мне проглотить что-нибудь пережёванное в недостаточной степени, как горло отзывается ноющей болью. Вот повод лишний раз проследить за своими манерами и есть с должной неторопливостью!
— А я сомневаюсь, — вздыхает Иссэн. — Возможно, мы поторопились с вашим назначением, Рэйден-сан.
— Считаете, что я не справлюсь?
— Что вы! Если кто и справится, так это вы. Я опасаюсь другого. Ваша рьяность и усердие, ваша страсть действовать на свой страх и риск… Мир мёртвых, мир неупокоенных духов — особый мир. Человеческие законы в нём не действуют, законы природы — лишь отчасти, а законы будды имеют дюжину оговорок и сотню исключений. Это прогулка по краю пропасти, Рэйден-сан. Прошу вас, помните про осторожность. Это не пустой совет, если вы имеете дело с мёртвыми.
Я радуюсь. Да, радуюсь; нет, не за себя, гуляющего по краю пропасти. Я рад, что святой Иссэн сейчас выглядит куда бодрее, чем раньше. Летом я всерьёз опасался, что старый настоятель покинет нас, отправившись прямиком в Западный рай. Рай — это хорошо. Святому человеку там самое место. Прекрасные сады, хрустальные ключи…
Но лучше не торопиться, так? Пусть ещё тут немножко пострадает.
— Благодарю за заботу, — я кланяюсь. — И осторожность, и ваши советы мне понадобятся. Кстати, когда я вступал в должность младшего дознавателя, архивариус Фудо любезно снабдил меня полезными материалами. Их изучение мне очень помогло. Возможно, и у вас найдутся какие-нибудь записи?
— Стремление изучить опыт предшественников делает вам честь. Я уже отобрал кое-какие свитки, чтение которых, по моему скромному разумению, пойдёт вам на пользу. Когда мы вернёмся в храм, вы сможете забрать их. Что вы всё время ёрзаете? Вы подхватили чесотку?
— Рога чешутся, — честно признаюсь я.
По указанию Сэки Осаму с самого утра я заявился в подвал управы — подземное царство угрюмого здоровяка Кенты. Безропотно разделся, улёгся на стол, дал привязать себя ремнями. Я знал, что не стану дёргаться, и Кента это знал, но если положено, значит, положено. Изменения в моей татуировке заняли мало времени. Путём сложных ухищрений мне позже удалось выяснить: карп на моей спине обзавёлся парой внушительных рогов. «Зачем?!» — недоумевал я, отправляясь на встречу с настоятелем.
Теперь ясно. Дракон-и-Карп, значит? Служба внутри службы.
Зудят рога неимоверно. Я опять ёрзаю — так, чтобы ткань нижнего кимоно елозила по лопаткам туда-сюда. Становится только хуже. К счастью, старик полон сочувствия:
— Терпите, Рэйден-сан. Вытерпеть хватку Кохэку на своём горле было труднее, не правда ли? Я вами восхищаюсь. Впрочем, вы рисковали двумя жизнями: своей и Кохэку. Ваш замысел удался, но не думайте, что подобные авантюры будут удаваться вам всякий раз.
Он умолкает, не желая повторяться в своих наставлениях. Молчу и я, гляжу вдаль. Горят клёны, их багрянец плавит снежные башни облаков в небе. От горечи воздуха щемит в груди; уходящее тепло мешается с подступающими холодами.
— При этом не могу не отметить, — вполголоса бросает монах, — как изящно вы решили задачу. Вытеснить одну всепоглощающую страсть другой? Превосходно! Когда онрё, забыв о мести, бросился возвращать себе имя, похищенное вами; единственное, что у него оставалось… Получив желаемое, удовлетворив новую страсть, он лишился главного, что поддерживало его существование, составляло его природу. И отправился в те края, где ему и полагалось быть после смерти. Ох, Рэйден-сан! Простите мою забывчивость!
Старик хлопает себя по лбу:
— Я ведь обещал вам третью книгу…
Молчу. Смущаюсь. Я и первые-то две не собрался прочесть.
— Асаи Рёи, «Кукла-талисман». Считается, что, если рассказать сто страшных или диковинных историй, кои дошли до нас из глубины веков, то чудеса могут свершиться наяву. Посему я счёл за благо не доводить число своих рассказов до сотни и на этом кладу кисть…
Вне сомнений, монах кого-то цитирует. Прикрыл глаза, улыбается:
— Я заказал книгу для вас, Рэйден-сан. Типография в Сага приняла заказ, обещали сделать доставку из Киото. Если повезёт, успеют до конца зимы.
Кукла-талисман. До конца зимы.
Старик как в воду глядел.