Дали направление на ВВК.
Там разворачивали на регистрации дважды. Первый раз – куда-то запропастились фото. Второй раз не понравились анализы крови (низкий гемоглобин), велели пересдать. Многие его одногодки успевали подружиться за три комиссионных дня крепче братьев кровных. Андрей же сидел в очередях на краю скамеек, настороженный и прямой, напоминая смотрительницу музея, которая за многие годы приобрела способность сливаться с обстановкой.
Во второй день – пятичасовое компьютерное тестирование. Его конкуренты где-то с середины становились невнимательны, начинали щёлкать рефлекторно, перешёптываться и шутить.
Да, я против подачи милостыни, иногда представляю себя в виде певца, мне нравятся детективные рассказы, для большинства людей свои интересы – это главное, у меня нормальный аппетит, в работе лесника есть много хороших сторон, боли у меня – большая редкость, жизнь стоит того, чтобы жить, меня мало трогает, что думают обо мне другие, я легко запоминаю числа и очень редко страдаю от запоров, справедливость восторжествует. Нет, я не представляю себя в роли женщины, никто из членов семьи меня не пугает, не люблю шумные вечеринки и большие компании, я не часто вижу сны, я не избегаю оставаться один на открытом месте, с моими половыми органами всё в порядке, отрицаю, что моё лицо было парализовано, я не боюсь молнии, у меня не возникает желания взять на память чужую мелочь, у меня нет способности видеть лица, зверей и предметы, которых не видят другие…
Андрей, хоть и старался всё делать как следует, почувствовал, что разговор с женщиной-психологом по результатам теста прошёл плохо. Он отвечал, что не любит большие праздники, толпы людей, но она нашла противоречие с тем, что он легко находит общий язык с незнакомцами и не нуждается в одобрении; она озадаченно покачала головой и стала уточнять про друзей, окружение и обстановку в семье. Спрашивала, каково это жить без матери. А на пункте «Очень внимателен к своей одежде» долго разнюхивала, какое значение имеет для него чистота. Он чувствовал, что всё идёт не так и что к нему относятся настороженно, но чем больше пытался взять ситуацию под контроль, тем хуже выходило. Он поплыл. Зато другие тесты показали высокие способности, психолог это отметила, и в итоге всё закончилось хорошо.
Уже дома, пока штудировал историю, получил положительный вердикт о прохождении ВВК.
Весной, когда забуянили ручьи и солнце, опять вызывали в отделение для дополнения автобиографии. Проверяли всех родственников, не заводились ли на них уголовные дела. Требовали характеристики на отца, отзывы соседей, подтверждающие благополучие семьи, выписку из домовой книги. Опять он заполнял бумаги.
В конце мая проходил предварительный отбор. Завинчивались овалами тёплые резиновые дорожки стадиона, грудились абитуриенты. То там то сям, словно грибы после дождя, проступали сотрудники МВД. Регистрировали на испытания по паспорту. Строгий, голубой, в цвет неба, нервный день, устремлённый ввысь. Точность и беспощадность всего, помпезность в простоте. Он видел, как плакали разнеженные девицы, не умевшие отжиматься, как отсеивался народ, не уложившийся в норматив по стометровке, и как из последних сил добегала километр в одной из групп раскрасневшаяся толстушка в красных шортах, похожих на мужские. Ему, всё детство вертевшемуся волчком между школой и секцией, постоянному участнику соревнований, задания были как два пальца об асфальт. Стометровку и кросс в своих забегах он одолел первым. Его удивляли растерянные лица ребят, их пугливые тела, их усталость. Их страх. Он не испытывал ничего подобного. Ему нравился порядок. Ему даже нравилось, что посыпалась часть его конкурентов. И не потому, что он желал им неудачи или боялся. Просто раздражала слабость.
Потом он сдавал экзамены: русский, обществознание и историю. Проблем с этим быть не могло, но часы раннелетнего ожидания, пока шагал по углам квартиры тополиный пух, тянулись медленно и снисходительно.
В конце июня позвонили – следовало явиться в лагерь для дальнейшего отбора.
Несколько раз вильнув по городским улицам, Бет подвезла хозяина ко входу на Ново-Федяковское кладбище. Дождь усилился, насупленное небо никаким образом не приветствовало экспедицию и откладывать свои дела не собиралось.
Андрей подождал два десятка минут внутри машины, бесцельно таращась в окно.
Когда ливень свернул наступление, Ромбов с неохотой вылез наружу и, втянув голову в плечи, совершил перебежку под поредевшим водяным обстрелом. У входа он окликнул молодого охранника, прятавшегося под крышей «ритуальных услуг», и, представившись, изложил суть дела.
– Вам в администрацию. Мне откуда знать, где эта могила, – прогундосил охранник и указал куда-то неопределённо под дождь.
Администрация нашлась в лице полнотелой тётки, принадлежащей к тому типу русских женщин, которым ведомо всё: от лечения рака лягушачьей вытяжкой до расположения конкретного захоронения на конкретном кладбище.
– Знаю, – махнула она рукой сверху вниз, как царевна-лягушка, которая только что набрала полный рукав косточек. – Ту, что Киселёв нашёл? Это он заявление, что ли, на нас написал? Вот неймётся… Вот как при жизни матери помочь – это на фиг надо, а как после смерти таскаться каждую неделю – это всегда пожалуйста, совесть, небось, заела. – Она вытащила карту.
– Просто заявление. Не на вас, – Андрей нетерпеливо стёр рукавом влагу со лба.
– Заявление не на нас, а нам в итоге разбираться… – заворчала администраторша, но тут же спохватилась: – Как звать-то?
– Ромбов. Андрей Романович.
– Девочку как звать?
Андрей смущённо шмыгнул носом.
– Гришаева. Анастасия.
Тётка нашла имя и выдала номер участка.
– Больше закрашенных памятников не фиксировали? – напоследок уточнил Андрей.
– Таких нет.
– Каких «таких»?
– С глазами.
– А что, были другие?
– Были татары. С символами.
– Что ж вы сразу не сказали? – вскипел Андрей.
– Так это разве связано? В прошлом году целая группа приезжала разбираться. Они тогда тоже заявление писали. Ну написали… и? Сделать-то – что сделаешь. Облаву, что ли, устраивать?
— Отреставрировали?
— Ещё бы. Такой вой подняли! Их приехало двадцать человек и давай на нас орать. Мы в итоге заказали работы по восстановлению.
— Что за символы? Фотографий не осталось?
— Фотографии мы делали на всякий случай, но это надо искать, так сразу не вспомню, где они.
Ромбов подумал, что ему везёт.
— Можете отсканировать? Я оставлю почту и номер телефона.
— Поищу, — весело обещала администратор, будто речь шла об обычных бумагах.
Она ткнула ручкой в примерное место захоронения на карте.
Кладбищенский участок Насти Гришаевой, равно как и соседний, оказался прибранным. Видимо, Киселёв, написавший заявление, хозяйничал тут ответственно. Ромбов успел подумать, не проявляет ли гражданин чрезмерной сознательности: ладно ещё следить за порядком поблизости, но обращаться в органы… Хотя, может быть, испугался, что вандал следом доберётся и до могилы его матери?
И всё же последний приют девочки выдавал одиночество умершей: краска на ограде облупилась, цветов не наблюдалось, могила просела, а глаза на дешёвеньком гранилитовом памятнике были замазаны аккуратной чёрной полосой.
Ромбов осмотрел могилу, сфотографировал. Было понятно — почерк один: ровные полоски на глазах маленьких девочек. Очень уж это было похоже на серию, на едва уловимые её обрывки, как будто он подобрался к большому делу с хвоста. И чтобы сдвинуться с места, следовало узнать, отчего умерли девочки и как они были связаны между собой.
Перебираясь по деревянным мосткам, пошлёпал к следующему участку. Там он бродил около часа длинными рядами, перемазался и промок окончательно, но в конце концов нашёл мусульманский сектор, место, отмеченное на карте. Сфотографировал несколько могил с обновлёнными памятниками — ничего интересного.
11. Гречка и геморрой
Так я не сразу начала с ним общаться.
Сперва вообще не заладилось. Я ещё в универе заметила: он от девушек отскакивал, как от лишайных. Косметика, каблуки, открытая одежда — всё, что заходит нормальным мужикам, — это ему как ведро на башку надеть и кувалдой по нему стукнуть. Поэтому я сразу на встречи с ним стала одеваться попроще. Футболка, кроссы, пучок на затылке. Это я сейчас так хожу, а когда-то без каблуков и косметики даже мусор не выносила.
Домой он не приглашал, я только один раз у него была. В самом конце. Мы встречались всё лето в библиотеке, он там вечно корпел над книжками. Его интересовало всё, я тебе клянусь. Древние цивилизации, обряды, религии, средневековье, нумерология, разные языки, даже магия или музыка, всякая попса… Блин, я такую дрянь не слушаю, а он ходит напевает. Он был просто нашпигован информацией, и, если ему нравилось с человеком разговаривать, не как на лекциях (там он тараторил себе под нос), а с глазу на глаз, душевно чтоб, он мог полдня безостановочно болтать. Египет его особенно интересовал. Он иногда такое рассказывал, что я потом спать не могла.
Ты знаешь, что египтяне из животных мумии делали? Прикинь, десятки катакомб, до потолка забитых кошечками, собачками, крокодилами… У каждого вида своё помещение. Их даже в специальных каменных саркофагах, как людей, хоронили. Если хозяин богатый был. Вот представь, я помру, а добрые люди возьмут моего Лунатика, обработают, в бинтовой кокон засунут и со мной уложат. Чтоб я не скучала в загробной жизни. И это ещё цветочки. Там целое производство было. Мумию животного подарить, особенно священного, — это как установить связь с другим миром. Всё равно что сейчас свечку поставить, только круче. Животные специально для этого выращивались. Мумифицировали всех: от скарабеев и скорпионов до аписов, быки такие священные. А многие из найденных мумий… они без органов. Вроде подделок. Просто бинты, а внутри грязь всякая, тростник, перья. То есть то ли жрецы народ обманывали, экономили на живом материале, то ли это были специальные мумии для бедных. Такой… лайт-вариант подношения богам.