Кукушата Мидвича. Чокки. Рассказы — страница 1 из 50

Джон УиндемКукушата Мидвича; Чокки. [сборник]

John Wyndham

THE MIDWICH CUCKOOS

CHOCKY

* * *

Кукушата Мидвича

Часть первая

Глава 1Въезд в Мидвич закрыт

Одним из счастливейших событий в жизни моей жены надо считать то, что она вышла замуж за человека, родившегося 26 сентября. Если бы не это, мы, без сомнения, провели бы в Мидвиче ту самую ночь с 26 на 27 сентября, от последствий которой, к моей неизбывной радости, жена оказалась избавленной.

Поскольку это был мой день рождения, а также отчасти из-за того, что накануне я подписал контракт с американским издательством, еще утром 26-го мы отправились в Лондон, чтобы отпраздновать там в скромной обстановке оба указанных события. Все прошло очень мило: несколько приятных визитов, омар и шабли в «Кореннике», последняя постановка Устинова, ужин и возвращение в отель; Джанет отправилась в ванную, где и нежилась с наслаждением, которое она почему-то испытывает при пользовании чужими «удобствами».

Утром мы, не торопясь, отправились в Мидвич. Короткая остановка в Трайне — самом близком к нам торговом центре, там мы запаслись кое-какой бакалеей, а затем по главному шоссе — до деревни Стауч, правый поворот на дорогу второго класса и… как бы не так! Дорога наполовину оказалась блокированной барьером, на котором болталась табличка с надписью «Проезд закрыт», а в оставленном проходе с поднятой рукой стоял полисмен.

Я остановил машину. Полисмен подошел к нам, и я узнал его — он был из Трайна.

— Простите, сэр, но проезд закрыт.

— Вы хотите сказать, что придется делать объезд через Оппли?

— Боюсь, что там тоже закрыто, сэр.

— Но…

Позади прозвучал громкий сигнал.

— Будьте добры, сэр, подайте машину чуть влево.

— В Мидвиче что — революция?

— Маневры, — ответил полисмен. — Проезд закрыт.

— Так не могут же выйти из строя сразу обе дороги? Вы нас знаете, мы ведь живем в Мидвиче, констебль.

— Я знаю, сэр. Только сейчас туда не проехать. На вашем месте, сэр, я бы вернулся в Трайн и обождал там, пока все наладится. А тут стоять тоже нельзя — мешаете движению.

Джанет открыла дверь с другой стороны машины и вытащила свою продовольственную сумку.

— Я пойду пешком, а ты догонишь меня, когда можно будет проехать.

Констебль помялся. Потом почти шепотом сказал:

— Раз уж вы там живете, мэм, я скажу, но вроде как бы конфиденциально… Не стоит и пробовать, мэм. В Мидвич никто попасть не может, это точно.

Тут-то мы уставились на него.

— Это еще почему? — удивилась Джанет.

— А вот это как раз и пытаются выяснить, мэм. А пока, если вы вернетесь в Трайн и остановитесь в «Орле», я проконтролирую, чтобы вас известили, как только дорога откроется.

Мы с Джанет переглянулись.

— Ладно, — сказала она констеблю. — Все это очень странно, но если вы уверены, что проехать никак нельзя…

— Совершенно уверен, мэм. Да и приказ у меня есть. Мы вас известим сразу же.

Ну, если человек упрется, то спорить с ним бесполезно. Этот полисмен выполнял свой долг и к тому же был вежлив.

— Хорошо, — согласился я. — Скажу в «Орле», чтобы мне передали на случай, если отлучусь.

Я дал задний ход и ехал так, пока не выбрался на главное шоссе, но, учитывая слова полисмена, что вторая дорога тоже перекрыта, повернул обратно к Лондону. Как только мы проехали Стауч, я свернул с шоссе на одну из полевых дорог.

— Все это, — сказал я, — очень странно пахнет. Давай-ка дернем пешком прямо через поля и посмотрим, что там такое.

— Да, полисмен вел себя крайне подозрительно. Попытаемся, — согласилась Джанет, выбираясь из машины.

Особую загадочность истории придавало то, что Мидвич имел репутацию места, где никогда и ничего не происходит. Мы прожили там уже почти год и считали эту славу главной чертой Мидвича. В самом деле, если бы у въезда в деревушку на столбах был вывешен знак в виде красного треугольника с надписью: «Мидвич. Не будить», он прекрасно подошел бы к местному колориту. И почему именно Мидвичу было оказано предпочтение перед тысячами других схожих с ним населенных пунктов, видимо, так навсегда и останется тайной.

Постарайтесь проникнуться обыденностью этого местечка.

Мидвич лежит примерно в восьми милях к северо-западу от Трайна.

Главное шоссе от Трайна идет на запад и прорезает деревни Стауч и Оппли, причем в местах пересечений от него отходят две дороги на Мидвич. Сама деревушка образует как бы вершину треугольника, а Стауч и Оппли — два других его угла. Есть еще одна дорога, вернее, проселок, который, причудливо извиваясь на протяжении пяти миль, ведет в Хикхэм, расположенный всего в трех милях к северу от Мидвича.

В центре Мидвича находится треугольный сквер, украшенный пятью прекрасными вязами и прудом, окруженным выкрашенной в белую краску оградой. Памятник погибшим воинам помещается в одном углу сквера, в том, что напротив церкви, а по краям сквера возвышается сама церковь, дом викария, гостиница, кузница, почта, магазинчик миссис Велт и несколько коттеджей. Деревушка состоит из шестидесяти коттеджей и домов, здания муниципалитета, Кайл-Мэнора и Грейнджа.

Церковь подвергалась многочисленным перестройкам, но купель и западная дверь восходят чуть не ко временам норманнов. Дом викария — образец георгианского стиля, Грейндж — викторианского, Кайл-Мэнор имеет фундамент, относящийся ко временам Тюдоров, но верх особняка сильно изменен последующими перестройками. Что касается коттеджей, то спектр их стилей очень пестр и включает все, что возникло между правлениями обеих Елизавет. Самые молодые по возрасту строения — два коттеджа, принадлежащие муниципальному совету, и два производственных крыла, сооруженных в Грейндже, когда некое министерство купило поместье для организации там научно-исследовательской лаборатории.

Причина возникновения Мидвича скрыта во мраке истории. Его местоположение трудно было счесть стратегически важным с точки зрения рынка даже в эпоху вьючного транспорта. Впечатление такое, что поселок возник здесь сам собой, без всяких на то причин. Уже в Книге Судного дня он числится в ранге «селения», в том же качестве пребывает и до сих пор, поскольку железные дороги его обошли так же, как раньше дилижансные пути и судоходные каналы.

Насколько известно, залежей полезных ископаемых под Мидвичем нет; никакой чиновничий глаз еще не уловил тут возможности построить аэродром, полигон для испытания бомб или военное училище. Только министерство вторглось сюда, но переоборудование Грейнджа фактически ничего не изменило в течении сельской жизни. Мидвич живет (вернее сказать, жил) и дремлет на своих плодоносных землях в сельском покое вот уже более тысячи лет, и до 26 сентября не было никаких оснований ожидать, что он не проведет в том же состоянии и другую тысячу.

Не следует, однако, полагать, что из сказанного выше вытекает отсутствие у Мидвича собственной истории вообще. Она, конечно, существует. В 1931 г. тут вспыхнула эпидемия ящура. В 1916 г. сбившийся с курса цеппелин сбросил на Мидвич бомбу, которая упала на вспаханное поле, но, к счастью, не взорвалась. Да и раньше названию деревушки случалось попадать в заголовки газет или листовок, например, когда Черный Нэд — второразрядный дорожный грабитель — был застрелен на ступеньках «Косы и камня» Красоткой Полли Паркер, и хотя данное проявление нрава Красотки имело, скорее, личный, чем общественный характер, имя ее, тем не менее, неоднократно встречается в балладах, написанных в 1768 году.

Известно также сенсационное закрытие расположенного неподалеку аббатства святого Франциска Ассизского и разгон его братии по причинам, ставшим поводом для многочисленных слухов и разговоров, последовавших после 1493 года.

Другие события включают в себя превращение церкви в конюшню солдатами Кромвеля, а также визит Уильяма Вордсворта, коего развалины аббатства подвигли к написанию одного из его самых скучных и нравоучительных сонетов.

Но если все сказанное выше исключить, то время текло над Мидвичем спокойно и равномерно.

Да и местные жители, кроме немногих юнцов и девиц, охваченных возрастной неврастенией, не испытывали желания жить иначе. В самом деле, исключая викария и его жену, чету Зиллейби в Кайл-Мэноре, доктора, фельдшерицу, нас с Джанет и, разумеется, научный персонал Грейнджа, многие поколения аборигенов жили как бы в сонном царстве, ставшем нормой их жизни.

Днем 26 сентября, казалось, ни одна тучка не предвещала будущих бедствий. Возможно, миссис Брант, жена кузнеца, и почуяла что-то зловещее, узрев на своем поле девять сорок, как она впоследствии уверяла; а мисс Огл, почтмейстерша, может быть, и встревожилась зрелищем привидевшегося ей накануне во сне гигантского летучего вампира. Но даже если все это и имело место, то, к сожалению, дурные предчувствия у миссис Брант и страшные сны у мисс Огл случались слишком часто, чтобы сыграть роль надежного предвестника. Никаких других свидетельств, что в понедельник вечером Мидвичу предстояло нечто необычайное, не существовало. Совершенно нормальным он показался и нам с Джанет, когда мы уезжали в Лондон. И тем не менее, во вторник 27-го…

Мы заперли машину; перелезли через калитку и пошли по стерне, стараясь держаться поближе к живой изгороди. Когда изгородь кончилась, перед нами открылось еще одно сжатое поле. Мы пересекли его наискосок и уперлись в следующую изгородь, — причем столь высокую, что пришлось довольно долго идти вдоль нее, отыскивая, где перелезть. Наконец мы поднялись на холм, откуда был виден Мидвич. Точнее, сам Мидвич заслоняли деревья — но мы увидели несколько столбов серого дыма, лениво поднимающихся в воздух, а также церковный шпиль, торчащий над вязами. На соседнем поле виднелись четыре-пять коров, которые, как мне показалось, крепко спали, лежа на земле.

Я не сельский житель, я всего лишь заезжий обыватель, но помню, как в подсознании мелькнуло ощущение какой-то ошибки в этой мирной картине.

Коровы, лежащие на брюхе и лениво пережевывающие жвачку, — дело обычное, а вот коровы, крепко спящие на боку, — это уж извините! Но в тот момент мысль эта еще полностью не сформировалась, возникло только ощущение, что тут что-то не так. Мы пошли дальше. Перелезли через изгородь того поля, где лежали коровы, и пересекли его. Вдруг кто-то окликнул нас — слева, издалека. Я оглянулся и увидел человека в хаки. Он кричал что-то неразборчивое, но по тому, как он размахивал своей палкой, было очевидно, что от нас требуют, чтобы мы убирались прочь. Я остановился.

— Пошли, Ричард! Он же далеко! — нетерпеливо крикнула Джанет, вырываясь вперед.

Я все еще колебался, продолжая рассматривать незнакомца, который потрясал палкой энергичней, чем прежде, а орал еще громче, хотя и ничуть не разборчивее. Потом решил последовать примеру Джанет. К этому времени она опередила меня ярдов на двадцать, но не успел я сделать и нескольких шагов, как Джанет вдруг закачалась и беззвучно рухнула на землю.

Я замер как вкопанный. Рефлекторно. Если бы она упала с вывихнутой коленкой или просто споткнулась, я бы побежал, кинулся к ней. Но все произошло так внезапно, так жутко, что на мгновение мной овладела идиотская мысль, будто Джанет застрелили. Ступор прошел так же быстро, как и возник. Я рванулся с места. Каким-то краем сознания я улавливал, что человек с палкой все еще кричит, но это не остановило меня. Я бежал к Джанет.

И не добежал.

Я вырубился так моментально, что даже не увидел, как вздыбилась земля, чтобы с силой ударить меня по лицу.

Глава 2В Мидвиче все спокойно

Как я уже говорил, 26 сентября в Мидвиче царило полное спокойствие.

Позже я предпринял собственное расследование и узнал практически обо всех, где они были и что делали в тот вечер.

В «Косе и камне», например, обслуживали завсегдатаев, число которых, вообще говоря, было величиной постоянной. Кое-кто из молодежи отправился в Трайн в киношку; кстати, в большинстве своем это были те же люди, что ездили туда и в прошлый понедельник. Мисс Огл на почте вязала возле коммутатора, как обычно, находя, что бытовые разговоры горожан куда интереснее, чем то, что передается по радио. Мистер Таппер, работавший садовником до того, как выиграл фантастический приз в футбольном тотализаторе, был крайне раздражен неполадками в своем призовом телевизоре, у которого барахлил красный спектр, и поносил его такими словами, что миссис Таппер отправилась спать. В окнах одной-двух комнат лабораторного крыла Грейнджа все еще горел свет, в чем не было ничего необычного: как правило, два-три сотрудника продолжали свои таинственные исследования далеко за полночь.

Все было как обычно, но любой самый непримечательный день может стать для кого-то совершенно исключительным. Как я уже говорил, из-за моего дня рождения окна в нашем коттедже были закрыты и темны. А в Кайл-Мэноре случилось так, что именно в этот день мисс Феррилин Зиллейби доказала младшему лейтенанту Алану Хьюэсу, что помолвка фактически требует участия не двух персон, а большего числа и что было бы правильнее известить об этом событии и ее отца. Алан, после некоторых колебаний и возражений, позволил доставить себя к дверям кабинета Гордона Зиллейби, дабы ознакомить последнего со сложившейся ситуацией.

Он обнаружил седовласого, элегантного хозяина Кайл-Мэнора в глубоком мягком кресле, с закрытыми глазами, откинувшимся на удобную спинку, так что с первого взгляда могло показаться, что он спит, усыпленный дивной музыкой, заполнявшей комнату.

Молча, не открывая глаз, Зиллейби разрушил это впечатление, легким движением руки указав на другое кресло, а затем приложил палец к губам, призывая соблюдать тишину.

Алан на цыпочках подошел к креслу и сел. Последовала интерлюдия, во время которой все заготовленные ранее фразы, уже державшиеся на самом кончике языка Алана, внезапно исчезли где-то в глотке, и в течение следующих минут десяти Алану пришлось посвятить себя исключительно созерцанию кабинета.

Стены от пола до потолка занимали книги, и лишь дверь, через которую он вошел, нарушала стройность книжных рядов. Книги, книги, книги, расставленные в невысоких шкафах, заполняли комнату по всему периметру, прерываясь лишь широкими французскими окнами, камином, где поблескивал приятный, — но не очень нужный в эту погоду огонь, и отличным проигрывателем.

Один из застекленных шкафов был полностью отведен под «Труды» Зиллейби — в разных изданиях и на всевозможных языках, причем на нижних полках предусмотрительно было оставлено место для будущих поступлений.

Над этим шкафом висел набросок красной сангиной, изображавший красивого молодого человека, в котором легко узнавался Гордон Зиллейби, только моложе лет на сорок. На другом шкафу отличный бронзовый бюст отражал то впечатление, которое двадцатью пятью годами позже Зиллейби произвел на Эпштейна. Несколько подписанных фотографий различных знаменитостей висели на стенах. Каминная полка и стена возле камина отводились домашним реликвиям. Рядом с портретами отца и матери Гордона, его брата и двух сестер располагался очень похожий портрет Феррилин и портрет ее матери (миссис Зиллейби номер один).

Портрет Анжелы — нынешней миссис Зиллейби — украшал центр кабинета — огромный, обитый кожей стол, на котором писались знаменитые «Труды».

Вспомнив о «Трудах», Алан подумал, что его визит, похоже, не совсем уместен — налицо было явное рождение нового «Труда». Этим, видимо, и объяснялся очевидный в момент рождения отрыв Зиллейби от реальной жизни.

«Он всегда становится таким, когда его мысль начинает бурлить, — объясняла ему Феррилин. — Что-то из него уходит. Он отправляется в дальние прогулки, забывает, где находится, звонит, чтобы за ним приехали и забрали домой. В такие минуты с ним бывает очень трудно, но все налаживается, когда он садится за стол писать книгу. Однако до этого за ним приходится строго следить, а то он начисто забывает о еде. Вот так вот».

Комната с комфортабельными креслами, мягким освещением и толстым ковром показалась Алану практическим воплощением взглядов ее хозяина на важность сбалансированного существования. Он вспомнил, что в «Пока мы живы» — единственной работе Зиллейби, которую он прочел, тот рассматривает и аскетизм, и чрезмерное эпикурейство в духе проявлений низкого уровня общественной адаптации. Это была интересная, подумал Алан, но мрачноватая книга; автор, по его мнению, придавал слишком большое значение тому факту, что нынешнее поколение куда динамичнее и куда менее отягощено иллюзиями, чем все предшествующие…

Наконец, поднявшись крещендо, музыка оборвалась. Зиллейби выключил проигрыватель, щелкнув переключателем на подлокотнике кресла, открыл глаза и взглянул на Алана.

— Надеюсь, вы не скучали? — осведомился он. — У меня такое чувство, что уж если играют Баха, то прерывать грешно. Кроме того, — добавил он, бросив взгляд на проигрыватель, — у нас еще не выработался инстинкт обращения с такими новшествами. Делается ли, например, искусство музыканта менее достойным уважения, когда сам музыкант отсутствует? В чем заключается деликатность? В том, что я уступаю вам, вы — мне, а мы вместе — гению, даже если это гений, так сказать, не из первого разряда. Кто знает? Вряд ли мы дознаемся до этого на нашем веку.

Мне кажется, нам плохо удается интеграция технических новаций в общественную жизнь. Мир, который запечатлен в пособиях по этикету, распался на куски еще в конце прошлого столетия, а нового кодекса, определяющего поведение в отношении к новоизобретенным сущностям, еще не появилось. Нет даже правил, нарушение которых могло бы рассматриваться как еще один удар по свободе. Жаль, не правда ли?

— Э-э-э… да, конечно, — согласился Алан. — Я, э-э…

— Хотя, заметьте, — продолжал Зиллейби, — считается demode признавать существование подобной проблемы. Истинное детище нашего столетия не заинтересовано в достижении внутренней согласованности с этими новациями. Оно лишь жадно усваивает их по мере появления. И только когда оно сталкивается с чем-то очень большим, оно проникается сознанием существования социальных последствий, но и тогда, вместо того чтобы искать консенсус, оно бросается на поиск несуществующего простого выхода из сложной ситуации: в виде ограничения, запрещения и тому подобного, как в случае с водородной бомбой.

— Э-э-э… Да, я думаю, вы правы… Но я хотел…

Зиллейби уловил в голосе собеседника явное безразличие к его словам.

— Когда человек молод, — продолжал он задумчиво, — то необычный, неформальный, стихийный образ жизни представляется ему весьма романтичным.

Но не таковы, согласитесь, основы, на которых стоит этот очень сложный мир. К счастью, мы — люди Запада — все еще сохраняем определенный этический каркас, хотя и у нас появились признаки того, что этот скелет уже не может с прежней надежностью выдерживать груз новых знаний. Вы согласны со мной?

Алан тяжело вздохнул. Воспоминания о своих прежних барахтаньях в сетях логических построений Зиллейби заставили его избрать самый прямой путь.

— Видите ли, сэр, я хотел бы поговорить с вами о совершенно другом деле, — сказал он.

Когда Зиллейби встречался с препятствиями, прерывавшими плавное течение его речи, он старался воспринимать их с должной снисходительностью. Поэтому он на время отложил анализ этического каркаса и ответил:

— Конечно, конечно, мой мальчик. Разумеется! О чем же?

— Это… это касается Феррилин…

— Феррилин? Ах, да! Боюсь, что она уехала в Лондон на пару дней, чтобы навестить мать. Должна вернуться завтра.

— Э-э-э… но она же только сегодня вернулась, мистер Зиллейби!

— Вот как! — воскликнул Зиллейби. Потом, подумав, добавил: — Конечно! Она же ужинала с нами! И вы — тоже! — сказал он с торжеством в голосе.

— Да, — ответил Алан и, продолжая настойчиво преследовать представившийся ему шанс, бросился в изложение своих проблем, с отчаянием ощущая, что от заготовленных фраз не осталось камня на камне.

Зиллейби терпеливо слушал, пока Алан продирался к концу своего повествования, завершив его словами:

— И я надеюсь, сэр, что у вас не будет возражений против нашего официального обручения…

Тут глаза Зиллейби округлились.

— Дорогой мой, вы, по-видимому, несколько преувеличиваете мою роль. Феррилин вполне разумная девочка, и у меня нет ни малейшего сомнения, что к настоящему времени и Феррилин, и ее мать знают о вас все, что нужно, и, надо думать, уже приняли глубоко обоснованное решение.

— Но я еще не встречался с миссис Холдер, — возразил Алан.

— Ну, если бы вы были знакомы, то ориентировались бы в ситуации куда лучше. Джейн — великий организатор, — ответил Зиллейби, благосклонно поглядывая на портрет на каминной полке. Затем он встал. — Что ж, свою роль вы сыграли вполне достойно. Значит, и мне следует вести себя так, как полагает нужным Феррилин. Не будете ли вы добры собрать здесь всю компанию, пока я распоряжусь насчет бутылки?

Через несколько минут, когда вокруг него собрались жена, дочь и будущий зять, Зиллейби поднял бокал.

— Выпьем же, — объявил он, — за соединение любящих душ. Правда, институт брака в том виде, в котором он поддерживается церковью и государством, представляет собой удручающе механистический подход к проблеме партнерства и практически мало чем отличается от взглядов Ноя.

Человеческий дух, однако, могуч, и любви нередко удается выжить в окружении грубых социальных институтов и установок. Поэтому будем надеяться…

— Папочка, — прервала его Феррилин, — сейчас уже больше десяти, а Алан должен добраться до своего лагеря вовремя, а то его засунут на «губу» или еще куда-нибудь. Все, что тебе следует сказать, — это: «Долгой жизни и долгого счастья вам обоим!»

— О! — воскликнул мистер Зиллейби. — А ты уверена, что этого достаточно? Мне кажется, это слишком лаконично. Однако, если ты полагаешь, что подобное обращение более соответствует данным обстоятельствам, я так и скажу, дорогая. С большим удовольствием скажу.

Что и сделал.

Алан поставил пустой бокал.

— Боюсь, то, что сказала Феррилин, близко к истине, сэр. Мне пора, — сказал он.

Зиллейби, соболезнуя, покачал головой.

— У вас сейчас тяжелое время. Как долго оно еще продлится?

Алан ответил, что надеется освободиться от службы месяца через три.

Зиллейби снова кивнул.

— Надеюсь, полученный опыт пойдет вам на пользу. Иногда мне жаль, что сам я им не обзавелся. Для первой войны был слишком молод, во вторую был откомандирован в министерство информации, хотя предпочел бы что-нибудь более интересное. Ну, что ж, спокойной ночи, дружок. Это… — Тут он прервал речь, пораженный внезапной мыслью. — Боже мой! Мы так привыкли называть вас просто Аланом, что я, оказывается, даже не знаю вашей фамилии. Может, наведем порядок в этом деле?

Алан назвался, и они снова подали друг другу руки.

Когда Алан и Феррилин вышли в холл, он посмотрел на часы.

— Слушай, мне надо поторапливаться. Увидимся завтра, любимая. В шесть. Спокойной ночи, родная.

В дверях они горячо и торопливо поцеловались, и Алан сбежал по ступенькам к своей красной машине, стоявшей у подъезда. Зажигание сработало четко, мотор взревел. Алан дал газу и, выбросив фонтаны гравия из-под задних колес, умчался.

Феррилин долго смотрела на удаляющиеся красные огни машины. Постояла, прислушиваясь, пока рев мотора не превратился в едва слышный гул, затем закрыла парадную дверь. Входя в кабинет, она заметила, что часы в холле показывают 10 часов 15 минут.

Итак, в 10.15 в Мидвиче ничего неординарного еще не случилось.

С отъездом Алана мирная тишина снова распростерлась над селением, только и мечтавшим поскорее завершить свой трудовой день и приготовиться к наступлению такого же мирного и лишенного потрясений дня завтрашнего.

Окна многих коттеджей еще отбрасывали желтые полосы света в темноту теплого вечера, отражаясь в каплях недавно прошедшего дождя. Внезапные взрывы голосов и смеха, раздававшиеся время от времени, были не местного происхождения. Они исходили из телевизоров и прочей звучащей аппаратуры.

Эти звуки как бы создавали фон, при котором большая часть жителей Мидвича готовилась отойти ко сну. Многие — самые старые и самые юные — уже спали, а хозяйки торопились наполнить кипятком свои постельные грелки.

Из «Косы и камня» выпроваживали последних клиентов, которые оттягивали свой уход, выпрашивая «посошок на дорожку». К 10.15 все, кроме Гарри Кранкхарта и Альфреда Уатта, продолжавших спор о минеральных удобрениях, уже добрались до своих жилищ.

Истекающему дню предстояло завершиться еще одним событием — приездом автобуса, который должен был доставить в Мидвич его самых светских представителей, ездивших в Трайн. После этого у Мидвича откладывать свой сон уже не было оснований.

В доме викария мисс Полли Растон в 10.15 размышляла о том, что если бы она улеглась в постель полчаса назад, то сейчас наслаждалась бы книгой, бесполезно покоившейся у нее на коленях, а не играла бы роль свидетельницы соперничества между дядей и теткой. Ибо в одном углу комнаты дядя Губерт — преподобный Губерт Либоди — пытался участвовать в передававшейся по третьей программе дискуссии о дософокловой концепции эдипова комплекса, в то время как в другом углу тетя Дора беседовала по телефону. Дядя Губерт, справедливо считая, что наука не должна быть утоплена в чепухе, уже дважды увеличивал громкость, причем звуковые возможности телевизора были далеко не исчерпаны. Винить его в том, что он и не догадывался о важности того, что ему казалось лишь пустой женской болтовней, было никак нельзя. Об этом догадаться не смог бы никто.

Звонили из Северного Кенсингтона (Лондон), где миссис Клюи вдруг ощутила нужду в своей старинной подруге миссис Либоди. К 10.15 им наконец удалось добраться до сути дела.

— А теперь, Дора, скажи, но только помни, что мне нужен совершенно откровенный ответ, как ты думаешь, в случае Кэтти что лучше — белый шелк или белая парча?

Миссис Либоди «тянула резину». Ясно, что в таком контексте слово «откровенный» никак нельзя было счесть случайностью, и, зная миссис Клюи, можно было, по меньшей мере, сожалеть, что она не сделала хотя бы легчайшего намека. Вероятно, сатин, думала миссис Либоди, но ей не хотелось ставить на карту столь долгую дружбу. Она попыталась нащупать верный ответ.

— Конечно, для столь юной новобрачной… Хотя Кэтти вряд ли можно считать очень юной, и поэтому…

— Разумеется, не очень юной, — согласилась миссис Клюи и замолчала.

Миссис Либоди мысленно предала анафеме как настойчивость своей подруги, так и третью программу супруга, мешавшую ей трезво мыслить и отыскивать верное решение.

— Что ж, — сказала она наконец. — И тот, и другой материал очаровательны, разумеется, но для Кэтти я бы…

И в это мгновение ее голос в трубке прервался.

Далеко отсюда, в Северном Кенсингтоне, миссис Клюи с нетерпением дожидалась ответа и посматривала на часы. Не дождавшись, она нажала на рычаг, а потом набрала ноль.

— Я хочу принести жалобу, — заявила она. — Меня только что прервали в разгар очень важного разговора.

Станция ответила, что попытается соединить ее снова. Через несколько минут она проинформировала миссис Клюи о тщетности своих усилий.

— Безобразно работаете! — распалилась миссис Клюи. — Я подам на вас письменную жалобу. Отказываюсь оплачивать хотя бы минуту сверх фактического времени разговора. С какой это стати я стану платить за такую работу! Нас прервали точно в десять семнадцать.

Работник станции ответил с подобающим тактом и записал для отчета время окончания разговора:

22.17 мин. 26 сент.

Глава 3Мидвич уснул

С 10.17 информация из Мидвича поступает эпизодически. Все телефоны отключились. Автобус, следовавший через Мидвич, до Стауча не добрался, а грузовик, отправленный на розыски автобуса, не вернулся обратно. В Трайн поступило сообщение от ВВС о каком-то неопознанном летающем объекте, не принадлежащем ВВС, который был засечен радарами вблизи Мидвича, возможно, в момент посадки. Некто, живущий в Оппли, позвонил, что в Мидвиче пожар, но противопожарных мер, видимо, не принято. Пожарная машина из Трайна выехала, но дальнейших сведений о ней не поступило. Полиция Трайна выслала патрульный автомобиль с целью установить, что же случилось с пожарниками, но и полицейская машина канула в неизвестность. Из Оппли пришло известие о втором пожаре, но, видя, что его не тушат, позвонили по телефону констеблю Бобби в Стауче, который на велосипеде отправился в Мидвич. О нем тоже больше известий не было.

Рассвет 27 сентября больше всего напоминал кучу грязного тряпья, мокнувшего в корыте неба, с просачивающимся через него капля за каплей серым светом. Тем не менее и в Стауче, и в Оппли петухи уже пропели, а другие пташки приветствовали рассвет более мелодичными трелями. В Мидвиче, однако, петухи молчали.

К тому же в Оппли и Стауче, как и всюду, во всех домах уже тянулись из постелей руки, чтобы заглушить звон будильников, тогда как в Мидвиче будильники звенели, пока завод не иссяк.

В других поселках заспанные мужчины уже выходили из домов, приветствуя товарищей по несчастью сонным пожеланием доброго утра. В Мидвиче же никто и никого не приветствовал.

Мидвич пребывал в трансе.

В то время как остальной мир уже принялся наполнять окружающее пространство шумом своей деятельности, Мидвич продолжал спать. Спали мужчины, спали женщины, спали лошади и коровы, спали овцы, спали куры, ласточки, кроты и мыши. Мидвич потонул в глубокой тишине, нарушаемой лишь шепотом листьев, боем церковных часов да плеском воды в речке Оппли, срывающейся с мельничной плотины.

Рассвет еще не окреп и только-только начинал разгораться, когда пикап оливкового цвета с плохо различимой в сумерках надписью: «Почта и телефон» выехал из Трайна с целью восстановить связь между Мидвичем и остальным миром.

В Стауче он ненадолго остановился у будки-автомата, чтобы проверить, не обнаружил ли Мидвич признаков жизни. Мидвич их не обнаружил и продолжал находиться в глубокой летаргии, в коей пребывал с 10.17 прошлого вечера.

Пикап снова двинулся вперед, яростно дребезжа в неуверенном свете разгоравшегося утра.

— Бог ты мой! — сказал линейный мастер своему компаньону-шоферу. — Бог ты мой! Этой, значит, мисс Огл нынче уж не отвертеться от неприятностей с ее величеством королевой из-за ейных грехов.

— Непонятно мне это, — возразил шофер. — Если хочешь знать, то старушонка эта вечно подслушивает разговоры — и днем, и ночью, было бы только кому разговаривать. Так оно и идет одно к одному, — несколько загадочно закончил он.

Выехав из Стауча, пикап круто свернул вправо и примерно полмили или около того трясся по окружному проселку. Затем свернул еще раз и столкнулся с ситуацией, потребовавшей от водителя напряжения всех умственных сил.

Первой обнаружилась почти опрокинувшаяся набок пожарная машина, колеса которой с одного борта глубоко погрузились в кювет; далее виднелся черный лимузин, наполовину въехавший на откос с другой стороны дороги. За ним лежал велосипед и неподвижное тело человека рядом.

Шофер резко вывернул руль, намереваясь описать нечто вроде латинского «S», чтобы избежать столкновения с одной из машин, но закончить этот маневр не смог, так как пикап вынесло на узенькую бровку, проволокло несколько ярдов, и машина боком застряла в зеленой изгороди.

Час спустя первый утренний автобус на большой скорости, так как пассажиры (ребятишки, учившиеся в школе Трайна) на него садились только в Мидвиче, с грохотом выехал на тот же поворот и аккуратно застрял в промежутке между пожарной машиной и пикапом, полностью заблокировав дорогу.

На другой мидвичской дороге, той, что соединяла его с Оппли, аналогичное скопление машин придавало ей некоторое сходство со свалкой изношенных механизмов, вдруг возникшей тут за ночь. На этой стороне первым, кому удалось избежать столкновения, был почтовый грузовичок.

Один из сидевших в нем мужчин вышел и зашагал вперед, чтобы выяснить причину катастрофы. Он уже подходил к задней двери неподвижного автобуса, когда, без всякого предупреждения, как-то странно сломался и рухнул на землю. У водителя отвисла челюсть, и он ошеломленно уставился в пространство. Тут его взгляд упал на лица пассажиров автобуса, сидевших совершенно неподвижно. Водитель дал задний ход, развернулся и помчался в Оппли, чтобы оттуда позвонить по первому попавшемуся телефону.

Почти одновременно то же самое произошло с водителем хлебного фургона на дороге из Стауча, так что примерно через 20 минут на обоих подходах к Мидвичу были предприняты сходные акции. Первыми примчались машины «Скорой помощи», чем-то смахивающие на механизированных сэров Галахадов. Задние двери их распахнулись. Оттуда, на ходу застегивая пуговицы халатов и предусмотрительно гася огоньки сигарет, вышли форменно одетые мужчины. Они оглядели завалы профессиональным, уверенным взглядом, вытащили носилки и собрались идти вперед…

На дороге из Оппли первая пара санитаров достигла лежащего ничком почтальона, но, когда санитар, шедший впереди, поравнялся с телом, он вдруг закачался, согнулся и рухнул на ноги уже имевшейся жертвы. Санитар, что шел сзади, выпучил глаза. Из возгласов, раздавшихся за его спиной, он уловил только слово «газ», молниеносно, словно обжегся, бросил ручки носилок и быстро отступил назад.

Был устроен «военный» совет. Наконец водитель «Скорой помощи», покачав головой, вынес вердикт.

— Не наша это работа, ребята, — заявил он с видом профсоюзного деятеля, вносящего важное предложение. — Я так считаю, что тут нужны пожарники.

— А по мне — так уж лучше солдаты, — откликнулся санитар. — Тут противогазы требуются, а не просто маски от дыма, вот что.

Глава 4Операция «Мидвич»

Примерно в то время, когда мы с Джанет подъезжали к Трайну, лейтенант Алан Хьюэс стоял рядом со старшим пожарным Норрисом на дороге из Оппли.

Они заинтересованно следили, как один из пожарных пытался достать длинным багром поверженного санитара. Наконец крюк за что-то уцепился и потащил за собой тело. Оно проехало по асфальту ярда полтора, после чего внезапно село и выругалось.

Алану показалось, что он никогда не слышал ничего более прекрасного, чем эта брань. Та острая тревога, с которой он прибыл на место происшествия, несколько улеглась еще тогда, когда выяснилось, что жертвы этого невероятного события потихоньку, но достаточно отчетливо дышат.

Теперь же стало ясно, что, по крайней мере, одна из предполагаемых жертв не обнаруживает никаких явных отрицательных последствий почти полуторачасового пребывания в бесчувственном состоянии.

— Отлично, — сказал Алан. — Если с ним все в порядке, то весьма вероятно, что и со всеми остальными — тоже, хотя все это и не приближает нас к ответу на вопрос — что же все-таки произошло?

Следующим, кого выволокли из зоны, был почтальон. Он пробыл без сознания дольше, чем санитар, но его пробуждение было столь же внезапным и окончательным.

— Граница, видимо, очень четкая и стоит на месте, — добавил Алан. — А кто-нибудь слышал о неподвижном газе, да еще при ветреной погоде? Сущая нелепица!

— Испарением капель, разбрызганных по земле, тоже ничего не объяснишь, — отозвался старший пожарный. — Будто их по голове кто-то трахнул. Я о такой воздушно-капельной инфекции и не слыхивал, ей-богу.

Алан утвердительно кивнул.

— Да, — согласился он, — летучее вещество давно уж унесло бы ветром. Тем более что его должны были бы распылить еще прошлым вечером, чтобы оно могло воздействовать на пассажиров автобуса. Ведь автобус прибывает в Мидвич в 10.25, а я сам проехал этот отрезок шоссе несколькими минутами раньше. Тогда тут все было в порядке. Автобус я встретил, когда въезжал в Оппли.

— Интересно, как далеко вглубь простирается зона поражения? — задумчиво произнес пожарный. — Наверняка она довольно широка, иначе были бы и машины, ехавшие навстречу.

Они с любопытством взглянули на отрезок дороги, ведущей в Мидвич. За машинами дорога была чиста, девственно пустынна, сверкающий асфальт тянулся вплоть до первого поворота. Все было как на обычной дороге, уже почти высохшей после сильного ливня. Теперь, когда утренний туман разошелся, видна стала колокольня мидвичской церкви, возвышающаяся над зелеными изгородями. Если позабыть первый план картины, то ничем таинственным впереди и не пахло.

Пожарные с помощью солдат из взвода Алана продолжали вытаскивать тех, кто лежал поближе. Перенесенное, по-видимому, никаких следов на жертвах не оставило. Каждый, кого вытягивали за черту, немедленно садился и уверенно заявлял, что в услугах «Скорой помощи» не нуждается.

Теперь надо было выволочь трактор, преградивший путь к автобусу с пассажирами. Алан оставил сержанта и старшего пожарного распоряжаться работами, а сам перелез через изгородь. Тропинка за ней взбиралась на небольшой холмик, позволявший получше рассмотреть окрестности Мидвича.

Алан увидел несколько крыш, в том числе крыши Кайл-Мэнора и Грейнджа, верхушку развалин аббатства, а также две струйки дыма. Мирная картина. Еще несколько шагов — и он достиг точки, откуда увидел валявшихся на земле четырех овец. Зрелище встревожило Алана, но не потому, что он опасался за овец, а потому, что это указывало на гораздо большую ширину зоны поражения, чем он рассчитывал. Алан задумчиво смотрел на овец и на ландшафт за ними, и тут, чуть дальше, заметил двух коров, лежащих на боку.

Минуту или две он пристально следил за ними — не шевельнутся ли, а затем повернулся и, погруженный в раздумье, пошел по дороге.

— Сержант Деккер! — позвал он.

Подошел сержант и отдал честь.

— Сержант, — сказал Алан, — я хочу, чтобы вы достали мне канарейку. В клетке, конечно.

Сержант мигнул.

— Э-э-э… канарейку, сэр? — с трудом выговорил он.

— Ну, я думаю, майна тоже подойдет. Что-нибудь в этом духе найдется в Оппли, надо полагать. Возьмите джип. Владельцу скажите, что в случае чего он получит компенсацию.

— Я… э-э-э…

— Поторапливайтесь, сержант. Мне она нужна немедленно, так что давайте.

— Слушаюсь, сэр. Э-э… канарейку? — добавил сержант, дабы убедиться, что не ослышался.

— Именно, — кивнул Алан.

Я чувствовал, что меня волокут по земле, лицом вниз. Это было странно. Только что я бежал к Джанет, а затем, без передышки…

Движение прекратилось. Я сел и обнаружил, что окружен толпой народа.

Какой-то пожарник отцеплял от моей одежды крюк весьма зловещего вида. На меня глядел санитар «Скорой», и в глазах его светилось что-то нехорошее.

Еще тут были: молоденький солдатик с ведром известки, другой — с картой в руках, да еще юный капрал, вооруженный длинным шестом, на конце которого висела птичья клетка. И ничем не обремененный офицер. Дополняла эту сюрреалистическую картину Джанет, лежавшая на том же месте, где упала. Я вскочил на ноги в ту самую минуту, когда пожарный, освободив свой багор, выдвинул его вперед и зацепил крюком пояс ее плаща. Он потащил, пояс, конечно, лопнул, пожарный снова протянул багор и попытался просто перекатить Джанет к нам. Попытка удалась, и она села, очень растрепанная и сердитая.

— Как вы себя чувствуете, мистер Гейфорд? — раздался голос за моей спиной.

Я обернулся и узнал в молодом офицере Алана Хьюэса, с которым мы раза два встречались у Зиллейби.

— Нормально, — ответил я. — А что тут происходит?

Он ничего не ответил и помог Джанет подняться на ноги. Потом повернулся к капралу.

— Мне придется вернуться на дорогу. Продолжайте работать, капрал.

— Есть, сэр! — отозвался капрал. Он наклонил горизонтально шест с висящей на конце клеткой и выдвинул его вперед. Птичка упала с жердочки на песчаное дно клетки. Капрал потянул клетку к себе — птичка раздраженно пискнула и тут же снова вспрыгнула на жердочку. Солдат, державший ведро, сделал шаг вперед и кистью провел полосу по траве, другой солдат что-то отметил на карте. Вся группа перешла на десяток ярдов дальше, и процедура повторилась.

На этот раз с требованием объяснить, что тут происходит, выступила Джанет. Алан рассказал все, что знал, и добавил:

— Совершенно очевидно, что, пока это продолжается, в Мидвич не попадешь. Самое лучшее для вас — вернуться в Трайн и ждать, пока все образуется.

Мы еще раз взглянули на капрала с его командой, как раз застав момент, когда птичка падала с жердочки, затем перевели взгляды на лежавший за мирными полями Мидвич. Приобретенный опыт говорил, что никакой разумной альтернативы предложению Алана нет. Джанет кивнула. Мы поблагодарили молодого Хьюэса и, расставшись с ним, двинулись к машине.

В «Орле» Джанет настояла на том, чтобы на всякий случай снять номер, и тут же отправилась туда. Меня же манил бар. Для полудня он был слишком полон. Явно преобладали приезжие. Большинство разговаривали как-то аффектированно, разбившись на пары или на маленькие группы; некоторые пили в одиночестве, и весьма целеустремленно. Я с трудом пробился к стойке, а когда попытался пройти обратно, держа в руке свой стакан, кто-то буркнул сзади:

— Какого черта ты тут делаешь, Ричард?

Голос был знаком, да и лицо, когда я оглянулся, тоже. Однако мне потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, кто это, — нужно было не только рассеять пелену нескольких прошедших лет, но еще и заменить мысленно твидовый костюм военной формой. Когда я все это проделал, то так и подскочил от радости.

— Бернард, дорогой! — воскликнул я. — Вот уж поистине чудеса! Давай-ка выберемся из этой толкучки! — Я схватил его за руку и потащил в обеденный зал.

Этот человек возвратил меня в годы юности. Он вернул мне пляжи, Арденны, Рейхсвальд, Рейн. Приятная встреча. Я отправил официанта за новыми порциями выпивки. Потребовалось не менее получаса, чтобы наш энтузиазм поутих.

— Ты мне так и не ответил на вопрос, — напомнил он мне, внимательно приглядываясь. — Я ведь и понятия не имел, что ты связан с этими…

— С кем? — не понял я.

Он слегка кивнул головой в сторону бара.

— С прессой, — объяснил он.

— Ах, с этими! А я-то как раз гадал, кто они такие…

Одна бровь у Бернарда поползла вверх.

— Хорошо, если ты не с ними, тогда что ты тут делаешь?

— Да живу я здесь, — ответил я.

В этот момент в зал вошла Джанет, и я представил ей своего друга.

— Джанет, дорогая, это Бернард Уэсткотт. Был когда-то капитаном, когда мы вместе служили, потом я слышал, что он стал майором, а теперь?

— Полковник, — признался Бернард и вежливо поклонился.

— Очень приятно, — мило улыбнулась Джанет. — Я много слышала о вас, честное слово.

Она пригласила его позавтракать с нами, но он отказался, ответив, что у него дела и что он уже опаздывает. Его сожаления прозвучали вполне искренне, так что Джанет немедленно предложила:

— Тогда, может быть, вместе поужинаем? Или дома, если попадем туда, или тут, если все еще будем на положении ссыльных…

— Дома? — удивился Уэсткотт.

— В Мидвиче, — объяснила она. — Эго милях в восьми отсюда.

Голос Бернарда чуточку изменился.

— Вы живете в Мидвиче? — спросил он, переводя взор с Джанет на меня.

— И как давно?

— Да уж около года, — ответил я. — Нам бы давно полагалось вернуться, но… — И тут пришлось объяснять ему, каким образом мы оказались в «Орле».

Когда я закончил рассказ, он немного поразмышлял, а затем, похоже, принял решение и обратился к Джанет:

— Миссис Гейфорд, может быть, вы разрешите мне утащить вашего мужа с собой на некоторое время? Я прибыл сюда именно по делам Мидвича. Думаю, он может быть нам полезен, если захочет, конечно.

— Чтобы понять, что случилось, вы имеете в виду? — спросила Джанет.

— Ну, скажем, в связи с этим. Так каково твое мнение?

— Если смогу быть полезным — конечно. Хотя и не вижу… А кто такие «вы»?

— Объясню по дороге, — ответил он. — Честно говоря, мне полагалось быть там уже час назад. Я бы не умыкнул его таким манером, если б это не было столь важно, миссис Гейфорд. Вы тут без него не пропадете?

Джанет заверила его, что не пропадет.

— Еще одно, — добавил он, перед тем как уйти, — не позволяйте никому из этой банды в баре приставать к вам. Отшейте их, если полезут. Они тут обнаглели вконец, особенно когда узнали, что издателям запрещено касаться мидвичской истории. Поэтому — ни слова с ними. А вам я все расскажу потом.

— Идет. Умру от любопытства, но не сдамся. Можете на меня положиться, — согласилась Джанет, и мы ушли.

Командный пункт находился на дороге из Оппли, рядом с границей пораженной территории. У полицейской заставы Бернард показал свой пропуск.

Дежурный констебль отдал честь, и мы беспрепятственно проследовали дальше.

Молоденький офицер с тремя звездочками, комфортабельно расположившийся в палатке, очень обрадовался нашему прибытию, решив, что раз полковник Лэтчер инспектирует войска, то его обязанность — ввести нас в курс дела.

Судя по всему, птички в клетках уже завершили свою работу и были возвращены своим любящим, хотя и не слишком патриотически настроенным хозяевам.

— Наверняка нам достанется от Общества защиты животных, да и в суд на нас могут подать, если пичуги схватят простуду или что-то еще, — сказал капитан. — Но результат есть. — И он показал крупномасштабную карту, на которой ясно виднелась правильная окружность, диаметром около двух миль, с церковью чуть южнее и восточнее математического центра.

— Вот так, — хмыкнул капитан. — Насколько нам известно, это не пояс, а круг. С наблюдательного пункта на колокольне в Оппли нигде никакого движения не видно, к тому же прямо на дороге возле кабачка лежит пара мужских тел, которые тоже не двигаются. А вот что это такое, мы так и не выяснили. Установлено, что преграда неподвижна, невидима, не имеет запаха, не регистрируется радарами или эхолотами, производит мгновенное действие на млекопитающих, птиц, рептилий и насекомых, причем это воздействие не оставляет побочных эффектов, во всяком случае, прямых, хотя, разумеется, люди в автобусе и другие, которым пришлось пробыть без сознания долгое время, чувствуют себя неважно из-за переохлаждения. Вот пока и все. Откровенно говоря, что бы это могло значить, мы, увы, не знаем.

Бернард задал ему несколько вопросов, которые почти ничего не прояснили, а потом мы направились на поиски полковника Лэтчера. Тот обнаружился очень скоро в обществе пожилого мужчины, который оказался начальником полиции графства Уиншир. Оба, в сопровождении менее важных чинов, стояли на небольшом холмике, озирая окрестности. Вид сей группы напоминал гравюру XVIII века, изображающую генералов, наблюдающих за битвой, исход которой не слишком ясен. Только битва тут была невидимая.

Бернард представился и представил меня. Полковник внимательно оглядел Бернарда.

— А, — сказал он, — значит, это вы заявили мне по телефону, что все должно быть шито-крыто?

Прежде чем Бернард успел ответить, вмешался начальник полиции:

— Шито-крыто! Как бы не так! Территория графства — круг диаметром в пару миль — полностью изолирована этой штукой, а вы хотите, чтобы все держалось в секрете!

— Таков приказ, — ответил Бернард. — Служба безопасности…

— Да какого черта они думают…

Обмен мнениями прервал полковник Лэтчер, переведя разговор на деловые рельсы:

— Мы сделали все, что могли, объявив о начале тактических учений. Не очень надежное прикрытие, но на первое время сойдет. Что-то ведь надо сказать. Беда в том, что, возможно, это наше собственное устройство сработало не так, как положено. Теперь ведь все кругом засекречено, толком никто ничего не знает. Понятия не имеем, что творится у соседа, да и у нас самих — тоже. А все из-за этих ученых, которые в лабораториях занимаются какими-то своими делишками. Ну а как можно справиться с тем, о чем сам не ведаешь? Скоро военной службой будут заправлять одни технари да колдуны.

— Все агентства новостей уже тут как тут, — ворчал начальник полиции.

— Кой-кого из них мы выпроводили, но вы-то знаете, что это за народ! Уж как-нибудь, будьте уверены, они сюда просочатся, начнут повсюду совать носы, и придется их гнать в шею. Но разве им заткнешь глотку!

— Это как раз вас не должно беспокоить, — ответил ему Бернард. — Министерство внутренних дел уже высказалось по этому вопросу. Конечно, они недовольны, но я думаю, смирятся. Все зависит от того, насколько страсть к сенсациям сильнее боязни неприятностей.

— Хм, — отозвался полковник, глядя на мирный пейзаж, простиравшийся перед ним. — Я полагаю, что это будет зависеть от того, покажется прессе лежащая перед нами Спящая Красавица занудой или же дамой с изюминкой.

В течение ближайших двух-трех часов появилось множество новых лиц, представлявших, видимо, интересы различных ведомств — военных и гражданских. Возле дороги в Оппли воздвигли еще одну большую палатку, где в 16.30 состоялось совещание. Открыл его полковник Лэтчер обзором ситуации.

Времени это заняло немного. Как раз когда он заканчивал, вошел командир эскадрильи. Он вошел с перекошенным от злости лицом и шмякнул на стол прямо под нос полковнику большой фотоснимок.

— Получайте, джентльмены, — произнес он угрюмо. — Его цена — жизнь двух отличных парней и самолет. Нам еще повезло, что она не оказалась выше. Надеюсь, снимок стоит того.

Мы окружили стол и стали сопоставлять фото с картой.

— А это что такое? — спросил майор из разведки, показывая пальцем.

Объект, на который он показал, представлял собой светлый овал, если судить по отбрасываемой им тени, имевшей форму перевернутой ложки.

Начальник полиции наклонился, чтобы рассмотреть получше.

— Понятия не имею, — признался он. — Похоже на какое-то странное здание, но только это не то. Я был у руин аббатства всего лишь на прошлой неделе, и там ничего похожего не наблюдалось. Кроме того, аббатство — собственность Британской Исторической Ассоциации, а та ничего не строит — только реставрирует.

Кто-то, непрерывно переводя взгляд с карты на снимок и обратно, сказал:

— Чем бы ни был этот объект, он находится точно в центре пораженной зоны, и, если его там не было несколько дней назад, значит, он там приземлился недавно.

— Если это только не скирда, покрытая брезентом, — вмешался другой.

Начальник полиции прокряхтел:

— Поглядите на масштаб, дружище, и на фото. По величине эта штуковина больше дюжины скирд, вместе взятых.

— Тогда что же это за чертовщина? — вопросил майор.

Мы с помощью лупы по очереди изучали фотоснимок.

— А нельзя ли сделать снимок с меньшей высоты? — задал вопрос тот же майор.

— Именно так мы и потеряли самолет, — резко ответил ему командир эскадрильи.

— Как далеко эта… эта пораженная область простирается в высоту?

Командир эскадрильи пожал плечами:

— Узнать это можно, только пролетев над Мидвичем, — ответил он. — Вот это, — он постучал пальцем по фотоснимку, — снято с высоты десять тысяч футов. На этой высоте экипаж никакого влияния зоны не ощущал.

Полковник Лэтчер прочистил горло.

— Двое моих офицеров выдвинули предположение, что область поражения имеет форму полусферы, — заметил он.

— Вполне возможно, — согласился командир эскадрильи, — а возможно, ромбоида или додекаэдра.

— Я так понимаю, — мягко продолжал полковник, — что они наблюдали за полетом птиц, пересекающих зону, и исходили из того, на какой высоте эти птицы теряли сознание. Они говорят, будто на границе круга зона поражения поднимается не вертикально, как стена, то есть это не цилиндр. Она закругляется к центру. Следовательно, это что-то вроде свода или конуса. По их мнению, скорее всего, полусфера, но наблюдения проводились на слишком небольшом сегменте, чтобы быть уверенным.

— Что ж, это первая реальная помощь, которую мы получили за последнее время, — признал командир эскадрильи. И задумчиво добавил: — Если они правы насчет полусферы, то высота над центром круга должна составить около пяти тысяч футов. А нет ли у них какой-нибудь идеи, как это выяснить, не подвергая опасности летчиков?

— Фактически, — сказал несколько неуверенно полковник Лэтчер, — у одного из них есть. Он предположил, что, возможно, вертолет со спущенной на тросе длиной в несколько сотен футов птичьей клеткой с канарейкой мог бы… Ну, я понимаю, что звучит это…

— Нет, — возразил капитан, — это мысль! Вероятно, тот самый парень, благодаря которому установлены границы круга?

— Тот самый, — кивнул полковник Лэтчер.

— Ишь ты, какой спец по орнитологической войне, — прокомментировал командир эскадрильи. — Нам, вероятно, удастся придумать что-нибудь получше канарейки, но за идею спасибо. Однако сегодня уже поздно. Отложим дело на завтрашнее утро и тогда сделаем снимок с меньшей высоты и в косых солнечных лучах.

Тут выступил майор разведки.

— А может, бомбы? — сказал он, просыпаясь. — Скажем, осколочные?

— Бомбы? — переспросил командир эскадрильи, заламывая бровь.

— Стоило бы продумать на всякий случай. Откуда нам знать, чего можно ожидать от этих гостей? Может, все же стоит подготовиться? На случай, если они попробуют удрать? Трахнуть их как следует, но так, чтобы осталось, что исследовать.

— Не слишком ли решительно? — поморщился начальник полиции. — Я так понимаю, объект лучше заполучить целым.

— Верно, — согласился майор, — но пока мы позволяем им делать то, ради чего они сюда заявились, а от нас они отгородились этой стеной.

— Не понимаю, зачем им понадобился Мидвич, — вмешался другой офицер, — думаю, это вынужденная посадка, и «завеса» используется для того, чтобы предотвратить наше вмешательство, пока не кончатся ремонтные работы.

— Но ведь там Грейндж, — сказал кто-то с намеком в голосе.

— В любом случае, чем скорее мы получим полномочия вывести эту штуку из строя, тем лучше, — продолжал майор. — Нечего ей здесь болтаться, вот что. Главное, не дать им улизнуть. Слишком уж аппетитная штучка. Не говоря уже о самом объекте, эта защита может оказаться для нас весьма полезна. Я предлагаю принять меры для захвата объекта, если возможно — целым, а нет — так в любом виде.

Завязалась дискуссия, результаты которой были весьма скромны, поскольку все участники имели полномочия лишь наблюдать и сообщить по начальству. Единственное решение, которое мне запомнилось, касалось пуска осветительных ракет на парашютах с часовым интервалом для наблюдения за Мидвичем ночью, да еще подготовки вертолета к завтрашнему утру с целью получения быстрейшей информации. Других решений не последовало.

Я никак не мог взять в толк, зачем я тут болтаюсь, равно как и к чему здесь Бернард, который не внес в работу совещания ни малейшего вклада. По дороге обратно я спросил:

— Слушай, а с какого боку ты здесь припека?

— Ну, почему же? У меня тут интерес профессиональный.

— Грейндж? — осведомился я.

— Да. Грейндж входит в мою компетенцию, и, естественно, нас занимает все, что происходит вокруг лаборатории А это происшествие нельзя назвать ординарным, не так ли?

«Нас», как я понял, еще когда он представлялся перед совещанием, означало либо военную разведку вообще, либо какой-то ее отдел.

— Я думал, — сказал я, — что такими делами занимается Специальная служба.

— Ну, тут многое зависит от обстоятельств, — туманно ответил он и перевел разговор на другое.

В «Орле» Бернарду удалось получить номер, и мы поужинали втроем. Я надеялся, что после ужина он выполнит свое обещание «пояснить все попозже», но, хотя мы переговорили о многом, включая Мидвич, Бернард явно избегал даже упоминания о своих профессиональных интересах. Тем не менее вечер получился приятный, и, когда ужин кончился, у меня осталось чувство недоумения, как можно столь легкомысленно позволять некоторым людям исчезать из твоей жизни?

В течение вечера я дважды звонил в полицию Трайна, чтобы узнать, не произошло ли изменений в мидвичской ситуации, но оба раза получил ответ, что все по-прежнему. После второго звонка мы решили больше не ждать и, выпив на посошок, разошлись по своим комнатам.

— Приятный человек, — подвела итог вечеру Джанет, закрывая дверь. — Я опасалась, не получится ли встреча ветеранов, как всегда, унылой для жен, но он не дал этому произойти. А зачем он брал тебя с собой днем?

— Это меня и интересует, — признался я. — Видимо, у него были какие-то свои соображения, но, когда дело дошло до них, он стал особенно сдержан.

— Как странно, — сказала Джанет так, будто эта мысль только сейчас пришла ей в голову, — неужели ему нечего было сказать нам об этом деле?

— Ни ему, ни остальным, — заверил я ее. — Собственно говоря, они узнали только то, что мы и сами могли бы им сказать: когда «защита» ударяет по тебе, ты ничего не ощущаешь, зато потом никаких последствий не остается.

— Только это и утешает. Будем надеяться, что и в деревне никому не придется хуже, чем нам.

Утром, когда мы еще спали, офицер метеослужбы дал прогноз, что туман в Мидвиче развеется очень рано, и два летчика сели в вертолет. Им вручили проволочную клетку с двумя прыткими, но крайне недовольными хорьками.

Машина с ревом взмыла в воздух.

— Они считают, что на шести тысячах футов безопасно. Поэтому начнем с семи… так, на всякий случай. И если все о’кей, будем постепенно снижаться.

Наблюдатель уже кончил возиться со своим оборудованием и развлекался, дразня хорьков, пока пилот не скомандовал:

— Готов. Можешь спускать клетку. Сделаем попытку пересечения на семи тысячах.

Клетку просунули в дверь. Наблюдатель вытравил около трехсот футов троса. Машина развернулась, и пилот уведомил Землю, что к первому полету над Мидвичем готов. Наблюдатель лег на пол и стал наблюдать за хорьками в бинокль.

С теми все обстояло благополучно, они носились по клетке и прыгали друг через друга. Наблюдатель отвел бинокль от глаз и повернулся к пилоту:

— Эй, шкипер!

— Да?

— Эта штуковина, которую нам надо было снять возле аббатства…

— Ну?! Что с ней?

— Она либо мираж, либо куда-то смылась.

Глава 5Мидвич воскресает

Почти в то же время, когда на вертолете сделали свое открытие, пикет на дороге из Стауча в Мидвич осуществил приблизительное тестирование зоны.

Командовавший здесь сержант швырнул кусок сахара через белую линию на земле и внимательно наблюдал, как псина, к ошейнику которой был пристегнут длинный поводок, кинулась за ним, схватила сахар и с хрустом сожрала.

Сержант с минуту глядел на пса, потом подошел к линии поближе. Здесь он в нерешительности задержался, а потом шагнул вперед и уже более уверенно сделал еще несколько шагов. Стайка грачей с громкими криками пролетела над его головой. Он проследил взглядом, как они исчезали в направлении Мидвича.

— Эй, связист! — крикнул сержант. — Доложи на командный пункт в Оппли. Пораженная зона сократилась, а может, и вовсе исчезла. Подтвердим, когда проведем дополнительную проверку.

За несколько минут до этого Гордон Зиллейби с трудом пошевелился и издал что-то похожее на стон. Он понимал, что лежит на полу, а комната, которая только что была ярко освещена и хорошо протоплена (может быть, даже излишне хорошо), погружена во тьму и холод. В темноте слышалось какое-то шевеление. Потом раздался дрожащий голос Феррилин:

— Что случилось?.. Папа?.. Анжела?.. Где вы все?

Зиллейби попытался привести в движение закоченевшую челюсть. Говорить было больно.

— Я здесь… прямо умираю от холода… Анжела, родная…

— И я здесь, Гордон, — раздался другой дрожащий голос где-то совсем рядом.

Он протянул руку и нащупал что-то, однако пальцы, онемевшие от холода, так и не смогли определить, что это такое. В другом конце комнаты кто-то шуршал.

— Господи, да я же совсем окоченела! О-о-ох! Боже! — жаловалась Феррилин. — О-о-ой! Даже ноги не мои! Эй! Это что еще за стук?!

— Это, кажется, мои з-з-зубы, — с усилием выговорил Зиллейби.

Еще шум, кто-то споткнулся. Потом звякнули портьерные кольца на окне, и комнату осветил серый рассвет.

Взор Зиллейби обратился к камину. В глазах его читалось изумление.

Всего минуту назад он сунул туда целое полено, а теперь там не было ничего, кроме стылого пепла. Анжела, сидевшая на ковре рядом с ним, и Феррилин у окна тоже уставились на камин.

— Какого… — начала было Феррилин.

— Может, шампанское виновато? — предположил Зиллейби.

— Ну, ты уж скажешь, папочка.

Хотя протестовал каждый сустав, Зиллейби попытался встать. Было больно, и на время он отказался от дальнейших попыток. Феррилин на негнущихся ногах наконец добралась до камина. Прикоснулась к нему ладонью и постояла, дрожа.

— Давно остыл, — сказала она.

Теперь Феррилин потащилась к стулу с лежащим на нем «Таймсом», но замерзшие пальцы никак не могли ухватить бумагу. Она с негодованием посмотрела на газету и все же умудрилась зажать ее между ладоней и сунуть в камин. Потом, действуя обеими руками, ей удалось подобрать из ведра несколько лучинок и бросить их поверх газеты. Попытка зажечь спичку довела ее почти до слез.

— Пальцы не слушаются, — хныкала Феррилин в полном расстройстве.

Пытаясь зажечь хоть одну спичку, она просыпала их на поддон. Наконец, когда она стала тереть об разбросанные спички весь коробок, какая-то спичка вспыхнула. От нее загорелась и другая. Феррилин подтолкнула их к торчащей из камина газете. Та тут же занялась, и пламя расцвело, как восхитительный цветок.

Анжела встала и, волоча ноги, добралась до камина. Зиллейби проделал тот же путь на четвереньках. Затрещали лучинки. Все склонились над огнем, ловя руками живительный жар. Окоченевшие пальцы стало слегка покалывать.

Зиллейби возрождался к жизни.

— Странно, — процедил он сквозь зубы, которые все еще срывались на стук. — Странно, что мне потребовалось дожить до такого возраста, чтобы понять причину незыблемости религии огнепоклонников.

На дорогах в Оппли и Стауч громко ревели моторы — их прогревали.

Двумя потоками в Мидвич вливались машины «Скорой», пожарные машины, джипы и военные грузовики. Гражданские транспортные средства останавливались, из них выскакивали пассажиры. Военные машины следовали к Хикхэм-лейн, направляясь к аббатству. Исключением из обеих категорий был маленький красный автомобильчик, который свернул и, подпрыгивая, помчался по подъездной дорожке Кайл-Мэнора, где и замер у крыльца, подняв в воздух фонтаны гравия.

Алан Хьюэс ворвался в кабинет Зиллейби, выхватил Феррилин из группы сгрудившихся у огня людей и прижал к себе.

— Дорогая! — воскликнул он, все еще задыхаясь. — Дорогая! Ты жива?

— Дорогой! — отозвалась Феррилин, как будто это был ответ на вопрос.

После нескольких минут тишины Гордон Зиллейби ответил:

— С нами тоже все в порядке, хотя, надо сказать, мы поражены. И еще окоченели. Вам не кажется…

Алан обернулся и впервые осознал, что тут вся семья.

— Что… — начал он и замолчал, так как в это мгновение зажглось электричество. — Чудесно! — обрадовался он. — Сейчас попьем чего-нибудь горяченького! — И исчез, увлекая за собой Феррилин.

— Попьем горяченького! — пробормотал Зиллейби. — Сколько музыки в одной этой простенькой фразе.

Итак, когда мы спустились к завтраку в восьми милях от Мидвича, нас ожидали новости, что полковник Уэсткотт отбыл два часа назад и что Мидвич проснулся, как то и положено делать утром.

Глава 6Мидвич приходит в себя

На дороге из Стауча все еще стоял полицейский пост, но как жителей Мидвича нас пропустили без задержки, и мы, миновав местность, которая выглядела вполне обыденно, без всяких приключений добрались наконец до своего коттеджа.

Мы уже гадали насчет того, в каком виде застанем дом, но оказалось, причин для тревоги не было. Коттедж стоял целехонький и выглядел точно таким же, каким мы его оставили. Мы вошли и принялись хозяйничать, как делали бы это накануне, не находя никаких изъянов, ну, разве что молоко в холодильнике скисло, так как электричество отключалось. Уже через полчаса вчерашние тревоги стали казаться приснившейся нелепицей, а когда мы вышли пройтись и переговорили с соседями, то обнаружили, что у тех, кто провел эти ночи в Мидвиче, ощущение нереальности происшедшего было еще более глубоким.

И ничего удивительного — как нам указал мистер Зиллейби, представления мидвичцев о происшедшем сводились к тому, что они почему-то вечером не легли в постель, а утром проснулись от холода. Все остальное — досужие вымыслы. Трудно было поверить, что из-за провала в памяти они пропустили целый день, но ведь не мог же весь мир ошибаться! Однако, что касается самих мидвичцев, они в этом не видели ничего интересного, поскольку обязательная предпосылка интереса — наличие интересующегося сознания.

Поэтому Мидвич решил просто не учитывать случившегося и как бы забыл об отнятом у него дне, который стал теперь рассматриваться как день, пролетевший с непривычной быстротой.

Впоследствии такая позиция оказалась исключительно удобной, поскольку происшествие — даже если оно и не находилось под прицелом закона о секретности — на данном отрезке времени вряд ли могло стать газетной сенсацией. В общем, ароматец-то от него исходил сенсационный, но начинки явно недоставало. Конечно, имели место одиннадцать смертельных исходов, а из этого кое-что можно было бы состряпать, но даже в них не хватало пикантных деталей; что же касается рассказов потерпевших, то они отличались прискорбным однообразием, ибо рассказывать, по сути дела, было нечего, кроме как о пробуждении в полузамерзшем виде.

Поэтому мы получили возможность подсчитать свои потери, зализать раны и, вообще без всякого вмешательства со стороны, приспособиться к последствиям того, что позже получило название Потерянного дня.

Вот наша убыль: мистер Уильям Транк — батрак, его жена и ребенок, сгоревшие вместе со своим домом; пожилая чета Стигфилдов, также погибшая в результате пожара; еще один батрак — Герберт Флэгг — найден умершим от переохлаждения в странной и подозрительной близости от коттеджа миссис Гарриман, чей муж в это время работал в пекарне; Гарри Кранкхарт — один из двух мужчин, замеченных наблюдателем с колокольни в Оппли у входа в «Косу и камень», — также погиб от холода, остальные четверо — старики, у которых ни сульфамиды, ни пенициллин не смогли предотвратить развития пневмонии.

Мистер Либоди на следующее воскресенье в переполненной церкви отслужил молебен во здравие всех остальных, и это, плюс последние по счету похороны, утвердило за всем, что произошло, ауру чего-то в действительности не имевшего места.

Правда, неделю или около того в Мидвиче околачивались военные, часто приезжали и уезжали служебные машины, но военные интересовались не самой деревней, а потому особого беспокойства не причиняли. Их внимание было сфокусировано на местности вблизи аббатства, где поставили пост, охранявший глубокую выемку в земле, выглядевшую так, будто недавно тут покоилось нечто очень тяжелое. Инженеры производили замеры, делали кроки, фотографировали. Техники разных специальностей ползали по выемке взад и вперед, таская миноискатели, счетчики Гейгера и другую сложную аппаратуру.

Затем, совершенно неожиданно, военные потеряли к этой яме интерес и уехали.

Расследования в Грейндже продолжались немного дольше, и среди тех, кто их вел, был и Бернард Уэсткотт. Он несколько раз заглядывал к нам, но о том, что происходит, молчал, а мы никаких вопросов не задавали. Мы знали не больше других мидвичцев. Безопасность наложила лапу на всю информацию.

Вплоть до того дня, когда работы были свернуты, а Бернард объявил о своем намерении утром отбыть в Лондон, он так и не обмолвился о Потерянном дне и его последствиях. Но вечером, после минутной паузы в разговоре, он вдруг произнес:

— У меня есть предложение для вас обоих. Если, конечно, вы согласитесь меня выслушать до конца.

— Послушаем — поглядим, — ответил я.

— В общем, речь идет вот о чем: мы считаем нужным какое-то время присматривать за деревушкой, чтобы знать, что тут происходит. Мы могли бы внедрить сюда своего человека, который информировал бы нас, но против этого есть возражения. Во-первых, ему бы пришлось начинать с нуля, во‐вторых, для того, чтобы чужаку войти в курс жизни деревни, требуется время; в‐третьих, сомнительно, чтобы на данном этапе нам удалось доказать начальству необходимость посылки сюда опытного работника на полную ставку, а если он тут будет находиться не все время, то опять же сомнительно, сможет ли он собрать нужные данные. Если же, с другой стороны, нам удалось бы найти кого-то надежного и уже знакомого с местной жизнью и людьми, чтобы он сообщал нам о всех событиях, это было бы лучше во всех отношениях.

Я с минуту думал.

— Во всяком случае, на слух — звучит не очень, — ответил я. — Хотя многое зависит от важности прогнозируемых событий. — Я взглянул на Джанет, и она отозвалась с холодком в голосе:

— Звучит это так, будто нам предлагают шпионить за своими друзьями и соседями. Думаю, профессиональный шпионаж вам подойдет больше.

— Здесь, — поддержал я ее, — наш дом.

Бернард кивнул, будто ничего другого и не ждал.

— Вы считаете себя частью этой общины? — спросил он.

— Мы стараемся быть ею, и, кажется, нам это удается.

— Это хорошо, — он снова кивнул, — то есть хорошо в том случае, если вы чувствуете, что у вас есть перед общиной определенные обязательства. Последнее абсолютно необходимо. С такой работой может справиться лишь тот, кто хочет деревне добра и готов активно добиваться этой цели.

— Не вижу связи. Деревня прожила вполне благополучно много столетий без подобного надзора. Я хочу сказать, что ей вполне хватало стараний самих жителей.

— Да, — признал Бернард, — это было верно, но лишь до нынешнего дня. Теперь Мидвич нуждается в защите со стороны, и он ее получит. И мне кажется, шансы сделать эту защиту оптимальной полностью зависят от того, получим ли мы необходимую информацию.

— Какая еще защита? И от кого?

— Пока главным образом от любопытствующих, — ответил Бернард. — Ты же, надо думать, не считаешь случайностью, что мидвичский Потерянный день не был размазан на газетных страницах в тот же самый час, когда он потерялся? Или что набег журналистов всех мастей, которые бы принялись совать носы во все дыры Мидвича сразу после снятия «стены», не состоялся сам по себе?

— Нет, конечно, — отозвался я. — Разумеется, я понимаю, что тут действовала Служба безопасности. Да ты и сам мне об этом говорил, так что я нисколько не удивился. Я ведь не знаю, чем занимаются в Грейндже, но полагаю, что это секрет.

— Но ведь не один Грейндж уснул, — уточнил Бернард, — заснуло все, что было в радиусе мили вокруг.

— Но включая Грейндж! Лаборатория-то, вероятно, была главной целью! Должно быть, штуковина, которая устроила все это, не могла действовать на меньшую дистанцию, или эти люди — кто бы они там ни были — считали необходимым подстраховаться и заблокировать площадь побольше.

— Так считают в деревне? — спросил Бернард.

— Большинство — да, но есть варианты.

— Вот такие вещи меня интересуют. Они все относят на счет Грейнджа, не так ли?

— Конечно. А какая же еще может быть причина? Не Мидвич же?

— Ну, а если я скажу вам, что у меня есть основания считать, что Грейндж не имеет к делу ни малейшего отношения? И что наши очень тщательные расследования полностью это подтверждают?

— Тогда вся эта история оказывается полнейшей чепухой! — запротестовал я.

— Конечно, нет, если не считать несчастный случай видом чепухи.

— Несчастный случай? Ты говоришь о вынужденной посадке?

— Этого я не знаю. — Бернард пожал плечами. — Возможно, что случайность заключается в том, что Грейндж оказался там, где произошла посадка. Но я говорю о другом: почти все жители деревни подверглись странному и неизвестному воздействию. А теперь и вы, и все прочие считаете, что все кончилось и кануло в вечность без следа. Почему?

Мы с Джанет с удивлением уставились на Бернарда.

— Ну, — сказала она, — эта штука ведь возникла и исчезла, так почему бы и нет?

— Что ж, по-вашему, она просто прилетела, отдохнула и улетела, не оставив никаких последствий?

— Не знаю. Никакого видимого воздействия, кроме, разумеется, смертельных исходов, а сами погибшие, к счастью, тоже ничего не ощутили, — ответила Джанет.

— Никакого видимого воздействия, — повторил он. — В нашем обиходе это слово подразумевает многое. Вы можете, например, получить большую дозу рентгеновского облучения, или жесткого гамма-облучения, или еще какого-нибудь без всякого видимого внешнего эффекта. Не стоит особенно волноваться, но, похоже, это именно такой случай. Если бы упомянутые виды излучений были применены, мы бы это обязательно обнаружили. Но нет. Однако есть нечто неизвестное нам, способное вызвать то, что я для простоты назову искусственным сном. Пока он кажется странным феноменом, необъяснимым и не вызывающим особого беспокойства. Неужели вы полагаете, что поверхностное мнение, будто столь важное событие произошло себе и не стоит ломать над ним голову, оправданно? Не правильнее ли понаблюдать за тем, что происходит, дабы убедиться, так это на самом деле или нет?

Джанет чуть смягчилась:

— Вы хотите, чтобы мы или кто-то другой именно этим и занялись для вас? Чтоб искали и отмечали какие-то последствия облучения?

— Мне нужны надежные источники информации о Мидвиче в целом. Я хочу знать во всех деталях о том, как тут идут дела, для того, чтобы, если возникнет необходимость предпринять какие-то шаги, я знал все обстоятельства и мог бы в нужный момент действовать со знанием дела.

— Это звучит так, будто речь идет о помощи в случае несчастья, — сказала Джанет.

— В некотором роде это так и есть. Мне нужны регулярные отчеты о состоянии здоровья Мидвича, его разума и морали, чтобы я мог по-отцовски приглядывать за ним. Здесь нет ничего похожего на шпионаж. Мне нужны сведения, чтобы действовать в интересах Мидвича, когда это окажется необходимым.

С минуту Джанет смотрела ему прямо в глаза.

— Но все-таки вы чего-то боитесь, Бернард?

— Разве я стал бы делать вам такое предложение, если бы знал чего? — возразил он. — Я просто предпринимаю меры предосторожности. Мы не знаем, что это за штука и как она тикает. Мы не можем установить здесь карантин, не имея доказательств его необходимости. Но мы должны искать такие доказательства. Вы должны, во всяком случае. Итак, что скажете?

— Не знаю, — признался я. — Дай нам подумать денек-другой, и я тебе сообщу.

— Ладно, — согласился он. И мы заговорили о другом.

В течение нескольких последующих дней мы с Джанет не раз возвращались к этой проблеме. В позиции Джанет произошли заметные изменения.

— Что-то он недоговаривает, я просто уверена в этом, — говорила она.

— Но что именно?

Я не знал.

— Но ведь это совсем не то, что следить за каким-то определенным лицом?

Я соглашался.

— Ведь, по существу, это та же работа, которую делают чиновники социальной службы министерства здравоохранения, не так ли?

Довольно близко, думал я.

— Если мы не согласимся, он начнет искать кого-то другого. В нашей деревне я лично не знаю никого подходящего. А если он внедрит сюда чужака, это будет и плохо, и неэффективно, не правда ли?

Я тоже считал, что так оно и будет.

Поэтому, памятуя о стратегическом положении мисс Огл в почтовом отделении, я вместо телефонного звонка написал Бернарду, сообщив, что мы считаем дорогу к сотрудничеству открытой, если нас удовлетворят результаты обсуждения некоторых деталей. В ответе Бернарда предлагалось встретиться во время нашего очередного визита в Лондон. Письмо никак не свидетельствовало о спешке, оно просто выражало желание, чтобы мы держали ухо востро.

Так мы и сделали. Но материала для ушей и глаз было маловато. Через полмесяца после Потерянного дня на глади мидвичского покоя остались лишь крошечные морщинки.

Ничтожное меньшинство, считавшее, что Безопасность украла у них общенациональную славу и фотографии в газетах, успокоилось. Остальные же только радовались, что вмешательство в их образ жизни извне оказалось не слишком заметным. Чаще всего общественное мнение связывало вторжение с наличием Грейнджа и его обитателей. Они полагали, что Потерянный день так или иначе увязан с лабораторией, что, если бы не ее таинственная деятельность, с Мидвичем такого вообще не произошло бы. Другие же расценивали влияние Грейнджа как нечто благословенное.

Мистер Артур Гримм, кавалер О.Б.И., директор лаборатории, арендовал один из коттеджей, принадлежавших Зиллейби, и последний, встретив как-то директора, выразил мнение большинства, что деревня очень многим обязана ученым.

— Если бы не ваше присутствие и вытекающее из этого отношение Безопасности, — сказал Зиллейби, — мы, безусловно, претерпели бы большие неудобства от прессы, чем от самого Потерянного дня. В нашу личную жизнь вмешались бы, а наша деликатность подверглась бы давлению со стороны трех современных фурий — жуткого союза печатного слова, слова, записанного на пленку, и киношников. Итак, несмотря на испытанные вами неудобства, которые я полагаю весьма значительными, вы можете принять нашу благодарность за то, что стиль жизни Мидвича не только уцелел, но и почти не пострадал.

Мисс Полли Растон — почти единственная «чужестранка», ставшая участницей этих событий, завершив свой отдых у дяди с теткой, вернулась домой в Лондон. Алан Хьюэс, к своему неудовольствию, узнал, что он не только получил неожиданный перевод в Северную Шотландию, но и будет уволен со службы несколькими неделями позже, чем рассчитывал. Поэтому большую часть времени он был занят перепиской со своей полковой канцелярией, а остальные дни, по-видимому, посвящал обмену письмами с мисс Зиллейби.

Миссис Гарриман — супруга пекаря — изобрела целую серию неубедительных версий касательно факта пребывания тела Герберта Флэгга в ее палисаднике, после чего перешла в атаку и взвалила на мужа тяжкий груз как имевших место, так и воображаемых грехов. Почти все шло как обычно.

Таким образом, спустя три недели происшедшее стало достоянием истории. Даже новые могильные памятники на кладбище над телами усопших в результате известного события казались возникшими там в силу естественного хода вещей. Новоявленная вдова миссис Кранкхарт чувствовала себя превосходно и не давала повода считать, что новое положение тяготит или угнетает ее.

Сейчас я столкнулся с определенным техническим затруднением, поскольку, как я уже говорил, это рассказ не обо мне, а об истории Мидвича. Если бы я излагал информацию в том порядке, как она до меня доходила, мне пришлось бы скакать взад и вперед по ходу событий, в результате чего получилась бы недоступная для понимания каша из отдельных отрывочных эпизодов, где следствия предшествуют причинам. Поэтому мне придется переаранжировать свой рассказ, невзирая на время получения тех или иных сведений, и изложить все в хронологическом порядке. Если такой подход натолкнет кого-то на мысль о сверхъестественной проницательности рассказчика, читатель должен помнить, что все изложенное есть продукт умозаключений, сделанных задним числом.

Так, например, вовсе не сразу, а путем позднейшего анализа событий было установлено, что вскоре после возвращения деревушки к якобы нормальной жизни на фоне общего спокойствия возникли некие водовороты локального направления. Какие-то очаги тревоги, пока еще изолированные и никем не признанные. Это произошло где-то в ноябре, может быть, в начале декабря, хотя возможно, что в некоторых семьях и раньше. Появление этих очагов приблизительно совпадает со временем, когда мисс Феррилин Зиллейби в своей почти ежедневной переписке с Аланом Хьюэсом отметила, что ее казавшиеся необоснованными подозрения внезапно подтвердились.

В письме, не отличавшемся логичностью, она объясняла или, вернее сказать, намекала, что никак не поймет, как это может быть, и, согласно тому, что ей известно, этого просто не могло произойти, потому что как ни странно, но, по всей видимости, она каким-то таинственным способом забеременела, хотя слово «по-видимому» тут неуместно, так как сомнений никаких нет. Поэтому не может ли Алан получить отпуск на уик-энд, так как ей кажется, такое развитие событий требует быть оговоренным.

Глава 7Начало событий

Фактически, как показало дальнейшее расследование, Алан был не первым, кто выслушал исповедь Феррилин. Ее беспокойство и удивление уже имели некоторую давность, и за два-три дня до того, как написать письмо, она решила, что настало время обсудить это дело в семье: во‐первых, Феррилин нуждалась в совете и объяснении, которого она не смогла найти ни в одной из прочитанных ею книг, а во‐вторых, это показалось ей более достойным, чем молчать до тех пор, пока кто-нибудь не заподозрит правду.

Анжела, решила она, лучше всех подойдет для того, чтобы поделиться…

Мамочка, конечно, тоже, но с ней можно и попозже, когда все утрясется, — события выглядели как раз такими, вокруг которых мамочка могла развить бешеную деятельность.

Решение было, однако, легче принять, чем выполнить. Утром в среду план Феррилин окончательно оформился: днем, выбрав спокойный часок, она тихонько отведет Анжелу в сторону и объяснит ей ситуацию…

К сожалению, в среду, по-видимому, члены семьи были так заняты, что спокойного часа не нашлось. Утро четверга по каким-то причинам тоже оказалось неудобным, а днем у Анжелы было собрание в Женском обществе, из-за которого она вечером выглядела усталой. В пятницу днем выпал было подходящий момент, но и он оказался не очень удобным для разговора, так как папочка водил по саду гостя, приехавшего к завтраку, и нужно было подготовиться к приему. Вот так, одно за другим, — и утром в субботу Феррилин встала с постели, так и не поделившись ни с кем своим секретом.

«Обязательно надо поговорить с Анжелой сегодня, даже если время покажется и не совсем подходящим. А то так может продолжаться неделями», — сказала она твердо, завершая свой утренний туалет.

Гордон Зиллейби уже заканчивал завтрак, когда она вошла в столовую.

Он рассеянно принял ее утренний поцелуй и тут же удалился по своему обычному маршруту — быстрый обход сада, потом — кабинет, где шла работа над очередным «Трудом».

Феррилин съела корнфлекс, выпила кофе и принялась за яичницу с беконом. С трудом проглотив несколько маленьких кусочков, она отодвинула тарелку так резко, что вывела Анжелу из состояния глубокой задумчивости.

— В чем дело? — спросила Анжела со своего конца стола. — Яйца несвежие?

— О, с яйцами полный порядок, — ответила Феррилин. — Но сегодня они у меня как-то не идут.

Анжелу эти соображения, по-видимому, не заинтересовали, хотя Феррилин надеялась, что она спросит, почему. Внутренний голос подсказывал Феррилин: «А почему бы не сейчас? В конце концов, не все ли равно когда, не правда ли?» Она набрала в легкие побольше воздуха. Стараясь смягчить новость, произнесла:

— Знаешь, Анжела, меня сегодня утром стошнило.

— Вот как? — отозвалась мачеха и замолкла, потянувшись к масленке.

Продолжая готовить бутерброд с мармеладом, она добавила:

— Меня тоже. Ужасно, правда?

Теперь, раз дорога была проложена, Феррилин решила идти по ней до конца. Она продолжала, сжигая за собой мосты:

— Мне кажется, это не простая тошнота. У меня такая тошнота, которая бывает у женщин, когда они беременны, понимаешь ли, — добавила она.

Анжела бросила на нее долгий взгляд, осмотрела ее с задумчивым интересом и медленно кивнула.

— Понимаю, — сказала она, очень тщательно намазывая масло на хлеб и накладывая сверху мармелад. Затем снова глянула на Феррилин.

— У меня то же самое, — сказала она.

У Феррилин приоткрылся рот, а глаза полезли на лоб. К собственному удивлению и стыду, она почувствовала себя шокированной. Но… собственно, почему бы и нет… Анжела только на шестнадцать лет старше ее самой… так что все естественно… только… ну, как-то очень уж внезапно… в конце концов, папочка по первому браку уже трижды дед… и казалось бы… Анжела такая милочка и так нравится Феррилин… она ей ведь как старшая сестра, что ли… надо как-то привыкать к ситуации…

Феррилин все еще глядела на Анжелу, будучи не в состоянии придумать, о чем надо говорить дальше, так как события развивались в совершенно неожиданном направлении.

Анжела же Феррилин не видела. Она смотрела поверх ее головы куда-то за окно, разглядывая нечто гораздо более далекое, чем голые качающиеся ветви каштана. Ее темные глаза блестели, можно сказать, сияли. Сияние все усиливалось и вдруг превратилось в две капли, засверкавшие на ресницах.

Капли набухли, перелились через край и побежали по щекам.

Феррилин оцепенела. Еще ни разу ей не приходилось видеть Анжелу плачущей. Не тот тип Анжела, чтобы…

Анжела наклонилась и спрятала лицо в ладонях. Феррилин вскочила, будто с нее сняли заклятье. Она подбежала к Анжеле, обняла ее и почувствовала, что та вся дрожит. Она прижала Анжелу к груди, гладила ее волосы и говорила тихие успокаивающие слова.

Во время последовавшей паузы Феррилин никак не могла освободиться от ощущения, что произошло нечто вроде сбоя в распределении ролей. Не то чтобы они полностью поменялись ролями, ибо у нее не было ни малейшего намерения рыдать на груди Анжелы, но все происходило как будто во сне.

Вскоре, однако, Анжела перестала вздрагивать. Дыхание стало спокойным, и наконец она принялась за поиски носового платка.

— Фу, — сказала она. — Извини, я такая дура, но, понимаешь, я очень счастлива!

— О! — отозвалась Феррилин в полной растерянности.

Анжела высморкалась и вытерла глаза.

— Пойми, — сказала она, — я даже не смела в это поверить. А вот сказала другому человеку — и все приобрело черты реальности. Мне ведь всегда хотелось иметь ребенка, но ничего не получалось ни сначала, ни потом, и я стала думать… ну, в общем, решила, что надо об этом забыть навсегда и постараться примириться с мыслью… А теперь, когда это случилось, я… — и она снова заплакала — тихо и умиротворенно.

Через несколько минут она собралась с силами, в последний раз прижала к глазам скомканный платок и решительно убрала его.

— Ну, — сказала она, — с этим покончено. Вот уж не думала, что мне понадобится хорошенько выплакаться, а ведь помогло, и еще как! — Она взглянула на Феррилин. — Какая же я все-таки эгоистка, ты уж извини меня, дорогая.

— Ох, это не важно. Я так рада за тебя, — сказала Феррилин, как ей казалось, от полноты души, ибо, в конце концов, кто-то должен сохранять спокойствие. После небольшой паузы она продолжала: — Что касается меня, то плакать меня не тянет, но я немного испугана…

Это слово пробудило внимание Анжелы и отвлекло ее от мыслей о себе.

От Феррилин она никак не ожидала подобной реакции. Она внимательно посмотрела на падчерицу так, будто вся сложность положения только теперь дошла до нее.

— Испугана, дорогая? — повторила она. — Ну, я думаю, что для этого никаких оснований нет. Разумеется, то, что произошло, не совсем соответствует прежним нравам, но… не станем же мы разыгрывать из себя пуритан. Первым делом надо убедиться, что ты не ошиблась.

— Я не ошиблась, — мрачно ответила Феррилин. — Но ничего не понимаю. С тобой все иначе — ты замужем, и все такое…

Анжела пропустила это мимо ушей. Она продолжала:

— А затем надо известить Алана…

— Да, я тоже так думаю, — ответила Феррилин без большого энтузиазма.

— Разумеется. И не нужно ничего бояться. Алан тебя не бросит. Он же обожает тебя!

— Ты в этом уверена, Анжела? — В голосе Феррилин звучало сомнение.

— Ну, конечно же, дорогая. Стоит только взглянуть на него. Конечно, все это несколько нетрадиционно, но я не удивлюсь, если он придет в восторг. Да. Так и будет, безусловно… Ох! Феррилин, что с тобой?! — Она замолкла, увидев выражение лица Феррилин.

— Но… Но ты не понимаешь, Анжела! Это не от Алана!

Выражение симпатии исчезло с лица Анжелы, оно стало ледяным. Медленно она стала подниматься со стула.

— Нет! — вскрикнула в отчаянии Феррилин. — Ты не поняла, Анжела! Это не так! Вообще никого не было! Вот почему я так боюсь!..

В течение двух последовавших недель три молодые обитательницы Мидвича попросили мистера Либоди о конфиденциальной встрече. В свое время он крестил этих девушек и хорошо знал их родителей. Это были хорошие, сметливые и вовсе не невежественные девушки. И каждая из них сказала ему: «Никого не было, викарий. Вот почему я боюсь…»

Когда Гарриман — пекарь — случайно узнал, что его жена побывала у доктора, он вспомнил, что тело Герберта Флэгга было найдено в палисадничке его дома, и избил свою жену, хотя она и отрицала со слезами, что Герберт Флэгг входил в ее дом и что она имела предосудительные отношения с ним или с какими-то другими мужчинами.

Молодой Том Дорри вернулся домой в отпуск со своего корабля после восемнадцатимесячного отсутствия. Когда он узнал о состоянии своей жены, то собрал вещи и вернулся в коттедж матери. Но та велела ему возвратиться к жене и поддержать ее, так как она до смерти испугана. А когда это не подействовало, мать объявила ему, что она сама — почтенная вдова уже много лет — не то что испугана, но даже ради спасения собственной жизни не может объяснить, как это с ней самой произошло. Ничего не понимающий Том побежал к жене и нашел ее в кухне на полу, а возле нее пустую бутылочку аспирина.

Том опрометью кинулся за доктором.

Еще одна далеко не юная женщина внезапно купила велосипед и с безумной скоростью носилась теперь на дальние дистанции, проявляя в этом невероятное упорство.

Две молодые женщины потеряли сознание в горячих ваннах.

Трое по странной случайности споткнулись и упали с лестницы.

У нескольких появились непонятные желудочные расстройства.

Даже мисс Огл из почтового отделения была замечена поедающей странное блюдо — паштет из копченой сельди, положенный на хлеб слоем в полтора дюйма, плюс полфунта маринованных корнишонов.

Кульминация наступила, когда растущая тревога заставила доктора Уиллерса вступить в переговоры с мистером Либоди. Переговоры состоялись в доме викария. Подтверждением своевременности этих действий было то, что их разговор прервал гонец, срочно посланный за доктором.

Но обошлось лучше, чем могло бы. К счастью, надпись «яд» на бутылочке с дезинсекталем, сделанная в соответствии с законом, в буквальном смысле не означала того, что искала для себя Рози Платч. Это обстоятельство нисколько не уменьшало серьезности намерений последней. Когда доктор Уиллерс закончил свою работу, он весь дрожал от бессильного гнева. Ведь бедной Рози Платч было всего семнадцать лет.

Глава 8Совещание

Спокойствие духа, которое с таким удовольствием восстанавливал Гордон Зиллейби на второй день после свадьбы Алана и Феррилин, было нарушено приходом доктора Уиллерса. Доктор, все еще потрясенный почти состоявшейся трагедией Рози Платч, был очень взволнован, и это обстоятельство долго мешало Зиллейби понять цель его визита.

Постепенно, однако, кое-что прояснилось, и он понял, что доктор и викарий решили просить его о помощи, и, что еще важнее, о помощи его жены в каком-то неясном деле, и что несчастье с Рози Платч заставило доктора Уиллерса приступить к осуществлению своей миссии раньше, чем предполагалось.

— До сих пор нам везло, — говорил Уиллерс, — но это уже вторая попытка самоубийства за неделю. В любой момент могут произойти другие, и, возможно, более успешные. Нам нужно внести ясность и ослабить нынешнюю напряженность. Оттягивать дальше нельзя.

— Что касается меня, то я бы предпочел ясность. В чем, собственно, дело? — спросил Зиллейби.

Уиллерс посмотрел на него с удивлением, потом долго тер лоб.

— Извините, — сказал он. — Я за эти дни совсем замотался. Забыл, что вы можете и не знать. Речь идет об этих необъяснимых беременностях.

— Необъяснимых? — поднял брови Зиллейби.

Уиллерс постарался как можно яснее изложить, почему они необъяснимы.

— Вся история настолько загадочна, что и мне, и викарию пришлось обратиться к гипотезе, будто они связаны с другим загадочным явлением, которое тут произошло, — с Потерянным днем.

Несколько секунд Зиллейби внимательно изучал лицо доктора. В чем он мог не сомневаться, так это в неподдельности беспокойства последнего.

— По-моему, весьма странная гипотеза, — произнес он осторожно.

— А ситуация еще более странная, — ответил Уиллерс. — Однако с этим можно подождать. А вот кто не может ждать, так это множество женщин, находящихся на грани истерии. Некоторые из них — мои пациентки, другие станут ими в ближайшее время, и если нам не удастся немедленно устранить состояние напряженности… — Он не закончил фразу и покачал головой.

— Множество женщин? — повторил Зиллейби. — Звучит немного туманно. Сколько?

— Точно сказать не могу, — признался Уиллерс.

— Ну, а примерно? Надо же знать, с чем мы имеем дело.

— Я бы сказал… от 65 до 70.

— ЧТО?! — Зиллейби ошеломленно уставился на врача.

— Я же сказал, что это чертовски сложная проблема.

— Но если вы не уверены, то откуда цифра 65?

— Потому что — готов согласиться, моя оценка очень грубая — она основана на числе проживающих в деревне женщин детородного возраста.

Позже вечером, когда Анжела Зиллейби, усталая и угнетенная, ушла спать, Уиллерс сказал:

— Очень сожалею, Зиллейби, что доставил вам столько неприятностей, но она все равно скоро узнала бы об этом. Надеюсь, что другие примут подобное известие хоть вполовину столь мужественно, как приняла его ваша жена.

Зиллейби скромно потупился.

— Она молодчина, не правда ли? Интересно, как такой удар перенесли бы мы с вами?

— Чертовски тяжело, — согласился Уиллерс. — Пока большинство замужних женщин сохраняют спокойствие, но теперь, чтобы избавить незамужних от нервного потрясения, нам придется огорчить состоящих в браке. Впрочем, насколько я понимаю, другого выхода у нас нет.

— Есть еще одна вещь, которая меня беспокоила весь вечер: как много мы должны им открыть? — продолжил Зиллейби. — Следует ли нам оставить кое-что в тайне и предоставить им самим делать выводы, или лучше поступить иначе?

— Да, черт побери, но ведь это и в самом деле тайна, даже для нас с вами, не так ли? — указал доктор.

— Вопрос как — и в самом деле покрыт мраком неизвестности, — признал Зиллейби. — Но я полагаю, что не может быть ничего таинственного в том, что именно произошло. Вы наверняка уже сделали какие-то выводы, но умышленно уходите от ответа.

— Начните вы, — предложил Уиллерс. — Ваши рассуждения могут привести к другим выводам, во всяком случае, я надеюсь на это.

Зиллейби покачал головой.

— Выводы, — начал он и вдруг замолчал, глядя на фотографию дочери. — Господи! — воскликнул он. — Феррилин тоже… — Он медленно повернулся к доктору. — Полагаю, что вы ответите просто «не знаю».

Уиллерс медлил с ответом.

— Я не уверен, — сказал он наконец.

Зиллейби отбросил назад снежно-белую шевелюру и снова опустился в кресло. Почти минуту он молча изучал узор ковра. Потом очнулся и с нарочитым спокойствием начал:

— Есть три, нет — четыре возможности, которые, так сказать, очевидны и которые приходят на ум в качестве наиболее вероятного. Я думаю, что вы тоже упомянули бы их, если бы имели хоть какие-нибудь доказательные объяснения. Замечу, что против этих версий тоже могут быть выдвинуты возражения, но к этому я вернусь потом.

— Согласен, — откликнулся доктор.

Зиллейби кивнул.

— Как известно, у некоторых, особенно у низших, форм можно вызвать партеногенез, не правда ли?

— Да, но, насколько я понимаю, это не касается высших форм, и уж, во всяком случае, не млекопитающих.

— Совершенно верно. Тогда есть еще искусственное осеменение.

— Есть, — согласился доктор.

— Но вам это представляется маловероятным?

— Точно так.

— Мне тоже. И тогда, — мрачно продолжил Зиллейби, — остается лишь возможность имплантации, которая может дать то, что кто-то, кажется, Хаксли, назвал ксеногенезом, то есть появлением формы, которая будет совершенно лишена сходства с приемными родителями. Впрочем, их вряд ли можно назвать родителями в точном смысле этого слова.

Доктор Уиллерс нахмурился.

— Надеюсь, им такое в голову не придет, — сказал он.

Зиллейби покачал головой.

— Это надежда, которую вам, дружище, лучше оставить. Может, сразу оно и не придет в голову, но такая вещь неизбежно, хоть это и сильное слово, станет ясной для всякого интеллигентного человека. Потому что, видите ли, мы согласились, что партеногенез как объяснение не годится, ибо ведь не существует ни единого задокументированного случая, не так ли?

Доктор утвердительно наклонил голову.

— Потом, им вскоре станет ясно, как ясно мне сейчас, да и вам тоже, что и изнасилование, и искусственное осеменение также следует исключить, хотя бы из соображений математической статистики. И это, на мой взгляд, относилось бы и к партеногенезу, если бы он был возможен. По закону больших чисел просто нельзя представить, чтобы в достаточно большой группе женщин, взятых на выбор, больше 25 процентов находились бы одновременно в одной и той же стадии беременности.

— Ну… — начал доктор с сомнением.

— Хорошо, давайте согласимся на 33,3 процента, хотя это и чрезмерно высокая доля. Но в этом случае, если ваша оценка верна или почти верна, нынешняя ситуация статистически просто невероятна. Следовательно, хотим мы того или не хотим, мы снова оказываемся отброшенными к четвертой и последней возможности — имплантация уже осемененной яйцеклетки должна была произойти именно в наш Потерянный день.

Уиллерс выглядел несчастным, но еще сопротивлялся.

— Я бы поставил под вопрос слово «последняя» — ведь могут быть и другие возможности, которые нам просто не пришли в голову.

Зиллейби ответил слегка раздраженно:

— А вы можете предложить какую-нибудь форму зачатия, которая преодолела бы наш статистический барьер? Нет? Отлично. Отсюда следует, что это не было зачатие. Значит, инкубация.

Доктор вздохнул.

— Хорошо. Согласен, — сказал он. — Что касается меня, то мне не так уж интересен вопрос, как это было сделано. Я беспокоюсь в первую очередь о здоровье моих пациенток.

— Да, вам не позавидуешь, — перебил его Зиллейби. — Если все женщины находятся в одной и той же стадии беременности, то и роды, исключая несчастные случаи, должны состояться примерно в одно и то же время. Все — где-то в конце июня или в первой неделе июля, если дело пойдет нормально.

— В настоящее время, — продолжал доктор твердо, — моя главная задача — успокоить их тревогу, а не увеличивать ее. И поэтому нам следует постараться задержать распространение идеи насчет имплантации так долго, как это только будет возможно. Эта штука — динамит! Ради них прошу вас аргументированно опровергать любое суждение в этом духе, если вы с ним столкнетесь.

— Да, — сказал Зиллейби, обдумав слова доктора. — Да, я согласен с вами. Тут, как мне кажется, мы столкнулись с делом, которое требует введения цензуры. — Он нахмурился. — Очень трудно представить себе, как это воспримут сами женщины. Все, что я могу сказать, так это то, что, будь я призван даже при благоприятных условиях воспроизвести на свет жизнь, такая перспектива меня страшно напугала бы, а если б меня к тому же предупредили, что это может быть какая-то чуждая форма жизни, то я, скорее всего, сошел бы с ума. Большинство женщин, конечно, выдержит, в умственном отношении они крепче нас, а потому аргументированное отрицание такой возможности будет, пожалуй, наилучшим решением.

Он помолчал, обдумывая, что предстояло сделать.

— А теперь нам следует наметить линию поведения моей жены. Тут ведь многое надо предусмотреть. Один из самых сложных вопросов — вопрос о гласности, вернее, об ее ограничении.

— Боже мой! Конечно же… — воскликнул Уиллерс. — Если только пресса пронюхает…

— Верно. Упаси нас Господь от этого. Начнут печатать ежедневные сводки, которые будут громоздиться друг на друга в течение оставшихся шести месяцев. И уж они-то не пропустят версии о ксеногенезе! Пожалуй, еще затеют тотализатор по прогнозированию результатов родов. Хорошо, что военной разведке удалось удержать газеты от сообщений о Потерянном дне, придется обратиться к ним еще раз и попросить помощи. А теперь подумаем, что делать Анжеле…

Глава 9Совершенно секретно

Агитация за присутствие на специальном и чрезвычайном собрании, имеющем жизненное значение для каждой женщины Мидвича, велась интенсивно.

Нас самих посетил Гордон Зиллейби и внушил нам весьма драматическое чувство тревоги с помощью обильного словоизвержения, суть которого так и осталась туманной.

Когда люди убедились, что речь идет вовсе не о лекциях по гражданской обороне или о каких-то других, столь же опостылевших мероприятиях, возникло крайнее любопытство к тому, что могло объединить доктора, викария, их жен, окружную медсестру и чету Зиллейби — команду, посещающую каждую семью в Мидвиче и персонально приглашающую на собрание каждую женщину деревеньки. Сама уклончивость визитеров, их заверения, что никому платить не придется, сбора пожертвований не будет, а наоборот, все получат бесплатный чай, привели к тому, что любопытство победило природную подозрительность и пустых мест в зале почти не оказалось.

Оба главных инициатора сидели на сцене за столом, по обеим сторонам от Анжелы Зиллейби, казавшейся бледной и изможденной. Доктор нервно курил, глубоко затягиваясь. Викарий казался погруженным в думы, из которых он время от времени всплывал на поверхность и что-то говорил миссис Зиллейби, рассеянно внимавшей его словам. Они прождали лишних десять минут, чтобы подошли опоздавшие, после чего доктор попросил закрыть двери и начал собрание кратким, лишенным всякой конкретики выступлением о важности данного мероприятия. Викарий поддержал его. Закончил он так:

— Я убедительно прошу каждую из вас внимательно прислушаться к тому, что вам расскажет миссис Зиллейби. Мы глубоко признательны ей за согласие изложить перед вами эту проблему. И хочу, чтоб вы знали: мы с доктором Уиллерсом наперед одобряем все, что она скажет. Уверяю вас, только потому, что мы не сомневаемся в лучшем и более глубоком взаимопонимании, которое установится в случае, если одна женщина изложит дело другим, мы рискнули возложить на нее это тяжелое бремя.

Теперь мистер Уиллерс и я покинем зал собрания, но останемся неподалеку. Когда миссис Зиллейби закончит, мы, если таково будет ваше желание, вернемся и постараемся ответить на вопросы. А теперь прошу вас внимательно выслушать миссис Зиллейби.

Жестом викарий предложил доктору идти первым, и оба вышли через дверь в боковой части сцены. Дверь закрылась за ними, но не совсем плотно.

Анжела Зиллейби отпила глоток из стоявшего перед ней стакана с водой.

Бросила взгляд на свои руки, лежащие на листочках с записями. Потом подняла глаза, ожидая, чтобы разговоры стихли. Затем обвела долгим взглядом собрание, как будто хотела запомнить каждое лицо.

— Во-первых, — произнесла она, — я должна вас предупредить. То, что я скажу, мне будет трудно выговорить, вам будет трудно в это поверить, а некоторым, возможно, станет даже больно, когда они поймут, в чем дело. — Она остановилась, опустила глаза, потом вновь посмотрела в зал. — Я, — произнесла она, — жду ребенка. Я очень, очень рада этому и счастлива. Для женщины естественно желать ребенка и быть счастливой, ожидая его появления. Неестественно и недостойно бояться материнства. К сожалению, сейчас в Мидвиче есть много женщин, которые чувствуют себя иначе. Некоторые из них ощущают себя несчастными, опозоренными и испуганными. Именно ради них мы и организовали это собрание. Надо помочь тем, кто несчастен, надо уверить их в том, что их мысли и чувства ошибочны. — Она снова обвела взором собрание. Тут и там слышалось затрудненное дыхание. — Произошло нечто странное, очень странное. И случилось это не с одной или двумя из нас, а почти со всеми нами, почти со всеми женщинами Мидвича, способными к деторождению.

Присутствующие сидели молча и неподвижно, глаза всех были устремлены на Анжелу, которая продолжала развертывать перед ними всю поразительность ситуации. Она еще не кончила, как услышала какой-то шум и движение в правой стороне зала. Взглянув туда, она увидела в центре очага беспокойства мисс Латтерли и ее неразлучную подругу мисс Лэмб.

Анжела остановилась на полуслове и подождала. Она слышала негодующий голос мисс Латтерли, хотя и не разбирала слов.

— Мисс Латтерли, — сказала Анжела отчетливо, — правильно ли я поняла, что предмет нашего собрания лично вас не касается?

Мисс Латтерли встала и голосом, дрожащим от негодования, произнесла:

— Разумеется, вы правы, миссис Зиллейби. За всю свою жизнь…

— Тогда, поскольку эта тема имеет огромное значение для многих присутствующих, я надеюсь, вы удержитесь от дальнейшего вмешательства… А может быть, даже предпочтете покинуть нас?

Мисс Латтерли не собиралась отступать и без страха глядела в лицо Анжелы.

— Это… — начала она и вдруг изменила свое намеренье. — Прекрасно, миссис Зиллейби, — сказала она, — свой протест против клеветы, которую вы возвели на нашу общину, я заявлю позже.

Она с достоинством повернулась и смолкла, видимо, ожидая, чтобы мисс Лэмб встала и присоединилась к ее исходу из зала. Но мисс Лэмб даже не шелохнулась. Мисс Латтерли нетерпеливо взглянула на нее и нахмурилась.

Мисс Лэмб продолжала сидеть. Мисс Латтерли открыла рот, чтобы что-то сказать, но нечто в выражении мисс Лэмб остановило ее. Мисс Лэмб избегала ее взгляда. Она смотрела прямо перед собой, в то время как волна краски медленно заливала ее лицо, пока оно не запылало огнем.

Странный тихий звук сорвался с уст мисс Латтерли. Она протянула руку и схватилась за спинку стула, чтобы не упасть. Не в силах выговорить ни слова, она смотрела на свою подругу. За несколько секунд мисс Латтерли похудела и сделалась на много лет старше. С усилием она овладела собой.

Гордо подняла голову и огляделась кругом ничего не видящими глазами.

Затем, стараясь держаться прямо, но слегка пошатываясь, она добралась до прохода и в полном одиночестве пошла к выходу.

Анжела ждала. Она ожидала ропота осуждения, но его не последовало.

Собрание выглядело ошеломленным. Потом все лица с надеждой обратились — к ней. При гробовом молчании она начала с того места, на котором ее прервали, стараясь деловым тоном снизить эмоциональное напряжение аудитории, в которое мисс Латтерли внесла свою лепту. Жестким усилием воли Анжела заставила себя довести речь до конца и, обессилев, умолкла.

Ожидавшийся шум голосов возник немедленно. Анжела сделала глоток из стакана и покатала между влажными ладонями скомканный носовой платок, одновременно продолжая следить за аудиторией.

Она видела мисс Лэмб, нагнувшуюся вперед и прижимавшую платок к глазам, в то время как добрая миссис Брант, сидевшая рядом, пыталась ее успокоить. Мисс Лэмб была далеко не единственной, кто нашел облегчение в слезах. Над опущенными головами в зале разносился становившийся все громче гул голосов, изумленных, гневных и жалобных. Некоторые женщины были близки к истерическому припадку, но ничего напоминающего взрыв, которого опасалась Анжела, не было. В какой-то степени, думала она, обращение к разуму смягчило действие шока.

С чувством облегчения и с растущей верой в собственные силы она несколько минут наблюдала за ними. Когда же решила, что первая часть выступления достаточно прочно запечатлелась в их сознании, Анжела постучала по столу. Ропот голосов стих, еще звучали всхлипывания, но выжидающие лица уже повернулись к ней. Она набрала в грудь побольше воздуха и снова заговорила.

— Никто, — сказала она, — никто, кроме ребенка или человека с детским умом, не может ждать от жизни справедливости. Она не такова, и для одних она будет тяжелее, чем для других. И, тем не менее, справедлива она или несправедлива, хотим мы этого или не хотим, но все мы — замужние и незамужние — находимся в одной лодке. Нет никаких оснований для того, чтобы одни из нас смотрели на других свысока. Все мы оказались в нелегкой ситуации, и, если какая-нибудь замужняя женщина соблазнится счесть себя достойней незамужней соседки, ей следует подумать, каким способом, если потребуется, она докажет, что ребенок от ее мужа.

Это произошло со всеми, и это должно объединить нас ради нашего же блага. Никто из нас не несет бремя греха, а потому между нами не должно быть и различий, за исключением… — Тут она сделала паузу. — За исключением того, что те женщины, что лишены поддержки любящих мужей, которые помогут им выстоять, требуют к себе максимума нашей симпатии и заботы.

Она продолжала развивать эту мысль до тех пор, пока не решила, что цель достигнута. Тогда обратилась к другому аспекту проблемы.

— Это, — сказала она с нажимом, — наша проблема. И нет у нас сейчас дела более важного и интимного. Я уверена, и, думаю, вы согласитесь со мной, что так оно и должно остаться. С этим мы должны разобраться сами, без посторонней помощи.

Вы знаете, как жадно накидываются дешевые газетенки на все, что имеет отношение к деторождению, особенно в случаях, когда в нем есть что-то необычное. Они делают из этого пошлое зрелище, будто люди, связанные с этим, — ярмарочные уроды. Жизнь семьи перестает быть частным делом.

Мы все читали, например, о случае рождения нескольких близнецов, подхваченном прессой, к которой затем присоединились и медики, подкрепленные авторитетом государственных учреждений, а в результате — родители практически лишились своих детей сразу же после их рождения. Я ни за что не хочу потерять своего ребенка таким образом и думаю и надеюсь, что вы смотрите на это дело так же. Поэтому, если мы не хотим, во‐первых, иметь множество неприятностей — а я предупреждаю вас, что если все происходящее станет широко известным, то нас станут обсуждать в каждом клубе и каждом кабаке с добавлением грязных инсинуаций, — и, во‐вторых, если мы не хотим «выставиться» и в итоге наверняка лишиться своих детей, которых под тем или иным предлогом заберут доктора и ученые, то мы — каждая из нас — должны решиться не только не говорить, но даже не намекать за пределами Мидвича на теперешнее положение. В наших силах сделать так, чтобы это стало внутренним делом Мидвича, чтобы им занимались не какие-нибудь газетные писаки или министерства, а только сами жители Мидвича.

Если люди из Трайна или откуда-нибудь еще начнут любопытствовать, если тут появятся чужаки, задающие нескромные вопросы, мы ради наших собственных детей и ради самих себя не станем им ничего отвечать. Но просто молчать и уклоняться, будто мы что-то скрываем, мало. Мы должны показать им, что в Мидвиче вообще ничего странного не происходит. Если мы объединимся и убедим наших мужей, что они тоже должны действовать в наших интересах, то никакого нездорового вынюхивания не будет, и нас оставят в покое, как это и должно быть в цивилизованном обществе. Это не их дело, это наше дело. Нет никого на всем свете, кто имел бы большее право или долг защитить наших детей от эксплуатации, чем мы — те, кто станет их матерями.

Анжела внимательно следила за залом, почти за каждым лицом и его выражением в отдельности, точно так же, как это было в начале ее речи.

Затем она сказала:

— А теперь я приглашу к нам викария и доктора Уиллерса. Если разрешите, я отлучусь на несколько минут, а потом снова вернусь. Я знаю, у вас есть множество вопросов, которые ждут ответа.

И Анжела ускользнула в маленькую комнату за сценой.

— Великолепно, миссис Зиллейби. Просто великолепно! — сказал мистер Либоди.

Доктор Уиллерс взял ее руку и пожал.

— Мне кажется, вы свое дело сделали, дорогая, — произнес он, уже выходя с викарием на сцену.

Зиллейби подвел ее к креслу. Она села, прикрыла глаза и откинулась на спинку. Лицо было бледное, выглядела она опустошенной.

— Лучше бы пойти домой, — сказал он ей.

Анжела покачала головой.

— Нет. Через несколько минут все пройдет. Мне надо вернуться.

— Они справятся сами. Ты свою роль сыграла, и сыграла прекрасно.

— Понимаешь, я ведь знаю, как они себя чувствуют. Это исключительно важно, Гордон. Мы должны дать им полную возможность спрашивать и говорить сколько угодно. Им нужно к тому времени, как они начнут расходиться по домам, преодолеть полученный удар. Что им необходимо, так это чувство взаимной поддержки. Я это знаю, мне нужно то же самое.

Она положила руку на лоб, потом откинула волосы назад.

— Ты знаешь, Гордон, это ведь неправда — то, что я только что говорила.

— Что именно, родная? Ты ведь говорила о многом.

— Да о том, что рада и счастлива. Два дня назад это было чистой правдой, а сейчас я боюсь. Я боюсь, Гордон.

Его рука, обнимавшая ее плечи, напряглась. Вздохнув, она склонила голову и прижалась к его плечу.

— Дорогая, дорогая, — говорил он тихо, поглаживая ее волосы. — Все обойдется. Мы будем заботиться о тебе.

— Не знать! — воскликнула она. — Вернее, знать, что нечто развивается в тебе, и гадать — что и как. Это ведь так унизительно, Гордон! Чувствуешь себя каким-то животным.

Он поцеловал ее в щеку и продолжал гладить волосы.

— Не надо волноваться. Я готов биться об заклад, что, когда он или она появится на свет, ты только взглянешь и тут же скажешь: «Господи, нос совсем как у Зиллейби!» А если нет, что ж, мы встретим это вдвоем, плечом к плечу. Ты не одинока, родная, ты никогда не должна думать, что ты одинока. Здесь я, здесь Уиллерс. Мы все тут, чтобы помочь тебе, всегда, круглые сутки.

Она повернула голову и поцеловала его.

— Гордон, милый, — сказала она, собралась с силами и встала. — Надо идти!

Зиллейби долго смотрел ей вслед. Потом пододвинул кресло к неплотно закрытой двери, зажег сигарету и устроился получше, чтобы в потоке вопросов уловить истинное настроение деревни.

Глава 10Мидвич договаривается

На долю января выпала задача смягчить последствия удара, перестроить эмоции в нужном направлении и, таким образом, выработать единое отношение к создавшейся ситуации. Описанное выше собрание можно было рассматривать как успех. Оно очистило атмосферу и разрядило напряженность, его участники, психологическая обработка которых продолжалась и позже, пока не было наконец достигнуто согласие в мыслях, восприняли идею солидарности и взаимной помощи.

Можно было ожидать, что немногочисленные заядлые индивидуалисты займут обособленную позицию, однако и они, подобно большинству, не были заинтересованы в том, чтобы кто-то начал копаться в их частной жизни и вытаскивать ее на всеобщее обозрение, чтобы, как следствие, улицы деревушки оказались забиты машинами, а толпы идиотов-туристов пялились в окна. Более того, тем двум-трем, что продолжали тосковать о сенсационной славе, вскоре стало ясно, что мидвичцы не преминут ответить на их действия всеобщим бойкотом. И если мистер Уилфред Уильямс даже и подумывал о тех барышах, которые могли бы сорвать «Коса и камень», он оказался вполне достойным членом общины, ибо был очень чувствителен к соображениям о явных преимуществах устойчивой прибыли своего кабачка.

Как только потрясение, вызванное внезапностью удара, сменилось ощущением, что штурвал находится в надежных руках, а маятник настроения незамужней молодежи качнулся от ощущения страха к почти нескрываемой браваде и возникло предчувствие перемен, похожее на то, что предшествует началу ежегодного фестиваля или открытию выставки цветов, самочинно организованный комитет смог успокоиться, решив, что ему как минимум удалось ввести события в нужное русло.

Первоначальный состав комитета, сложившегося из супружеских пар Уиллерсов, Либоди, Зиллейби, а также окружной медсестры Даниельсон, был пополнен нами и мистером Гриммом, кооптированным, чтобы представлять интересы нескольких перевозбужденных женщин — сотрудниц Грейнджа, которые волей-неволей обнаружили себя тесно повязанными проблемами Мидвича.

Хотя мнение большинства на заседании комитета, состоявшемся спустя пять дней после собрания, можно было выразить словами: «Пока все идет как по маслу», члены его понимали, что дальнейшее никак нельзя пустить на самотек. Атмосфера, которую так успешно удалось создать, могла, как это чувствовали все собравшиеся, смениться обычными предрассудками и предубеждениями. Было ясно, что достигнутое должно подпитываться и укрепляться хотя бы какое-то время.

— Что нам необходимо, — суммировала Анжела, — так это создать нечто вроде братства, противостоящего всеобщему несчастью, причем то, что это действительно несчастье, нам придется тщательно скрывать.

Это мнение было одобрено всеми, за исключением миссис Либоди, явно пребывавшей в глубоком сомнении.

— Но, — сказала она неуверенно, — мне кажется, мы должны стараться быть честными, не правда ли?

Мы смотрели на нее, не понимая, что последует за таким началом. Она продолжала:

— Так ведь это же действительно наказание, верно? Такое не могло случиться с нами без причины. Причина обязательно должна быть. И разве наша обязанность не в том, чтобы понять, в чем она состоит?

Анжела внимательно посмотрела на миссис Либоди, недоуменно наморщив лоб.

— Кажется, я не вполне вас понимаю, — начала она.

— Хорошо, — объяснила миссис Либоди, — когда события — такие странные события — внезапно обрушиваются на жителей какой-то общины, то для этого всегда находится причина. Я имею в виду казни египетские, Содом и Гоморру и прочие.

Наступило молчание. Зиллейби первым ощутил необходимость разрядить обстановку.

— Что касается меня, — заявил он, — то я всегда считал казни египетские примером совершенно ничем не оправданного религиозного эгоцентризма. Вроде того, что сейчас именуется «политикой с позиции силы». Что же до Содома… — Тут он замолк на полуслове, так как поймал взгляд жены.

— Э-э-э… — начал было викарий, поскольку все, казалось, ждали от него чего-то. — Э-э-э…

Анжела поспешила ему на помощь.

— Мне кажется, из-за этого не стоит волноваться, миссис Либоди. Если бесплодие безусловно может считаться типичным проклятием, то я не припомню случая, чтобы наказание выражалось в форме повышенного плодородия. В конце концов, такая кара была бы просто неразумной, не правда ли?

— Все зависит от того, каков плод, — мрачно ответила миссис Либоди.

Опять воцарилось неловкое молчание. Взгляды всех присутствующих, исключая мистера Либоди, были обращены на миссис Либоди. Глаза доктора Уиллерса встретились с глазами сестры Даниельсон, затем снова вернулись к Доре Либоди, которая, по-видимому, не ощущала особого неудобства, став центром всеобщего внимания. Она смотрела на нас, как будто моля о прощении.

— Мне очень жаль, но боюсь, что причина всего тут происходящего — я, — сказала она.

— Миссис Либоди… — начал быстро доктор.

Она подняла руку, как бы останавливая его.

— Вы очень добры ко мне, — сказала она. — И я знаю, что вы желаете мне только блага. Но пришло время покаяния. Вы видите: я — грешница. Если бы я двенадцать лет назад родила собственного ребенка, ничего подобного не произошло бы! А теперь я искупаю грех, нося в чреве ребенка, зачатого не от мужа. Все это так очевидно. Мне жаль, что я навлекла несчастье на вас всех. Но такова кара, и вы должны понять это. Как казни египетские…

Викарий, весь красный и сконфуженный, прервал ее:

— Я надеюсь, вы извините нас…

Раздался стук отодвигаемых стульев. Сестра Даниельсон подошла к миссис Либоди и заговорила с ней. Доктор Уиллерс сначала смотрел на них, но потом, заметив, что рядом с ним стоит викарий и хочет о чем-то спросить, успокаивающе положил руку на плечо мистера Либоди.

— Для нее это слишком сильный удар. Еще бы! Я давно уже опасаюсь чего-нибудь в таком роде. Попрошу сестру Даниельсон проводить ее домой и дать успокоительного. Надеюсь, после крепкого сна все пройдет.

Через несколько минут мы разошлись все — задумчивые и подавленные.

Политика, предложенная Анжелой Зиллейби, приносила свои плоды. Конец января ознаменовался разработкой такой обширной программы общественной деятельности и соседской взаимопомощи, что, по нашему разумению, лишь самые оголтелые индивидуалисты могли бы остаться в стороне от наших начинаний, где им бы грозила опасность в скором времени вымереть от скуки.

В конце февраля я известил Бернарда, что дела в целом идут гладко, во всяком случае, куда лучше, чем мы могли надеяться в начале. Имели место, конечно, кой-какие провалы в кривой, которой можно было бы изобразить настроение местных жителей, без сомнения, такие провалы неизбежны и в будущем, но в целом обстановка быстро улучшалась. Я сообщил ему о наших делах в дополнение к моему последнему сообщению, но ничем не сумел пополнить информацию о взглядах и настроениях, царивших в Грейндже, о которой он меня запрашивал. То ли научные работники считали, что это дело подпадает под действие их подписки о неразглашении, то ли им казалось, что лучше притвориться, будто они считают именно так, но только попытка извлечь из них сведения для Бернарда оказалась пустым номером.

Поскольку мистер Гримм продолжал оставаться единственным связующим звеном между Грейнджем и деревней, мне представлялось, что для получения более полной информации я должен или получить полномочия открыть Гримму официальную подоплеку своего любопытства, или Бернарду придется обратиться к нему лично. Бернард предпочел второй вариант, и встреча с мистером Гриммом была назначена на время очередного визита последнего в Лондон.

Мистер Гримм зашел к нам по возвращении оттуда, видимо, считая себя теперь вправе поделиться с нами частью своих неприятностей, которые преимущественно касались его взаимоотношений с отделом личного состава.

— Они там просто помешались на дисциплине и пунктуальности, — жаловался он. — Ума не приложу, что я буду делать, когда шесть моих сотрудниц заявят претензии насчет денежной помощи, освобождения от работы по состоянию здоровья и превратят черт знает во что такие аккуратненькие графики отпусков. А все это скажется на выполнении плана работ. Я сказал полковнику Уэсткотту, что, если его департамент желает сохранить дело в тайне, это можно сделать лишь официально, причем на очень высоком уровне.

Иначе в самом близком времени нам придется давать объяснения. Но я никак не могу понять, почему данный частный аспект проблемы представляет такой интерес для военной разведки. А как вы думаете?

— Какая жалость, — ответила ему Джанет. — Когда мы услышали, что у вас назначена встреча с Бернардом, мы обрадовались, решив, что, может быть, вам удастся просветить в этом отношении нас самих.

Жизнь Мидвича, казалось, катилась по привычной колее, но через несколько дней один из подземных ключей выбился на поверхность и причинил нам немало беспокойства.

После того заседания комитета, которое завершилось столь преждевременно по вине миссис Либоди, последняя перестала, что было, в общем, понятно, играть сколько-нибудь активную роль в деле налаживания гармонии в жизни Мидвича. Когда она появилась после нескольких дней отдыха, нам показалось, что она пришла в норму и решила относиться ко всей ситуации так, как относятся к тому, о чем в приличном обществе просто не говорят.

Однако в первых числах марта настоятель церкви Сент-Мэри в Трайне и его жена доставили в Мидвич миссис Либоди в своем автомобиле. Они нашли ее, как с некоторым смущением сообщил мистеру Либоди настоятель, проповедующей на Трайнском рынке, стоя на перевернутом ящике.

— Э-э…

— Э-э… проповедующей? — Боязнь за жену сочеталась у нашего викария с беспокойством другого рода. — Я… э-э… Не можете ли вы сказать, о чем?

— Ах, о… о… Боюсь, что о чем-то совершенно фантастическом… — уклончиво ответил настоятель.

— Но ведь я должен знать, о чем. Доктор меня наверняка спросит!

— Ну, э-э… Это был как бы призыв к покаянию. В духе евангелического учения о фатуме… Люди Трайна должны смириться и молить о прощении в страхе перед гневом Господним, возмездием и адским пламенем… Боюсь, это несколько не совпадает со взглядами нашей церкви… Излишне мрачно, знаете ли… И, по-видимому, жители Трайна должны особенно избегать какого-либо общения с людьми из Мидвича, которые уже несут на себе бремя Божия наказания. Если жители Трайна не внемлют, не исправятся, то возмездие падет и на них…

— О, — сказал мистер Либоди, стараясь сохранять спокойствие, — а она не говорила, какую форму приняли наши страдания?

— Кара, — ответил настоятель Сент-Мэри, — приняла специфическую форму нашествия… э-э-э… детей. Это, разумеется, вызвало взрыв грубых насмешек. В высшей степени прискорбное событие. Конечно, когда жена обратила мое внимание на… э-э… состояние миссис Либоди, происшествие стало более понятным, хотя и не менее огорчительным. Я… О, вот и доктор Уиллерс! — настоятель явно почувствовал облегчение.

Примерно через неделю, где-то около полудня, миссис Либоди поднялась на нижнюю ступеньку Мемориала павшим воинам и начала пророчествовать. Для этого случая она оделась в рубище, сняла туфли и намазала лоб золой. К счастью, в это время на улице было мало народу, и миссис Брант удалось уговорить ее уйти домой, так ничего и не сказав. В течение часа слухи об этом разнеслись по всей деревне, но само слово миссис Либоди — каково бы оно там ни было — осталось непроизнесенным.

Вслед за этим пошли разговоры, что доктор Уиллерс порекомендовал миссис Либоди провести некоторое время в больнице, что было встречено в Мидвиче скорее с сожалением, чем с удовлетворением.

В середине марта, впервые после свадьбы, в гости к Зиллейби приехали Феррилин и Алан. Поскольку Феррилин до времени увольнения Алана из армии жила в крошечном шотландском городишке среди абсолютно чужих людей, Анжела не хотела тревожить ее письмами, рассказывающими о положении в Мидвиче во всех подробностях. Но теперь вся информация стала достоянием Феррилин.

Выражение тревоги на лице Алана, когда перед ним развернулась во всей красе картина этого сложного дела, заметно выросло. Феррилин выслушала все молча, лишь время от времени бросая быстрые взгляды на Алана. Она же первой нарушила наступившее молчание.

— Знаете, — сказала она, — у меня все время было ощущение, что тут что-то не так. Я имею в виду, что не должно же… — Здесь она замолчала, как будто пораженная пришедшей ей в голову мыслью. — Боже ты мой, какой ужас! А я же чуть ли не силой завладела Аланом! Он же вправе предъявить мне обвинение в понуждении, противозаконном заявлении и прочих прелестях! Чем плохое основание для развода?! Бог мой! Ты не хочешь развестись со мной, милый?

В уголках глаз наблюдавшего за ней Зиллейби собрались мелкие морщинки.

Алан положил ладонь на руку Феррилин.

— Думаю, нам не следует торопиться с этим, не так ли? — ответил он.

— Любимый! — шепнула Феррилин, сжимая руку мужа. Обменявшись с Аланом долгим взглядом, она, случайно повернув голову, уловила выражение лица Гордона. Бросив в его сторону намеренно равнодушный взгляд, она задала Анжеле какой-то незначительный вопрос, касавшийся поведения мидвичцев.

Через полчаса обе дамы вышли, оставив мужчин в одиночестве. Алан заговорил сразу же, как только закрылась дверь.

— Позволю себе заметить, сэр, что удар слишком силен, верно?

— Боюсь, что вы правы, — согласился Зиллейби. — Могу предложить только одно утешение — последствия удара со временем станут ощущаться слабее. Самое болезненное — открытый вызов нашим предрассудкам (я имею в виду мужские предрассудки) — уже позади. Для женщин, к сожалению, это лишь первый барьер из тех, что им придется преодолеть.

Алан покачал головой.

— Боюсь, что для Феррилин это страшный удар… Так же как и для Анжелы, — спохватился он. — Все это свалилось на них так неожиданно… А такие вещи требуют, так сказать, постепенного привыкания…

— Дорогой мой, — сказал Зиллейби, — как муж Феррилин вы вправе думать о ней что угодно, но вот чего вы не должны делать, хотя бы ради вашего собственного спокойствия, так это недооценивать ее. Я сомневаюсь, чтобы от ее внимания ускользнула хоть какая-нибудь мелочь. О том, что она сама уже давно все сообразила, достаточно ясно говорит ее последняя, наигранно легкомысленная реплика, ибо она знала, что, если покажется вам испуганной, вы тут же начнете о ней беспокоиться.

— Вы так думаете? — недоверчиво спросил Алан.

— Уверен, — ответил Зиллейби. — И она совершенно права. От беспомощного, взволнованного мужчины толку никакого. Самое лучшее, что может сделать муж, это скрыть свою тревогу и непоколебимо стать рядом с женой, олицетворяя мощь и разум и параллельно выполняя кой-какие мелкие организационные функции. В данном случае я дарю вам плоды собственного достаточно богатого опыта.

Он может также выполнять роль представителя современной науки и здравого смысла, но при этом должен действовать исключительно тактично. Вы же не имеете никакого представления о мудреных пословицах, важных приметах, старушечьих наговорах, цыганских предсказаниях и бог знает о чем еще, что завоевало такую популярность в нашей деревушке за последние дни?

Мы стали просто кладом для любителей фольклора. Знаете ли вы, что теперь у нас по пятницам считается опасным проходить мимо церковных врат? Что ношение зеленого платья почти приравнивается к самоубийству? Что есть тминное печенье очень опасно? Известно ли вам, что если нож, иголка или спица упадут на пол острым концом, то родится мальчик? Нет? Я так и предполагал. Но это не имеет значения. Я собрал целый ворох такой человеческой мудрости, надеясь, что она поможет мне утихомирить моих издателей.

Алан с запоздалой учтивостью осведомился о том, как движется очередной «Труд». Зиллейби печально вздохнул.

— Предполагалось, что я сдам окончательный вариант «Сумерек Великобритании» к концу следующего месяца. Но пока написаны только три главы этой остросовременной в будущем работы. И если бы я мог вспомнить, о чем там идет речь, то наверняка нашел бы, что они безнадежно устарели. Трудно сконцентрироваться, когда над головой у тебя как дамоклов меч висит creche[1].

— Вот что меня удивляет — как вам удалось удержать все это в тайне? Мне казалось, что на это не было никаких шансов, — заявил Алан.

— И я так считал, — признался Зиллейби. — И не перестаю удивляться до сих пор. Я думаю, что это своего рода вариация на тему сказки о голом короле, а может быть, своеобразная инверсия гитлеровской большой лжи — правда слишком велика, чтобы поверить в нее. Но заметьте, Оппли и Стауч распускают о нас весьма нелестные слухи, хотя и не имеют ни малейшего представления о реальных масштабах того, что тут происходит. Мне говорили, что в обоих поселках в ходу гипотеза, будто мы все тут предаемся каким-то древним разнузданным обрядам. Во всяком случае, тамошние обитательницы буквально подбирают юбки, когда мы проходим мимо. Должен сказать, что мидвичцы ведут себя перед лицом подобных провокаций с большим достоинством.

— Иначе говоря, вы хотите сказать, что всего лишь в миле-другой отсюда никто не подозревает о том, что случилось у нас? — недоверчиво спросил Алан.

— Не сказал бы. Просто они не хотят этому верить. Надо думать, они слыхали немало, но предпочли думать, что это сказка, которая прикрывает нечто гораздо более простое, хотя и более безнравственное. Уиллерс был прав, сказав, что нечто вроде рефлекса самозащиты обороняет среднего мужчину или женщину от представлений, вызывающих тревогу, — разумеется, в том случае, если эти представления не попали в печать. Одно слово в газете — и все кончено: восемьдесят-девяносто процентов немедленно кинутся в противоположную крайность и поверят чему угодно. Грязные мысли жителей других поселков нам даже на руку. Ведь газетчикам просто не за что будет ухватиться, если они не получат информации прямо из Мидвича.

Внутренняя напряженность — вот что было самым тяжелым в течение первых двух недель, последовавших за собранием. С несколькими мужьями возникли затруднения, но, когда нам удалось выбить из их голов мысль, что все это лишь хитроумная уловка, чтобы скрыть супружескую измену, и когда они поняли, что нет никого, кто бы мог поиздеваться над ними, они стали гораздо разумнее и перестали обращать внимание на мелкие условности.

Примирение мисс Лэмб и мисс Латтерли произошло через несколько дней, когда мисс Латтерли оправилась от шока, и теперь мисс Лэмб окружена заботой, которая очень смахивает на тиранство.

Нашим главным бунтовщиком долгое время была Тилли… О, вы же наверняка видели Тилли Форшем — бриджи, водолазка, куртка для верховой езды и постоянно сопровождающая ее свита из трех золотистых ретриверов. Она долго негодовала, заявляя, что ладно бы она еще любила детей, но раз она всегда предпочитала щенят, то все это в высшей степени несправедливо. Однако и она хоть и без удовольствия, но сдалась…

Зиллейби еще долго забавлял гостя анекдотами, связанными с мидвичским бедствием, закончив их рассказом о мисс Огл, которую еле-еле успели уберечь от огласки, перехватив в момент, когда она собиралась внести первый взнос, причем на собственное имя, за самую роскошную детскую коляску, которую только можно было найти в Трайне.

После недолгой паузы Алан спросил:

— Вы, кажется, говорили, что с десятью женщинами, которые тоже могли бы стать жертвами, ничего не случилось?

— Да, из них пять находились в автобусе, ехавшем из Оппли, и поэтому оказались под наблюдением с самого Потерянного дня. Это, во всяком случае, позволило опровергнуть гипотезу об «оплодотворяющем газе», каковую кое-кто уже был готов принять на веру в качестве еще одного научного кошмара нашего времени, — ответил ему Зиллейби.

Глава 11Браво, Мидвич!

«Я очень сожалею, — писал мне Бернард Уэсткотт в начале мая, — что обстоятельства не позволяют передать Мидвичу вполне заслуженные им официальные поздравления по поводу успеха действия вашей программы. Все проведено столь скрытно и с такой бережностью в отношении всех заинтересованных лиц, что, признаюсь, мы просто поражены. Теперь же, когда до «дня икс» осталось всего семь недель, мы надеемся, что вообще все обойдется без огласки, хотя многие из нас были уверены, что рано или поздно придется прибегнуть к официальным шагам.

Наибольшие затруднения нам причинила мисс Фрезер, входящая в штат мистера Гримаса. Но здесь не повинны ни Мидвич, ни сама вышеуказанная леди.

Ее отец — отставной морской офицер, характер которого в высшей степени отвратителен, — собрался подстроить нам изрядную пакость, требуя парламентского запроса насчет чересчур свободных нравов и непристойных оргий в государственных учреждениях. Явно хотел сделать из своей дочки подарок для Флит-стрит[2]. К счастью, нам удалось организовать ему встречу с кое-какими влиятельными лицами, и они направили его на путь истинный.

А каковы ваши впечатления? Выстоит ли Мидвич до конца?»

Дать четкий ответ на этот вопрос нам было трудновато. Если никакой неожиданности не произойдет, то шансы «за» достаточно высоки; с другой стороны, постоянно присутствовала опасность появления чего-то неизвестного, подкарауливающего нас за каждым углом, — любой, самый крохотный детонатор мог привести к колоссальному взрыву.

Пока же, невзирая на подъемы и спады, мы продвигались вперед. Самый неприятный случай, грозивший началом паники, был ликвидирован доктором Уиллерсом, быстро организовавшим рентгеноскопический осмотр, с помощью которого было установлено, что все идет нормально.

Общее настроение в мае можно описать как бодрое, хотя то тут, то там проглядывало с трудом сдерживаемое ожидание конца затянувшейся кампании.

Доктор Уиллерс, ранее горячий приверженец того, чтобы детей принимали в клинике Трайна, пересмотрел свое мнение. Во-первых, в том случае, если с детьми оказалось бы что-то неладно, все попытки удержать события в тайне были бы обречены на провал. Во-вторых, в Трайне не нашлось бы коек, чтобы справиться с одновременной госпитализацией практически всего женского населения Мидвича, а это одно уже дало бы пищу для прессы. Поэтому он совершенно загнал себя, стараясь создать наилучшие условия на месте.

Сестра Даниельсон также трудилась без устали, и вся деревушка благодарила Бога за то, что в Потерянный день сестра случайно оказалась в отъезде.

Уиллерс, как стало известно, договорился насчет временного помощника на первую неделю июня, а также организовал целую команду акушерок на более поздний срок. Маленькая комнатушка в мэрии, выделенная для комитета, превратилась в склад, куда уже прибыло несколько контейнеров с лекарствами, присланных фармацевтическими фирмами.

Мистер Либоди тоже до смерти устал. Его очень жалели из-за положения миссис Либоди и относились к нему с большим уважением, чем когда бы то ни было. Миссис Зиллейби твердо придерживалась курса на укрепление духа солидарности и с помощью Джанет продолжала развивать идею, что Мидвич встретит свое неизвестное будущее мужественно и единым фронтом. Полагаю, именно благодаря их деятельности мы до сих пор почти не имели случаев психологических срывов, если не считать случая с миссис Либоди и еще одного-двух.

Сам Зиллейби имел менее четко очерченный круг обязанностей. Главной он считал обязанность, по его выражению, руководителя бригады по борьбе с распространением суеверий, причем в этой области он обнаружил особый талант пробуждать здравый смысл, не вызывая раздражения собеседников.

Кое-кто подозревал, что он также оказывал материальную поддержку тем, кто страдал от бедности или от жизненных неурядиц.

Неприятности мистера Гримма в его взаимоотношениях с отделом личного состава не кончились. Он обращался со все более настойчивыми требованиями к Бернарду Уэсткотту и уже дошел до того, что заявил, будто единственный способ избежать скандала в Министерстве внутренних дел заключается в передаче его исследовательской лаборатории из ведения этого министерства в Министерство обороны. Бернард, по-видимому, пытался этому способствовать, но одновременно просил, чтобы секретность соблюдалась на протяжении всего периода переговоров, как бы долго последние ни продолжались.

— Что ж, с точки зрения Мидвича, — говорил, пожимая плечами, мистер Гримм, — все это к лучшему. Но вот какого черта в это дело лезет военная разведка, я совершенно не понимаю.

К середине мая наметились кое-какие изменения. До сих пор подъем духа Мидвича, в общем, шел в ногу с весенним расцветом природы. Было бы преувеличением сказать, что согласие теперь полностью нарушилось, хотя некоторые струны стали звучать явно приглушеннее. Ощущалось какое-то отчуждение, в выражении лица Мидвича появилась некая печаль.

— Скоро, — заметил Уиллерс Гордону Зиллейби, — скоро нам придется поднапрячься.

— Некоторые изречения, как известно, звучат лучше вне контекста, но вашу мысль я понял. Что нам сильно портит дело, так это дурацкие нашептывания выживших из ума старух. Тут и без них тяжело, а уж с ними — прямая дорога в сумасшедший дом. Как бы их заткнуть?

— Ну, что там старухи! Неприятностей и без них по горло.

Зиллейби подумал и, нахмурившись, добавил:

— И тем не менее с этим надо бороться. Думаю, мы кое-чего добились в этом отношении, раз затруднения возникли только теперь.

— Конечно, мы даже и предполагать не могли, что все пойдет так гладко. И этим мы обязаны в первую очередь миссис Зиллейби.

Зиллейби промолчал, но наконец, видимо, решился:

— Я очень беспокоюсь за нее, Уиллерс. И хотел бы, чтобы вы с ней поговорили.

— Поговорить? О чем?

— Она напугана гораздо больше, чем мы думаем. Я обнаружил это несколько дней назад, причем вспышка произошла без всякой внешней причины.

Я как-то случайно поднял глаза и увидел, что она, не отрываясь, с ненавистью смотрит на меня. Но ведь она относится ко мне совсем иначе… А потом, как будто я сказал ей что-то обидное, ее прорвало: «Мужчине, конечно, все просто, ему не приходится выносить все это, и он обо всем осведомлен заранее. Разве он может понять? Даже если намерения у него самые наилучшие, он все равно остается в стороне! По-настоящему он никогда не узнает, каково нам приходится, даже когда все нормально. А что же говорить о том, что выпало на нашу долю сейчас? О том, каково лежать по ночам без сна и чувствовать всю глубину унижения от того, что тебя просто используют? Будто ты вовсе не человек, а какой-то механизм, вроде инкубатора… А потом час за часом и ночь за ночью гадать, что именно тебя заставляют вынашивать. Конечно же, ты не способен понять, каково это, — где уж тебе! Как это непереносимо, как разъедает душу! Нет, я больше не выдержу! Знаю, что не выдержу. Дальше так жить нельзя!»

Зиллейби помолчал и встряхнул головой.

— И ведь ничего нельзя сделать. Я даже не пытался остановить ее. Решил, будет лучше дать ей выговориться. Но мне хотелось, чтобы вы с ней поговорили и попробовали ее разубедить. Она знает, что все анализы и рентгеноскопия говорят о нормальном развитии плода, но вбила себе в голову, что вы обязаны так говорить из соображений профессиональной этики. Хотя тут я с ней не могу не согласиться.

— Клянусь Богом, я говорил правду, — ответил доктор. — Скажу по чести, не знаю, что бы я сказал, если б это было не так, но знаю, что вряд ли нам тогда удалось пройти наш путь без больших потерь. Уверяю вас, никто, включая и моих пациентов, не радуется этому больше меня. Не волнуйтесь! Я с чистой совестью могу успокоить вашу жену, во всяком случае, в этом вопросе. Она не первая, кто сходит с ума из-за этих мыслей, и, уж конечно, не последняя. Но только мы справимся с этой проблемой, как женщины тут же найдут себе новый повод для беспокойства.

— Да уж, нелегкое времечко нам предстоит, что и говорить.

Уже через неделю стало ясно, что прогноз Уиллерса имеет шансы оказаться бледной тенью действительности. Ощущение предгрозового состояния не только не пропадало, а почти зримо усиливалось со дня на день. К концу следующей недели единый фронт Мидвича пошатнулся. Взаимопомощь явно сдавала позиции, и мистеру Либоди пришлось принять на свои плечи груз растущей тревоги общины. Он трудился, не жалея сил, организовывал специальные дневные службы, а в остальное время ходил из дома в дом, ободряя своих прихожан как мог.

Зиллейби обнаружил, что спрос на его услуги резко упал. Рационализм явно впал в немилость. Зиллейби был странно молчалив и, верно, охотно превратился бы в невидимку, если бы представилась такая возможность.

— Вы заметили, — спросил он, зайдя вечером в коттедж мистера Гримма, — вы заметили, как злобно они смотрят на мужчин? Как будто мы дали взятку Господу Богу, чтобы при рождении обрести свой пол. Иногда это начинает раздражать. У вас в Грейндже то же самое?

— Началось было, — признался мистер Гримм, — но мы пару дней назад отправили их всех в отпуск. Кто захотел уехать домой — уехал. Остальные разместились на квартирах, рекомендованных доктором. В результате работа идет лучше, чем раньше. А то дела было совсем пошли наперекосяк.

— Мягко сказано, — отозвался Зиллейби. — Мне лично никогда не приходилось работать на заводе взрывчатых веществ, но теперь я отлично представляю себе, каково там. Чувствуешь, что в любой момент может произойти нечто ужасное и непоправимое. А сделать ничего нельзя. Можно лишь сидеть да молиться, чтобы ничего не случилось. Откровенно говоря, не знаю, как мы протянем месяц или сколько там еще осталось. — Он пожал плечами и покачал головой.

Но именно в тот самый момент, когда Зиллейби печально покачивал головой, ситуация неожиданно улучшилась. Дело в том, что с мисс Лэмб, которая приобрела привычку медленно прогуливаться по вечерам под зорким присмотром мисс Латтерли, в этот вечер произошел несчастный случай. Одна из молочных бутылок, аккуратно поставленных у задней двери коттеджа, каким-то образом опрокинулась, и, когда они выходили, мисс Лэмб наступила на нее. Бутылка покатилась, мисс Лэмб упала.

Мисс Латтерли втащила ее в дом и бросилась к телефону.

Миссис Уиллерс еще не легла спать, когда часов пять спустя после вызова доктор вернулся домой. Она услышала, как подъехал автомобиль, и, когда открыла дверь, увидела мужа, стоящего на пороге, растрепанного и жмурящегося от света. За все время супружеской жизни миссис Уиллерс видела его в таком виде не больше двух раз и теперь в тревоге схватила за руку.

— Чарли! Чарли, дорогой, что случилось? Неужели?!..

— Я пьян, Милли. Извини. Не обращай внимания.

— Ох, Чарли! А ребенок?

— Реакция, родная. Пр’сто реакция. Ребенок в полном п’рядке. В полном п’рядке. Абс’лютно. П’рядок!

— Благодарю тебя, Господи! — воскликнула миссис Уиллерс, вкладывая в эти слова больше, чем когда-либо вкладывала в молитву.

— У него золотые глаза, — отозвался ее супруг. — Странно… Но что можно возразить против золотых глаз? Верно?

— Ничего, мой родной, конечно, ничего.

— Все в п’рядке, кроме золотых глаз. А без них все в п’рядке.

Миссис Уиллерс помогла ему снять пальто и довела до гостиной. Он рухнул в кресло и долго сидел согнувшись и тупо глядя перед собой.

— Г-г-глупо, правда? — сказал он. — Сколько потрачено нервов! А теперь полный порядок. Я… я… я… — И внезапно он зарыдал, спрятав лицо в ладони.

Миссис Уиллерс присела на ручку кресла и обняла мужа за плечи.

— Ну-ну, мой родной. Теперь все хорошо. Самое страшное позади. — Она наклонилась и поцеловала доктора.

— Мог ведь оказаться и черным, и желтым, и зеленым, и похожим на обезьяну! Рентген-то этого не показывает, — сказал он. — Мидвичские дамы просто обязаны заказать для церкви витраж в честь мисс Лэмб.

— Верно, верно, дорогой. Ты только не волнуйся. Сам же сказал, что ребенок отличный.

Доктор Уиллерс несколько раз кивнул в подтверждение.

— Это правильно! Отличный! — повторял он после каждого кивка. — Исключая золотые глаза. Но ведь золотые глаза — это ничего? Согласна?

Овечки… овечки, моя дорогая, могут теперь пощипывать травку без опаски… Без опаски… Без опаски… Господи, до чего же я устал, Милли!..

А месяц спустя Гордон Зиллейби задумчиво прохаживался по приемной комнате лучшего родильного дома в Трайне. Усилием воли он заставил себя остановиться и сесть в кресло. Очень глупо так вести себя в столь почтенном возрасте, — попенял он себе. Для молодого человека такое поведение еще приемлемо, но несколько последних недель авторитетно довели до его сведения тот факт, что он уже далеко не юн. Сейчас Зиллейби чувствовал себя раза в два старше, чем год назад. И тем не менее, когда через десять минут сестра, шурша накрахмаленным халатом, вплыла в комнату, она увидела, что он снова ходит по паркетному полу, меряя комнату из конца в конец.

— Мальчик, мистер Зиллейби, — сказала она. — И мне особо поручено передать вам, что у него и в самом деле наследственный нос семейства Зиллейби.

Глава 12Урожай в закромах

Во второй половине чудесного дня последней недели июля Гордон Зиллейби, выйдя с почты, наткнулся на небольшую семейную процессию, появившуюся из церковных дверей. Центром процессии была девушка, которая несла на руках новорожденного, завернутого в белую шерстяную шаль. Девушка выглядела слишком юной, чтобы быть матерью, — вряд ли она успела окончить школу. Зиллейби благосклонно улыбнулся этой группе и с поклоном принял ответные улыбки, но, когда процессия миновала его, он долго провожал ее глазами, наблюдая, как один ребенок несет другого. Глаза Зиллейби подернула грусть. Когда он поравнялся с калиткой в церковной ограде, на дорожку вышел преподобный Губерт Либоди.

— Привет, викарий! Все еще вербуете рекрутов, как погляжу? — усмехнулся Гордон.

Мистер Либоди поздоровался, и они пошли рядом.

— Теперь полегчало, — промолвил мистер Либоди. — Еще двое-трое, и все.

— Так, значит, успех стопроцентный?

— Выходит, так. Должен сознаться, что я не ожидал такого результата, но они, кажется, если и не считают, что дело полностью уладилось, то полагают, что во всяком случае находятся на пути к этому. И я очень рад. — Он на мгновение замолк, потом продолжил: — Вот, например, эта девица — Мэри Хисти. Она выбрала для сына имя Теодор. Выбор, как я считаю, принадлежит только ей. И мне он нравится.

Зиллейби, обдумав сказанное, кивнул:

— И мне тоже, викарий. Мне он очень нравится. И знаете, заслуга в этом, главным образом, ваша.

Мистер Либоди явно был польщен, но не согласился.

— Нет-нет. То, что такой ребенок, как Мэри, захотела назвать свое дитя Божьим Даром вместо того, чтобы стыдиться его, — заслуга всей деревни.

— Но деревня-то нуждалась в том, чтобы ей показали, как она должна себя вести по законам человечности.

— А это уж результат общей работы под начальством такого славного капитана, как миссис Зиллейби.

Некоторое время они шли молча, потом Зиллейби сказал:

— Однако факт остается фактом: как бы к этому ни относилась девушка, она все равно ограблена. Сразу и неожиданно ее перенесли из детства в материнство. Мне это кажется очень грустным. Ей не дали ни единого шанса, так сказать, расправить собственные крылья. Ее лишили радости ощутить всю поэтичность перехода из одного состояния в другое.

— С этим, пожалуй, можно согласиться, хотя у меня и есть кое-какие сомнения. Во-первых, поэты как настоящие, так и неосуществившиеся встречаются редко, а во‐вторых, в стране гораздо больше людей, чем того хотелось бы нашему обществу, обладающих темпераментом, который влечет за собой немедленный переход от кукол к детям.

Зиллейби сокрушенно покачал головой.

— Пожалуй, вы правы. Всю свою жизнь я разоблачаю тевтонский взгляд на женщину, и всю жизнь девяносто процентов женщин доказывают мне, что они против него ничуть не возражают.

— А кроме того, — указал мистер Либоди, — найдется немало и таких, о ком никак не скажешь, что их ограбили.

— Верно. Я только что видел мисс Огл. Она явно так не считает. Может быть, она все еще пребывает в изумлении, но определенно в ней уже преобладает чувство восхищения. Можно подумать, что все произошедшее — какой-то волшебный фокус, который она сама придумала, и только не знает, как это у нее получилось так здорово. — Он помолчал, потом продолжил: — Жена сказала, что миссис Либоди через несколько дней возвращается домой. Мы порадовались за нее.

— Да. Доктора вполне удовлетворены ее состоянием. Она совершенно поправилась.

— А как ребенок? Хорошо?

— Да, — ответил мистер Либоди с некоторым колебанием в голосе. — Она его прямо-таки обожает.

Он остановился у калитки, ведущей в сад, откуда был виден большой коттедж, расположенный в некотором удалении от дороги.

— Ах, да! — кивнул Зиллейби. — Ну, и как же чувствует себя мисс Форшем?

— В настоящее время она очень занята. У нее новый помет ретриверов.

Она продолжает уверять, что щенки куда интереснее, чем дети, но, кажется, эта убежденность дает трещину.

— Точно такие же признаки наблюдаются даже у самых ожесточенных, — согласился Зиллейби. — Что до меня, то есть с точки зрения мужчины, то сегодняшнее состояние деревни представляется мне отдыхом после битвы.

— Что и говорить. Это была настоящая битва, — согласился мистер Либоди, — но ведь битвы, в конце концов, — лишь часть большой кампании. Нам предстоит еще многое.

Зиллейби выжидательно смотрел на него.

Мистер Либоди продолжал:

— Кто эти дети? Есть нечто странное в том, как они смотрят на нас своими удивительными глазами. Они… Они, знаете ли, пришельцы, чужаки. — Он помолчал. — Я понимаю, у меня не тот тип мышления, который вам импонирует, но тем не менее я все время возвращаюсь к мысли, что все это есть ниспосланное нам испытание.

— Кем и кому? — задал вопрос Зиллейби.

Мистер Либоди покачал головой.

— Этого, возможно, мы никогда не узнаем, хотя отчасти это было уже испытанием для всего Мидвича. Мы ведь могли отринуть навязанную нам ситуацию, а мы ее приняли и вышли из нее с честью.

— Что ж, — грустно улыбнулся Зиллейби, — будем надеяться, что мы не совершили ошибки.

Мистер Либоди, казалось, удивился.

— Так а как же иначе?..

— Не знаю. Разве можно что-либо знать наперед, если имеешь дело с чужаками?

На том они и расстались. Мистер Либоди отправился по своим делам, а Зиллейби — в глубокой задумчивости — продолжал прогулку. Из задумчивости он вышел, лишь когда оказался на площади. Его внимание привлекла миссис Бринкман, которую он увидел еще издалека. Только что она толкала перед собой новенькую, сверкающую лаком коляску и вдруг внезапно остановилась, с беспомощной растерянностью глядя на ребенка. Вынула его из коляски и отошла к Мемориалу. Там уселась на ступеньку, расстегнула блузку и дала ребенку грудь.

Зиллейби продолжал идти вперед. Приблизившись к миссис Бринкман, он вежливо приподнял свою изрядно поношенную шляпу. На лице миссис Бринкман появилось выражение негодования. Она покраснела, но не шевельнулась.

Затем, как если бы Зиллейби сказал ей что-то, она заговорила, будто оправдываясь:

— Но это же естественно, не правда ли?

— Моя дорогая леди, это классика! Один из величайших символов жизни, — заверил ее Зиллейби.

— А тогда поскорее убирайтесь отсюда! — выкрикнула она и заплакала.

Зиллейби колебался.

— Не могу ли я быть чем-либо…

— Можете! Убирайтесь! — повторила она. — И уж не думаете ли вы, что я по своей воле устроила для вас это представление? — Голос ее прерывался от слез.

Зиллейби по-прежнему никак не мог решиться уйти.

— Она голодна, — сказала миссис Бринкман. — Вы бы поняли, каково это, если бы ваш ребенок был ребенком Потерянного дня. А теперь, умоляю вас, уходите.

Для продолжения разговора время было явно неподходящее. Зиллейби еще раз приподнял шляпу и исполнил наконец просьбу миссис Бринкман. Он шел, в удивлении морща лоб, чувствуя, что какая-то информация явно прошла мимо него — что-то от него скрыли.

Когда Зиллейби одолел половину подъездной дорожки к Кайл-Мэнору, внезапный гудок автомобиля заставил его отступить на обочину, чтобы пропустить машину. Та, однако, не промчалась мимо, а остановилась.

Повернувшись, он увидел не пикап торговца, как ожидал, а маленький черный автомобиль, за рулем которого сидела Феррилин.

— Дорогая! — воскликнул Зиллейби. — Очень рад тебя видеть! А я и не знал, что ты собиралась к нам. И почему мне никогда ничего не говорят…

Но Феррилин не ответила на его улыбку. Лицо ее было бледным и усталым.

— Никто и не знал, что я приезжаю. Включая и меня. Я совсем не собиралась ехать. — Она поглядела на ребенка, лежавшего в складной кроватке на сиденье рядом с ней. — Он заставил меня приехать, — тяжело вздохнула Феррилин.

Глава 13Одно к одному

Первой на следующий день в Мидвич из Норвича вернулась со своим ребенком доктор Маргарет Хэксби. К этому времени мисс Хэксби уже не числилась в штате Грейнджа, она уволилась оттуда два месяца назад, но тем не менее явилась именно в Грейндж и потребовала, чтобы ее приютили. Двумя часами позже приехала мисс Диана Даусон — откуда-то из окрестностей Глостера, тоже с ребенком и с требованием приюта и заботы. С ней было легче, чем с мисс Хэксби, так как она все еще состояла в штате лаборатории, хотя до конца ее отпуска оставалось несколько недель. Третьей прибыла мисс Полли Растон из Лондона, тоже с ребенком, тоже в полном расстройстве чувств, и обрела пристанище у своего дяди — преподобного Губерта Либоди.

Через день примчались еще две бывшие сотрудницы Грейнджа, тоже с детьми. Они, хотя уже и расстались с этой службой, без обиняков дали понять, что считают Грейндж обязанным обеспечить им жилье в Мидвиче. В полдень того же дня прибыла с ребенком молодая мисс Дорри, проживавшая в Давенпорте, где служил ее муж. Она заняла собственный пустующий коттедж.

А на следующий день из Дарема, захватив ребенка, приехала последняя из числа пострадавших в Потерянный день сотрудница Грейнджа. Официально она находилась в отпуске и потребовала немедленно предоставить ей помещение. Последней вернулась мисс Латтерли с ребенком мисс Лэмб, срочно покинувшая Истберн, куда она в свое время вывезла мисс Лэмб на поправку.

Отношение к этому потоку мам с детишками было сложным. Мистер Либоди тепло встретил племянницу, хотя ее приезд и повлек за собой некоторые изменения в образе жизни викария. Доктор Уиллерс был ошарашен и огорчен, равно как и миссис Уиллерс, которая боялась, что такой поворот событий заставит доктора отложить столь нужный ему отпуск, об организации которого она уже начала хлопотать. Гордон Зиллейби хранил вид человека, с завидным спокойствием изучающего интересный феномен. Без сомнения, лицом, на которое такое развитие событий оказало наибольшее воздействие, был мистер Гримм. На его физиономии поселилось выражение постоянной тревоги.

На Бернарда посыпались отчеты, требовавшие принятия срочных мер.

Джанет и я считали, что первый и, вероятно, самый трудный период уже позади, что дети появились на свет, не вызвав всеобщего любопытства к обстоятельствам их рождения, однако если Бернард по-прежнему заинтересован в сохранении тайны, то нынешнее развитие событий требует немедленного вмешательства. Необходимо разработать планы организации ухода за детьми, их воспитания и т. д., причем все это должно быть поставлено на прочную официальную основу.

Мистер Гримм сообщил, что отклонения от нормы у его сотрудниц достигли такого размаха, что без вмешательства в это дело высших сфер может завариться ужаснейшая каша.

Доктор Уиллерс посчитал необходимым изложить свои соображения в трех докладных записках. Первая была переполнена медицинской терминологией и носила сугубо официальный характер. Вторая выражала его мнение, изложенное человеческим языком, и предназначалась для лиц без медицинского образования. Среди главных положений этой записки было следующее:

«Родились живыми — 100 %, в результате чего на свет появились 31 мальчик и 30 девочек данного типа. Хотя наблюдения по необходимости имеют поверхностный характер, можно отметить следующие общие для всех детей черты.

Самое поразительное — глаза. По своему строению они, по-видимому, не отличаются от наших. Однако радужная, как мне кажется, имеет совершенно уникальную окраску — она яркого, можно сказать, светящегося золотого цвета, причем этот цвет у всех детей имеет совершенно одинаковый тон.

Волосы отменно мягкие и тонкие, по цвету приближаются к светло-русым.

Под микроскопом, в сечении, волос плоский с одной стороны и выпуклый с другой — форма, близкая к латинской букве «D». Образчики, взятые у восьми детей, идентичны. В специальной литературе мне не удалось обнаружить упоминания о таких волосах. Ногти на руках и ногах чуть более узкие, чем обычно, но ничего похожего на когтистость не наблюдается. Насколько я могу судить, они более уплощены, чем у большинства нормальных детей. Форма затылка, возможно, несколько необычна, но об этом пока рано судить с уверенностью.

В предыдущем отчете высказывалось предположение, что происхождение детей может быть связано с ксеногенезом. Удивительное сходство детей между собой доказывает, что они не являются гибридами каких-либо известных человеческих типов, равно как и все обстоятельства, сопровождавшие беременность, по моему мнению, подтверждают эту гипотезу. Дополнительные доказательства могут быть получены, когда будут определены группы крови.

Мне не удалось найти никаких сведений о возможности ксеногенеза у людей, но мне неизвестны и причины, которые сделали бы такое явление невозможным. Эта гипотеза зародилась, естественно, и у многих пострадавших женщин. Наиболее образованные из них полностью приняли версию, что они являются приемными, а не настоящими матерями. Менее образованные видят в этом нечто унизительное, а потому всячески гонят от себя мысли подобного сорта.

Примечание: все дети кажутся вполне здоровыми, хотя у них отсутствует та «пухловатость», которую было бы естественно ожидать в их возрасте.

Отношение размеров головы к размерам тела у них такое, какое обычно бывает у более взрослых детей. Странный серебристый отсвет кожи вызывает тревогу некоторых матерей, но обнаружен у всех детей и, вероятно, свойственен данному типу».

Прочтя этот доклад в полном виде, Джанет отнеслась к нему весьма критически.

— Послушайте, — заявила она, — а где же тут насчет возвращения в Мидвич матерей с детьми? И вообще, где анализ известных нам случаев вынужденных действий родителей? Нельзя проходить мимо них!

— Все это просто форма истерии, дающая начало коллективным галлюцинациям, возможно, скоротечным, — ответил Уиллерс.

— Но все матери, как образованные, так и необразованные, единодушны в том, что дети могут понуждать и понуждают взрослых к различным поступкам.

Те, которые уехали из Мидвича, вовсе не собирались сюда возвращаться. Они вернулись потому, что их заставили вернуться. Я разговаривала со всеми прибывшими, и все они показали, что у них внезапно возникло чувство тревоги, ощущение какой-то пустоты, которая, как это почему-то им было ясно, исчезнет только в том случае, если они вернутся. Их попытки описать свои ощущения дают разные результаты, поскольку и сила воздействия, видимо, была тоже различной. Одни чувствовали удушье, другие что-то похожее на голод или жажду, третьи вроде бы слышали неприятный не прекращающийся ни на минуту шум. Феррилин утверждает, что она страдала труднопереносимым ознобом. Но при всех различиях матери понимали, что их ощущения как-то связаны с детьми, и единственный путь облегчить страдания — это приехать в Мидвич.

Это же относится и к мисс Лэмб. Ощущения у нее были такие же, но она была прикована к постели и вернуться в Мидвич не могла. И что ж? Давление переключилось на мисс Латтерли, которая не имела покоя, пока не взяла на себя роль заместительницы мисс Лэмб и не вернулась с ребенком в Мидвич.

Как только мисс Латтерли прибыла сюда и передала дитя миссис Брант, наваждение прошло, и она смогла отправиться к мисс Лэмб в Истберн.

— Если, — внушительно сказал доктор Уиллерс, — если мы станем принимать россказни старух и даже молодух за истину, если мы вспомним, что большинство домашних обязанностей смертельно однообразны и не дают пищи уму, так что любое семя, попавшее туда, может произвести на свет целые джунгли, тогда вряд ли нам стоит удивляться, что все искажено, лишено логики, как в ночном кошмаре, что вещи предстают, скорее, как символы, чем как сущности.

С чем мы столкнулись? С определенным числом женщин, ставших жертвами неслыханного и до сих пор необъясненного феномена, с определенным числом детей, не вполне схожих с обычными детьми, появившихся в результате этого феномена. Согласно хорошо известной логике, женщина хочет, чтобы ее ребенок был совершенно нормален и в то же время лучше остальных детей. И когда какая-то из этих женщин оказывается изолированной вместе со своим ребенком от товарищей по несчастью, то в ней неизбежно растет опасение, что ее золотоглазое чадо не вполне нормально по сравнению с ребятишками, которых она видит кругом. Ее подсознание возбуждено, и возбуждение достигает той точки, когда приходится либо признать данный факт, либо как-то его сублимировать. Самый простой способ — перенести Необычайное в такую обстановку, где оно перестает казаться Необычайным, если, конечно, такая обстановка существует. В нашем случае такое место есть — это Мидвич.

Поэтому они хватают своих детишек и возвращаются сюда, где все совершенно прелестно улаживается, во всяком случае, на какое-то время.

— Мне кажется, что именно такое прелестное успокоительное мы и получаем в данную минуту, — откликнулась Джанет. — А что вы скажете насчет миссис Велт?

Случай, на который намекала Джанет, произошел, когда однажды утром миссис Брант, зайдя в лавочку миссис Велт, застала хозяйку втыкающей в себя булавку и горько плачущей от боли.

Миссис Брант это показалось странным, и она почти насильно отвела миссис Велт к доктору Уиллерсу. Он дал миссис Велт успокоительное, и, когда ей стало лучше, она объяснила, что, меняя ребенку пеленки, нечаянно уколола его булавкой. И тогда, согласно ее словам, ребенок взглянул на нее в упор своими золотыми глазами и заставил втыкать булавку в собственное тело.

— Ну уж! — возразил Уиллерс. — Если у вас есть в запасе лучшее описание истерического раскаяния вроде власяниц и т. п., я был бы рад его услышать.

— А Гарриман? — настаивала Джанет.

Гарриман однажды ввалился в хирургический кабинет Уиллерса в жутком виде. Нос сломан, выбиты несколько зубов, подбиты оба глаза. На него напали, объяснил он, трое неизвестных мужчин. Правда, кроме него, никто этих мужчин не видел. Зато двое мальчишек, случайно заглянувших в окно, болтали, что будто бы видели Гарримана, в бешенстве бьющего кулаком по собственному лицу. А на следующий день кто-то заметил на щечке гарримановского ребенка свежий кровоподтек.

Доктор Уиллерс пожал плечами.

— Если бы Гарриман объявил, что на него напало стадо розовых слонов, я бы и тут не удивился, — хмыкнул он.

— Ладно, если вы не собираетесь вносить это в свою докладную записку, я напишу особое мнение, — ответила Джанет.

Что она и сделала. Ее записка кончалась так:

«По моему мнению, равно как и по мнению других лиц, исключая доктора Уиллерса, это не проявление истерии, а объективные факты. Эту ситуацию необходимо учитывать, а не отбрасывать как несущественную. Ее нужно исследовать и искать ей объяснения. Среди слабонервных людей уже наблюдается тенденция приписывать ее сверхъестественным силам и наделять детей магическими свойствами. Такая чушь пользы не принесет и может повлечь за собой то, что Зиллейби называет «синдром сумасшедшего дома». Следует провести непредвзятое исследование».

Организация исследований, хотя и более обширного характера, была темой и третьей докладной записки Уиллерса, носившей характер явного протеста.

«Во-первых, я не понимаю, почему в это дело вмешивается военная разведка. Во-вторых, если такое вмешательство необходимо, то почему она присвоила право быть единственной заинтересованной стороной?

Подобные действия ошибочны в своей основе. Кто-то же обязан организовать детальное изучение этих детей! Я, конечно, записываю свои наблюдения, но это всего лишь наблюдения рядового практикующего врача.

Здесь нужна большая группа экспертов. Я молчал до рождения детей, так как думал (и сейчас думаю так же), что так будет лучше для всех замешанных в этом деле и, в первую очередь, для матерей. Однако сейчас нужда в молчании отпала.

Мы уже свыклись с фактами вмешательства военных в самые различные области науки, хотя в большинстве случаев оно ни к чему хорошему не ведет, однако нынешняя ситуация — случай, выходящий из ряда вон.

Просто позор, что такие события будут и дальше скрыты от общественности, а их изучение останется практически заброшенным.

Если это не пример обструкционизма, то тогда это скандал чистой воды!

Что-то должно быть предпринято, хотя бы и в рамках закона о сохранении государственной тайны, если уж это так необходимо! Пока же потрясающая возможность сравнительного изучения близнецов просто отбрасывается как ненужная тряпка.

Вспомните, сколько труда вложено в изучение простых «четверней» и «пятерней» близнецов, и взгляните на тот материал, которым мы располагаем в данном случае. Шестьдесят один близнец — все похожи так, что большинство матерей не может их различить (матери это отрицают, но тем не менее это так). Подумайте об исследованиях, которые можно провести в области сравнительного изучения воздействия окружающей среды, закаливания, общения, диеты и прочего. То, что происходит сейчас, можно уподобить сожжению еще не написанных книг. Необходимо что-то делать, пока шанс не утерян».

Обвинения вызвали немедленное появление Бернарда и длительную и весьма желчную дискуссию. Последняя закончилась тем, что доктор Уиллерс частично удовлетворился обещанием Бернарда побудить Министерство здравоохранения к быстрым и решительным действиям.

После того как все разошлись, Бернард сказал:

— Теперь, когда официальная заинтересованность Мидвичем стала более явной, может оказаться полезным (и даже позволит избежать в будущем многих осложнений) привлечение на нашу сторону симпатий Зиллейби. Как вы думаете, нельзя ли организовать встречу с ним?

Я тотчас позвонил Зиллейби, тот сразу же согласился, и после обеда я проводил Бернарда в Кайл-Мэнор и оставил их наедине. Когда через два часа Бернард вернулся в наш коттедж, он был очень задумчив.

— Ну, — спросила Джанет, — и что же вы думаете о нашей мидвичской достопримечательности?

Бернард покачал головой и посмотрел на меня.

— Просто поражаюсь Зиллейби, — сказал он. — Ваши докладные, Ричард, просто великолепны, но я сомневаюсь, что его персона получила в них правильное освещение. О, конечно, ему свойственно излишнее многословие, которое может показаться иногда, как я представляю, пустопорожним, но вы слишком много места отвели описанию манеры и слишком мало — сути.

— Сожалею, что навел вас на ложный след, — согласился я. — Беда Зиллейби в том, что суть его речей трудно ухватить, а иногда она совершенно ускользает. Очень малая часть того, что он говорит, годится для включения в докладную записку. Он зачастую упоминает о чем-то en passant, и к тому времени, когда вы начинаете обдумывать сказанное, вы уже не знаете, упомянул он это с серьезным намерением или просто проигрывал возможные гипотезы, а уж если на то пошло, то вы не уверены и в том, он ли вам на что-то намекнул или вы сами это вообразили. Вот ведь в чем тут проблема.[3]

Бернард понимающе кивнул.

— Да, против этого трудно возразить. У меня сложилось такое же впечатление. В конце разговора он чуть ли не десять минут потратил на то, чтобы сообщить, будто он недавно пришел к мысли, что с биологической точки зрения цивилизация есть форма социального упадка. От этого он перешел к рассуждениям, что разрыв между homo sapiens и другими видами не так уж велик. Затем высказал предположение, что для нашего развития было бы лучше, если бы нам пришлось в свое время бороться за первенство с другими разумными или, по крайней мере, с полуразумными видами. Я уверен, что все это говорилось с каким-то подтекстом, но будь я проклят, если знаю — с каким!

Ясно одно — при всей своей рассеянности он почти ничего не упускает из поля зрения… Кстати, он, так же как и доктор, твердо стоит на позициях необходимости экспертного наблюдения, особенно в отношении способности детей понуждать взрослых к действиям. При этом исходит из совершенно иных предпосылок. Он не считает эти проявления следствием истерии и очень интересуется тем, что же это такое. Между прочим, вы, видимо, пропустили один факт: вам известно, что дочь Зиллейби вчера попыталась увезти своего ребенка на автомобиле?

— Нет, — сказал я. — А что значит «попыталась»?

— Только то, что, проехав шесть миль, ей пришлось вернуться обратно, отказавшись от этой затеи. Ребенку ее намерение явно не понравилось.

Феррилин выразилась так: «Очень плохо, если ребенок постоянно держится за материнский передник, но еще хуже, если мать оказывается привязанной к слюнявчику своего дитяти». Зиллейби считает, что ему придется принять меры.

Глава 14Проблемы осложняются

Прошло не меньше трех недель, прежде чем Алану Хьюэсу удалось вырваться на уик-энд, так что намерение Зиллейби «принять меры» пришлось отложить на этот срок.

К тому времени нежелание Детей (упоминая их, местные жители стали как бы применять прописное «Д», чтобы отличить их от собственных детишек) покидать ближайшие окрестности деревушки стало общеизвестным фактом. С этим обстоятельством были связаны довольно большие неудобства, так как матери, если ей надо было поехать в Трайн или куда-нибудь еще, приходилось искать человека для ухода за ребенком. Впрочем, теперь на подобные неудобства внимания не обращали, рассматривая их как причуду или просто как еще одно затруднение в ряду других, возникающих после рождения ребенка.

Зиллейби, однако, отнесся к делу серьезнее, хотя все же дотерпел до вечера воскресенья, чтобы изложить свое мнение зятю. Уверенный в необходимости откровенного разговора, он отвел Алана к шезлонгам, расставленным под кедром на лужайке, где никто не мог им помешать. Как только они уселись, Зиллейби приступил к делу с непривычной для него прямотой.

— Вот что я хочу тебе сказать, мой мальчик: я был бы счастлив, если бы ты забрал Феррилин с собой. И чем скорее, тем лучше.

Алан посмотрел на него с удивлением, а затем нахмурился.

— Мне кажется, для меня нет ничего более желанного, чем жизнь вместе с Феррилин.

— Конечно, конечно, дружок! В этом нет никакого сомнения. Но сейчас меня занимает нечто гораздо более серьезное, чем удобства вашей личной жизни. Я думаю не о том, чего хочется кому-то из вас, а о том, что должно быть сделано, причем не столько ради тебя, Алан, сколько ради Феррилин.

— Она и сама хочет уехать. Она же пыталась сделать это однажды, — напомнил ему Алан.

— Знаю. Но она попыталась взять с собой и ребенка, а тот заставил ее вернуться точно так же, как раньше заставил приехать сюда, и точно так же, как, по-видимому, снова принудит возвратиться, если Феррилин повторит свою попытку. Если бы тебе удалось уговорить ее, мы смогли бы обеспечить здесь прекрасный уход за ребенком. Есть признаки того, что, если ребенка разлучить с матерью, он не будет пытаться, а фактически не сможет возбудить в ней эмоции более сильные, чем обычное чувство привязанности.

— Однако, если верить Уиллерсу…

— Уиллерс просто поднимает шум, чтобы отпугнуть одолевающий его страх. Он отказывается видеть то, чего видеть не хочет. Думаю, не имеет смысла даже опровергать ту казуистику, которой он надеется успокоить себя, поскольку она не выдерживает никакой критики.

— Вы предполагаете, что истерия, на которую он ссылается, не есть реальная причина возвращения Феррилин и других матерей?

— А что такое истерия? Функциональное нарушение нервной системы.

Естественно, нервная система большинства этих женщин находилась под сильнейшим стрессом, но беда Уиллерса в том, что остановился он как раз там, откуда должен был начать. Вместо того чтобы взглянуть проблеме прямо в лицо и честно спросить у себя, почему реакция матерей принимает столь причудливые формы, он прячется за дымовой завесой околичностей вроде «долгого периода подавляемой тревоги» и т. п. Я его не обвиняю. Он за это время многое перенес и так переутомился, что нуждается в отдыхе. Но это не значит, что мы можем позволить ему извращать факты, чем именно он и занимается сейчас. Например, хотя он все видел собственными глазами, ему тем не менее не хочется признать факт, что все проявления «истерии» происходят лишь в непосредственной близости от Детей.

— А это так? — в удивлении воскликнул Алан.

— Без исключения. Ощущение «давления» возникает лишь вблизи Детей.

Изолируйте ребенка от матери, освободите мать от контакта с любым из Детей, и «давление» тут же снижается, постепенно сходя на нет. У одних женщин на это уходит больше времени, у других меньше, но исключений не бывает.

— Но я не понимаю… Я хочу сказать, каков же механизм действия?

— Понятия не имею. Можно предположить, что здесь действует что-то сходное с гипнозом, но каков бы ни был этот механизм, я совершенно уверен, что он приводится в действие сознательно и направляется самим ребенком.

Возьми, например, случай с мисс Лэмб. Когда оказалось, что она физически не в состоянии подняться с постели, давление было немедленно перенесено на мисс Латтерли, которая до этого его совершенно не ощущала, и в результате ребенок получил то, чего добивался, и вернулся в Мидвич, подобно всем остальным. А раз уж они сюда попали, то никому не удастся увезти их дальше чем на шесть миль от деревни.

Истерия, говорит Уиллерс! Она, утверждает он, начинается у одной женщины, другие бессознательно подхватывают и демонстрируют одинаковые симптомы. Однако если ребенка оставляют с соседкой, то мать может спокойно ехать в Трайн или куда ей надо, не испытывая никаких неприятных ощущений. Это, согласно Уиллерсу, происходит просто-напросто потому, что ее подсознание не ожидает ничего такого, что могло бы повредить ребенку в ее отсутствие. Вот и все.

Но я-то говорю вот о чем: Феррилин не может взять с собой Дитя, но если она решит уехать, оставив его здесь, то ничто ее не задержит. Твоя обязанность — помочь ей принять такое решение.

Алан задумался.

— А не выйдет что-то вроде ультиматума — выбор между мной и ребенком? Вам не кажется, что такое средство слишком жестоко? — спросил он.

— Мой дорогой мальчик, но ребенок-то уже предъявил свой ультиматум. То, что сделаешь ты, лишь прояснит ситуацию. Единственный возможный компромисс для тебя означает полную сдачу на милость ребенка, а в результате — неизбежность собственного переезда к нам.

— Для меня это исключается.

— Тем лучше. Феррилин, как мне кажется, вот уже несколько недель избегает думать об этой проблеме, но рано или поздно ей придется посмотреть правде в глаза. Твой долг состоит в том, чтобы помочь ей разглядеть стоящую перед ней преграду, а потом оказать содействие в ее преодолении.

Алан медленно выговорил:

— А не слишком ли много мы от нее требуем, а?

— А не слишком ли много требуют от мужа, если вдобавок он не отец ребенка?

— Хмм, — отозвался Алан.

Зиллейби продолжал:

— Кроме того, по-настоящему этот ребенок и не ее, иначе бы я не стал говорить с тобой так, как говорю. Феррилин и все прочие — жертвы мошенничества: их обманом вовлекли в совершенно немыслимое положение. Был применен тщательно продуманный жульнический прием, превративший их в то, что в ветеринарной науке именуется «матерями-хозяйками» — родство лишь чуть более интимное, чем у обыкновенных приемных матерей, но, в общем, того же порядка. Этот ребенок не имеет ничего общего ни с тобой, ни с Феррилин, за исключением того, что с помощью какого-то, пока не объяснимого приема Феррилин была поставлена в ситуацию, заставившую ее вынашивать и вскармливать чужого ребенка. Он не только не родственен вам с Феррилин, но даже не принадлежит ни к какой известной человеческой расе. Даже Уиллерс вынужден признать это.

Но если данный человеческий тип неизвестен, то сам феномен хорошо знаком — наши предки, не имевшие святой веры Уиллерса в научные каноны, даже изобрели для него особый термин. Они называли такие существа «подменными детьми», «оборотнями». И наши здешние дела не показались бы им, в отличие от нас, странными, поскольку они страдали лишь религиозным догматизмом, который куда менее догматичен, чем научный.

Идея подмены вовсе не нова, наоборот, она очень стара и имеет весьма широкое распространение, ибо вряд ли могла зародиться без повода и сохраняться так долго без подкормки время от времени новыми фактами.

Правда, случаи, когда воплощение этой идеи принимало бы такие масштабы, как у нас, неизвестны. Но количество в данном случае нисколько не влияет на качество явления; оно лишь подтверждает его. Все эти золотоглазые Дети в количестве шестидесяти одного есть чужаки и оборотни. Точнее, просто кукушата.

Дальше. Самое важное в феномене кукушки — это не то, каким образом яйцо попадает в гнездо, и не то, почему выбрано именно это гнездо.

Настоящая проблема возникает лишь после того, как кукушонок вылупится из яйца. Она состоит в том, как кукушонок поведет себя дальше. И каковы бы ни были его действия, они будут продиктованы инстинктом борьбы за существование, инстинктом, проявления которого всегда беспощадны.

Алан задумался.

— Вы и в самом деле уверены в правильности этой аналогии? — спросил он, чувствуя нарастающее беспокойство.

— Совершенно уверен, — заверил его Зиллейби.

Некоторое время оба сидели молча, Зиллейби — откинувшись на спинку шезлонга с заложенными за голову руками, Алан — глядя невидящими глазами в голубую даль.

— Хорошо, — наконец произнес Алан. — Я думаю, большинство из нас полагало, что после рождения детей все пойдет гладко. Признаюсь, сейчас все выглядит иначе. Но что вы ожидаете в будущем?

— Я не предвижу ничего определенного, но, по моим представлениям, приятного тут ждать не приходится, — ответил Зиллейби. — Кукушка выживает потому, что она безжалостна и у нее — лишь одна цель. Вот почему я надеюсь, что ты заберешь отсюда Феррилин и будешь держать ее подальше от нас.

В лучшем случае из нынешней ситуации не получится ничего хорошего. Ты должен помочь ей забыть этого оборотня, чтобы она смогла зажить нормальной жизнью. Сначала, без сомнения, ей будет трудно, но все равно не так, как если бы это было ее родное дитя.

Алан с силой разгладил ладонью морщины на лбу.

— Это очень тяжело, — сказал он. — Несмотря на известные обстоятельства, Феррилин питает к нему материнские чувства. Одновременно и чувство физической близости, и чувство ответственности, что ли…

— О, конечно! Именно так и работает этот механизм. Потому-то несчастная пичужка и доводит себя до смерти, пытаясь прокормить прожорливого кукушонка. Это и есть тот жульнический трюк, о котором я тебе говорил, — наглая эксплуатация естественного чувства. Существование такого естественного чувства необходимо для сохранения вида, но и в цивилизованном обществе мы ведь не можем давать волю всем нашим естественным побуждениям, не так ли? В данном случае Феррилин должна воспротивиться шантажу, играющему на ее лучших чувствах.

— Если бы, — медленно заговорил Алан, — если бы дитя Анжелы оказалось одним из них, что бы вы сделали?

— То же самое, что я советую сделать тебе ради Феррилин. Забрал бы ее отсюда. Я разорвал бы связи с Мидвичем и продал бы свой дом, хотя мы оба горячо его любим. Может быть, мне еще и придется это сделать, хотя Анжела, к счастью, не связана со здешними обстоятельствами. Многое будет зависеть от развития событий. Подождем — увидим. В деталях, конечно, будущее трудно предугадать, но я не собираюсь полагаться на логические построения. Чем скорее Феррилин уедет отсюда, тем уверенней я буду чувствовать себя.

Разговаривать с ней об этом я не считаю возможным. Во-первых, это такое дело, которое вам нужно решить самим, во‐вторых, есть риск, что я, проясняя еще не вполне отчетливо видимую опасность, совершу ошибку и, например, подам ее как вызов, который следует принять. Ты же предложишь ей альтернативу. Однако если тебе трудно и ты нуждаешься в чем-то, что нужно бросить на чашу весов, мы с Анжелой готовы поддержать тебя во всем.

Алан задумчиво кивнул.

— Надеюсь, в этом не будет необходимости. Мне кажется, помощь не потребуется. Нам же обоим ясно, что долго так продолжаться не может. Теперь, когда вы меня подтолкнули, мы примем решение.

Они сидели, погруженные в глубокую задумчивость. Алан испытывал чувство освобождения благодаря тому, что его обрывочные предчувствия и подозрения были сведены в форму, требующую немедленного действия. Сильное впечатление на него произвело и то обстоятельство, что он не мог припомнить до сего дня ни одного разговора с тестем, где бы Зиллейби не смаковал одну соблазнительную гипотезу за другой, а так неуклонно придерживался бы главной темы. Такая богатая почва для множества интереснейших вопросов! Алан был уже готов задать кой-какие из них, но его остановило появление Анжелы, шедшей к ним через лужайку.

Она села в кресло рядом с мужем и попросила сигарету. Зиллейби протянул ей одну и зажег спичку. Он внимательно наблюдал, как она пускает клубы дыма.

— Какая-нибудь неприятность?

— Трудно сказать. Я только что говорила по телефону с Маргарет Хэксби. Она улизнула.

Зиллейби выгнул бровь.

— Ты хочешь сказать, что она уехала?

— Да. Позвонила мне из Лондона.

— О! — воскликнул Зиллейби и погрузился в молчание.

Алан спросил, кто такая Маргарет Хэксби.

— Ох, извините. Вы же с ней наверняка не знакомы. Это одна из молодых сотрудниц Гримма. Вернее, была ею. Из числа самых способных, как говорят. Доктор философии Маргарет Хэксби, из Лондона.

— Одна из… э-э-э… пострадавших? — спросил Алан.

— Да. И к тому же одна из самых разгневанных этим обстоятельством, — ответила Анжела. — В общем, она решила сбежать, оставив Дитя в буквальном смысле на коленях у Мидвича.

— Но откуда же ты узнала об этом, дорогая? — вмешался Зиллейби.

— Ох, она просто решила, что я наиболее подходящий объект для официального уведомления. Заявила, что звонила мистеру Гримму, но его сегодня нет. Хотела договориться насчет ребенка.

— А где ребенок сейчас?

— Там, где она квартировала. В коттедже старшей миссис Дорри.

— А она, значит, просто сбежала?

— Именно. Миссис Дорри еще ничего не знает. Придется идти и разговаривать с ней.

— Все это может повлечь большие неприятности, — сказал Зиллейби. — Предвижу панику, которая охватит женщин, приютивших этих сотрудниц. Хозяйки вышвырнут их сегодня же вечером, даже не дожидаясь повозки, чтобы забрать вещи. Как бы это оттянуть разглашение? Надо же дать время Гримму добраться до дому и что-то предпринять. В конечном счете, деревня за его девиц не отвечает, во всяком случае, непосредственно. А может, она вернется?

Анжела отрицательно покачала головой.

— Нет, эта, я думаю, никогда не вернется. Она приняла решение не под влиянием минуты, она все отлично спланировала. Ее аргументация такова: она никого не просила о переводе в Мидвич, ее сюда просто назначили. Если бы ее назначили в район, где распространена желтая лихорадка, то администрация несла бы ответственность за возможные последствия. Что ж, раз ее назначили сюда и она не по своей вине подцепила тут это, то пусть администрация и занимается этим.

— Хм, — отозвался Зиллейби, — у меня ощущение, что такая параллель вряд ли будет принята официальными кругами без возражений. Однако…

— Хэксби, во всяком случае, считает именно так. Она наотрез отказывается от ребенка. Говорит, что несет за него не бóльшую ответственность, чем за обычного подкидыша, а потому нет причин, чтобы она мирилась с его присутствием, как нет оснований требовать этого от нее, нарушая порядок ее жизни и работы.

— И при этом она собирается бросить Дитя на попечение прихода, если, конечно, не предполагает платить за него?

— Естественно, я спросила ее об этом. Она ответила, что деревня и Грейндж пусть хоть передерутся из-за ребенка, она, во всяком случае, за собой прав на него не признает. Она откажется платить за него даже медный грош, так как с юридической точки зрения такая плата может быть расценена как признание ответственности. Тем не менее миссис Дорри или другое достойное лицо, которое захочет взять ребенка к себе, будет получать в среднем два фунта в неделю, высылаемых анонимно и нерегулярно.

— Ты права, дорогая. Она все глубоко продумала, и нам придется с этим считаться. Но может ли это остаться безнаказанным? Мне представляется, что юридическая ответственность за Детей должна быть за кем-то закреплена, — но как это сделать? Может быть, следует обратиться к Службе социального обеспечения, и та, через суд, получит постановление о выплате алиментов?

— Не знаю. Но Хэксби, по-видимому, уже подумала о чем-то вроде этого. Если будут предприняты подобные шаги, она станет судиться. Утверждает, будто медицинское обследование покажет, что ребенок не ее, а отсюда вытекает положение, что раз она поставлена в ситуацию in loco parentis[4] без ее согласия и ведома, то никакая ответственность за Дитя на нее не может быть возложена. Если же она проиграет дело, то у нее еще останется возможность начать процесс против Министерства за непринятие мер защиты, что нанесло ущерб ее личности. А может быть, за попустительство насилию или даже за сводничество. Она еще не решила, что предпочтет.

— Еще бы, — сказал Зиллейби. — Стоило бы посмотреть, какой она получит приговор по такому иску.

— Ну, по-видимому, она считает, что так далеко дело не зайдет, — призналась Анжела.

— Что ж, тут она, полагаю, права, — согласился Зиллейби. — У нас самих есть некоторый опыт в таких делах, и мы знаем, что администрация, стремясь удержать все в тайне, иногда бывает весьма решительна и дальновидна. Даже простые свидетельские показания в суде явились бы манной небесной для тысяч журналистов во всем мире. Надо думать — одно известие о таком суде сделало бы доктора Хэксби очень богатой женщиной. Бедный мистер Гримм, бедный полковник Уэсткотт! Боюсь, у них будут крупные неприятности! Интересно, достаточным ли влиянием они располагают в своих сферах?

Зиллейби погрузился на некоторое время в размышления, а потом заговорил опять:

— Дорогая, я только что разговаривал с Аланом насчет того, чтобы увезти отсюда Феррилин. Последние события делают это еще более необходимым. Если о них станет известно, то найдутся и другие, которые последуют примеру Маргарет Хэксби, не так ли?

— Да. На некоторых это может повлиять, — согласилась Анжела.

— В таком случае, особенно если предположить, что число последовательниц может быть значительным, не кажется ли тебе, что возможны контрдействия для прекращения подобного дезертирства?

— Но ведь ты сам говоришь, что они не захотят разглашать…

— Я имею в виду не власти, родная; нет, я думаю, что может произойти, если Дети так же настроены против того, чтобы их бросали, как были настроены против отъезда отсюда.

— Неужели ты думаешь?

— Не знаю. Я просто пытаюсь поставить себя на место кукушонка. В его положении я бы возмутился против любой попытки ослабить внимание к собственному комфорту и благополучию. Впрочем, для этого даже не надо быть кукушонком. Я, как ты понимаешь, только высказываю предположения, но мне кажется, следовало бы принять меры, чтобы Феррилин не оказалась в ловушке, если нечто подобное произойдет.

— Произойдет или нет, все равно ей лучше уехать, — согласилась Анжела. — Вы могли бы начать с предложения уехать на две-три недели, а там посмотрим, как станут развиваться события, — обратилась она к Алану.

— Отлично! — ответил Алан. — Пожалуй, это дает мне неплохую отправную точку. Где Феррилин сейчас?

— Я оставила ее на веранде.

Супруги смотрели, как Алан пересекает лужайку и исчезает за углом дома. Гордон Зиллейби вопросительно поднял бровь.

— Думаю, это будет нетрудно, — сказала Анжела. — Естественно, ей тоскливо без мужа. Препятствует же отъезду сознание долга. Этот конфликт мучает ее. Она очень устала.

— А как ты думаешь, насколько глубока ее привязанность к ребенку?

— Трудно сказать. В таких случаях женщина испытывает сильное давление социальных обычаев и традиций. Инстинкт самозащиты вынуждает приспосабливаться к общепринятым нормам. Что же касается личной порядочности, то для того, чтобы она заговорила, требуется какое-то время, если, конечно, ей вообще дадут право голоса.

— Но ведь ты же не Феррилин имеешь в виду? — Зиллейби, казалось, немного обиделся.

— О, она в полном порядке, я уверена. Но до нужной кондиции еще не дошла. Взглянуть правде в глаза — дело нелегкое. Она претерпела столько тягот и страданий, вынашивая Дитя, — ровно столько же, как если бы оно было ее кровным, — и теперь, после всего перенесенного, ей надо свыкнуться с мыслью, что дитя это чужое, а она — всего-навсего «хозяйка» — приемная мать. Это мучительно тяжело, и нужно время, чтобы привыкнуть к такой мысли. — Она помолчала, задумчиво глядя на лужайку. — Я каждый вечер читаю благодарственную молитву. Не знаю, куда она возносится, но мне просто хочется, чтобы где-то знали, как глубоко я благодарна.

Зиллейби взял ее за руку. После нескольких минут молчания он произнес:

— Интересно, существует ли более глупая и безграмотная катахреза[5], чем выражение «Мать-Природа»? Ведь именно потому, что Природа сурова, безжалостна и жестока — гораздо больше, чем это можно себе представить, — возникла необходимость создать цивилизацию. Про диких животных говорят, что они жестоки, но самое свирепое животное кажется почти домашним в сравнении с жестокостью человека, скажем, потерпевшего кораблекрушение. Жизнь насекомых — бесконечный процесс воспроизводства невообразимого ужаса. Нет более лживой концепции, нежели восхваления чувства успокоения, навеваемого на нас Матерью-Природой. Ведь каждый вид стремится выжить и добивается этой цели всеми доступными ему средствами, как бы жестоки они ни были, разве что инстинкт самосохранения почему-либо слабеет в борьбе с другими инстинктами.

Анжела воспользовалась паузой, чтобы с некоторым нетерпением в голосе перебить его:

— Надеюсь, что ты ведешь разговор к чему-то определенному, Гордон?

— Да, — согласился Зиллейби. — Я опять возвращаюсь к кукушкам. Кукушки — беспощадные борцы за существование. Они сражаются столь безжалостно, что, если гнездо «заражено» ими, с ним нужно поступать однозначно. Я, как ты полагаешь, гуманист. Думаю, что меня можно назвать и человеком добрым по натуре.

— Без сомнения, Гордон!

— К этому следует добавить еще, что я — человек цивилизованный. По всем вышеуказанным причинам я не могу заставить себя одобрить то, что должно быть сделано. И также, даже с учетом правильности этого поступка, не сможет одобрить это и большинство людей. Поэтому, подобно бедной самочке зарянки, мы будем кормить и выращивать чудовище, предавая таким образом свой собственный биологический вид. Странно, не правда ли? Утопить помет котят, ничуть не опасных для нас, мы можем, а этих кукушат будем вскармливать со всей добросовестностью, на какую только способны.

Несколько секунд Анжела сидела словно окаменевшая. Потом повернула голову к мужу и окинула его долгим внимательным взглядом.

— Ты имеешь в виду, что… Ты хочешь сказать, что нам следовало бы… Гордон?..

— Да, родная.

— Но ведь это же на тебя совсем не похоже!

— Об этом я уже говорил. Но и с такой ситуацией мне еще не приходилось сталкиваться. Я вдруг понял, что выражение «живи и давай жить другим» отражает ту беззаботность, которую могут позволить себе лишь люди, живущие в полной безопасности. И обнаружил, что, когда я ощущаю — с той остротой, которую не ожидал ощутить никогда, — что моему положению «венца творения» угрожают, мне это совсем не по душе.

— Но, Гордон, милый, я уверена, что ты преувеличиваешь. В конце концов, всего лишь несколько не совсем обычных детей…

— Которые могут по своей воле вызывать неврозы у взрослых женщин (да не забудь еще и Гарримана) для того, чтобы те выполняли их желания!

— Но эта способность может исчезнуть, когда они повзрослеют. Мы же нередко слышим о странных проникновениях в чужую психику, о внезапно возникающих симпатиях…

— В отдельных случаях — возможно. Но не в шестидесяти одном. Нет, тут и не пахнет нежной симпатией, тут нет и намека на будущее безоблачное счастье. Это самые расчетливые, самые эгоистичные и самые практичные дети, каких кто-либо когда-либо встречал. И в то же время самые очаровательные с виду, что неудивительно, ведь они могут получить все, что им нужно. Сейчас они в том возрасте, когда их потребности очень ограниченны, зато потом… Ладно, потом мы увидим.

— Доктор Уиллерс говорит, — начала Анжела, но Зиллейби нетерпеливо прервал ее:

— Уиллерс безукоризненно выполнял свою роль на первом этапе, так безукоризненно, что позволил себе распуститься и теперь прячет голову в песок, как страус. Его вера в гипотезу истерии практически приобрела патологический характер. Надеюсь, отдых пойдет ему на пользу.

— Но, Гордон, он, по крайней мере, хоть пытается что-то объяснить.

— Дорогая моя, я — человек терпеливый, но не надо испытывать мое терпение так долго. Уиллерс никогда не пытался что-либо объяснить. Он смирился с определенными фактами, когда их уже нельзя было отрицать, но все остальное он просто отбросил прочь, а это уж с наукой ничего общего не имеет.

— Но должно же быть объяснение?

— Безусловно.

— У тебя на этот счет есть какие-нибудь мысли?

— Боюсь, что не особенно утешительные.

— Но какие?

Зиллейби покачал головой.

— Я еще не готов, — сказал он. — Но поскольку ты относишься к женщинам, умеющим держать язык за зубами, я задам тебе вопрос. Если бы ты решила бросить вызов верхушке общества, отличающегося высокой стабильностью и отлично вооруженного, что бы ты сделала? Решилась бы на столкновение с ним, так сказать, на его условиях, затеяв, вероятно, очень дорогую и безусловно разрушительную войну? Или, если время не играет большой роли, ты предпочла бы воспользоваться какой-то другой, более тонкой тактикой? И не попробовала ли бы ты в этом случае внедрить своего рода пятую колонну, чтобы атаковать это общество изнутри?

Глава 15Назревают новые проблемы

В течение нескольких следующих месяцев в Мидвиче произошло немало перемен.

Доктор Уиллерс временно передал свою практику заместителю — молодому человеку, который помогал ему в дни кризиса, а сам в сопровождении миссис Уиллерс, в состоянии нервного истощения и полностью разочарованный действиями администрации, отбыл в длительный отпуск, который, как поговаривали, мог обернуться кругосветным путешествием.

В ноябре вспыхнула эпидемия гриппа, унесшая трех взрослых жителей деревушки и трех Детей. Одним из них был сын Феррилин. За ней послали, она немедленно примчалась, но было поздно — сына в живых Феррилин не застала.

Двумя другими умершими были девочки.

Задолго до этого, однако, произошла сенсационная эвакуация Грейнджа.

Это был великолепный образчик функционирования закрытой организации.

Научные работники узнали о предстоящем отъезде в понедельник, фургоны прибыли в среду, а к уик-энду главное здание и новые дорогие лаборатории смотрели на деревню окнами без занавесей, были совершенно пусты и оставляли у селян впечатление, что они стали свидетелями волшебной пантомимы, ибо мистер Гримм и его штат тоже исчезли без следа, оставив после себя лишь четверых золотоглазых детишек, которым еще предстояло найти себе приемных родителей.

Неделей позже какая-то костлявая супружеская пара по фамилии Фримены въехала в коттедж, освобожденный мистером Гриммом. Фримен представился как медик, интересующийся социальной психологией, а жена его, как оказалось, была доктором медицины. Нам осторожно дали понять, что в задачу четы входит изучение развития Детей по заданию какой-то таинственной государственной организации. Этим они, видимо, и занимались, причем в весьма своеобразной манере. Высматривали и подглядывали, шляясь по деревне и нередко напрашиваясь в коттеджи. Частенько их видели в сквере, всегда одинаково бодрых и бдящих. Фримены отличались какой-то агрессивной сдержанностью, граничившей с конспиративностью. Их тактика уже спустя неделю вызывала к ним всеобщее недоброжелательство и заслужила им кличку «проныры». Другой присущей им чертой было безграничное упорство: они держались очень настороженно и, несмотря на полное отсутствие какого-либо поощрения со стороны мидвичцев, все же добились определенного статуса, основанного на признании невозможности от них отделаться.

Я проверил их у Бернарда. Он сказал, что с его департаментом они не связаны, но действительно имеют официальное задание. Мы решили, что если Фримены есть единственный результат требования Уиллерса глубоко исследовать феномен Детей, то отрадно сознавать, что Уиллерсу удалось покинуть Мидвич до их приезда.

Зиллейби предложил Фрименам, как и некоторым другим лицам, кооперировать усилия, но успеха не добился. Какой бы департамент ни абонировал Фрименов, он имел в их лице чемпионов по таинственности, нам же казалось, что, как бы высоко ни ценилась сдержанность в высших сферах, хоть некоторая общительность принесла бы им куда более ценную информацию при затрате гораздо меньших усилий. И все же, насколько мы понимали, они могли передавать куда-то весьма ценные наблюдения. Так что нам оставалось только предоставить им и впредь вынюхивать в избранной ими манере.

Как бы ни были интересны для науки Дети в первый год своей жизни, они почти не давали пищи для новых опасений. Исключая стойкое сопротивление любым попыткам увезти их из Мидвича, новые свидетельства их способности к внушению были редки и слабы. По словам Зиллейби, Детишки были удивительно разумны и самостоятельны, но только до тех пор, пока за ними хорошо ухаживали и выполняли все их желания.

На этой стадии в них не замечалось почти ничего, что могло подкрепить зловещие предсказания старух или выраженные более пространно и красиво, но почти такие же мрачные прогнозы самого Зиллейби. Убаюканные мирным течением времени, Джанет и я, равно как и многие другие, стали думать, не ошиблись ли мы и не угасают ли необыкновенные свойства Детей, чтобы исчезнуть совсем, когда те повзрослеют.

И вот тогда-то, в начале лета следующего года, Зиллейби сделал открытие, по-видимому, ускользнувшее от внимания Фрименов, несмотря на их вдохновенное вынюхивание.

В один прекрасный солнечный день Зиллейби появился в нашем коттедже и стал безжалостно тащить нас на улицу. Я протестовал против нарушения моего рабочего распорядка, но от Зиллейби не так-то легко отделаться.

— Знаю, дружище, знаю. У меня у самого перед глазами маячит лицо моего издателя, орошенное потоками слез. Но то, что я хочу вам показать, — очень важно. Мне нужны надежные свидетели.

— Свидетели чего? — спросила Джанет без всякого энтузиазма. Но Зиллейби только головой помотал:

— Никаких предварительных объяснений не будет. Я просто хочу, чтобы вы присутствовали при опыте, а выводы сделаете сами. Вот здесь, — он стал рыться в карманах, — наша аппаратура.

Он выложил на стол маленькую, украшенную изящной инкрустацией деревянную шкатулочку, размером в половину спичечного коробка, а также простенькую головоломку, составленную из двух толстых проволок, изогнутых так, чтобы они образовали, казалось, нерасторжимое целое, хотя, поставленные в определенное положение, они легко разъединялись. Он взял деревянную шкатулочку и потряс ее. Внутри что-то забренчало.

— Там внутри леденец, — сказал Зиллейби. — Все это бесполезный продукт изобретательного гения японцев. Никаких внешних следов, что шкатулочка открывается, нет, но, если сдвинуть этот кусочек инкрустации, она легко откроется, и в награду вы получите леденец. Зачем нужна такая игрушка, поистине, могут знать только японцы. Но для нас, я полагаю, она может оказаться весьма полезной. Ну, кого из детей мужского пола мы навестим первым?

— Ни один из Детишек не достиг еще и года, — холодно указала Джанет.

— Во всех отношениях, исключая, так сказать, календарный возраст, Дети, как вам известно, соответствуют хорошо развитым двухлеткам, — возразил Зиллейби. — Да к тому же то, что я хочу сделать, не является в полном смысле тестом на интеллект. Хотя, возможно… — Зиллейби не закончил фразу. — Должен сказать, что я не вполне уверен в точном значении теста. Впрочем, это не важно. Назовите ребенка.

— Ладно. Пусть будет ребенок миссис Брант. — И мы отправились к ней.

Миссис Брант провела нас в маленький садик, где ребенок играл на газоне в манежике. Выглядел он, как и говорил Зиллейби, крупным двухлеткой, причем очень сообразительным. Зиллейби протянул ему деревянную коробочку. Ребенок взял ее, осмотрел, обнаружил, что в ней что-то стучит, и в восторге принялся трясти. Мы с интересом наблюдали, как он пытался ее открыть. Зиллейби дал ему поиграть немного и отобрал все еще не открытую коробочку, в обмен протянув леденец.

— Не понимаю, что нам это дает, — сказала Джанет, когда мы вышли.

— Терпение, дорогая, — с упреком откликнулся Зиллейби. — Кого мы навестим теперь? Только тоже мальчика.

Джанет предложила дом викария.

— Не годится. Там наверняка будет и девочка Полли Растон.

— Ну и что? Уж очень вы сегодня таинственны, — сказала Джанет.

— Просто хочу, чтобы мои эксперты ни в чем не сомневались, — отозвался Зиллейби. — Выбирайте другого.

Мы остановились на старшей миссис Дорри. Там Зиллейби повторил всю процедуру, но ребенок, поиграв немного коробочкой, протянул ее Зиллейби обратно и выжидающе посмотрел на него. Зиллейби, однако, коробочку не взял, а показал, как она открывается, после чего позволил ребенку открыть ее самому и взять леденец. Затем положил в коробочку новый леденец и опять протянул ребенку.

— Попробуй-ка еще раз, — предложил он, и мы увидели, как ребенок легко открыл ее, получив в награду вторую конфету.

— Теперь, — сказал Зиллейби, — пойдем обратно к экземпляру номер один — к ребенку Брантов.

В садике миссис Брант он снова предложил сидящему в манежике ребенку шкатулочку — точно так же, как сделал это в первый раз. Ребенок охотно ее взял. Ни минуты не колеблясь, он нашел нужный кусочек инкрустации, сдвинул его и достал леденец так, как будто проделывал это уже десятки раз.

Зиллейби поглядел на наши удивленные лица и чуть заметно подмигнул. Потом мы вышли на улицу, где он перезарядил игрушку.

— Хорошо, — сказал он, — назовите еще какого-нибудь мальчика.

Мы навестили еще трех в разных концах деревни. Ни один из них не выразил удивления при виде коробочки, все они открывали ее так, будто давно были знакомы с ней, и без промедления уверенно извлекали содержимое.

— Любопытно, не правда ли? — заметил Зиллейби. — Теперь проверим девочек.

Мы повторили ту же процедуру, за исключением того, что секрет коробочки был показан не второй, а третьей девочке, после чего все пошло так же, как в первой серии опытов.

— Поразительно, да? — ухмылялся Зиллейби. — Не хотите ли теперь воспользоваться проволочной головоломкой?

— Может быть, потом, — ответила Джанет. — Я сейчас попила бы чайку. — И мы с Зиллейби вернулись в наш коттедж.

— Идея с коробочкой очень хороша, — скромно похвалил себя Зиллейби, поглощая сандвич с огурцом. — Простенькая, неопровержимая и работает, как часы.

— Означает ли это, что вы испытывали на них и другие идеи? — спросила Джанет.

— О, очень многие. Одни из них были чрезмерно сложны, другие не очень убедительны. А кроме того, сначала я исходил из не вполне правильных предпосылок.

— А сейчас вы уверены в их правильности? Дело в том, что я в своих выводах сомневаюсь, — сказала Джанет. Он взглянул на нее.

— Думаю, что и у вас, да и у Ричарда тоже они есть, и не надо бояться выразить их вслух.

Он взял другой сандвич и бросил на меня вопросительный взгляд.

— Полагаю, — ответил я ему, — вам угодно, чтобы я сказал, будто эксперимент доказывает, будто то, что известно одному мальчику, становится известным всем остальным мальчикам, но остается тайной для девочек. И наоборот. Ну, ладно. Эксперимент демонстрирует, по-видимому, именно это, если тут нет какого-нибудь подвоха.

— Дорогой друг!..

— Ладно, ладно, но согласитесь — то, что, по-видимому, он доказывает, слишком значительно, чтобы проглотить одним глотком.

— Понимаю. Разумеется, я-то приближался к этому выводу постепенно, — кивнул он.

— Но, — спросил я, — вы ожидали от нас именно этого вывода?

— Конечно, дружище. Это же яснее ясного. — Он вытащил из кармана проволочную головоломку и бросил ее на стол. — Возьмите ее и попытайтесь сами повторить тот же опыт, а еще лучше разработайте собственный тест и проведите его. Вы обнаружите, что выводы, во всяком случае, предварительные, будут так же неопровержимы.

— Проглотить всегда легче, чем переварить, — сказал я, — но будем рассматривать это как гипотезу, которую мы примем для начала.

— Подожди, — вмешалась Джанет. — Мистер Зиллейби, неужели вы утверждаете, будто все, что я скажу одному мальчику, станет тут же известно всем остальным?

— Естественно, но только в том случае, если это будет нечто, достаточно простое и понятное для данного возраста.

Джанет отнеслась к сказанному в высшей степени скептически. Зиллейби вздохнул.

— Всегда одно и то же, — сказал он. — Линчуйте Дарвина — и этим вы опровергнете теорию эволюции. Но я же сказал, вы можете воспользоваться собственными тестами. — Он повернулся в мою сторону. — Вы что-то говорили о гипотезе?

— Да, — отозвался я. — Вот вы сказали, что эти выводы носят предварительный характер, а что же дальше?

— Я бы сказал, что один из этих выводов может иметь последствия, способные опрокинуть всю нашу социальную систему.

— А может, это более высокая форма взаимопонимания, которое иногда наблюдается у близнецов? — спросила Джанет.

Зиллейби отрицательно покачал головой.

— Думаю, что нет. Разве что развитие зашло столь далеко, что это чувство приобрело совершенно новое качество. Кроме того, здесь мы имеем не одну-единственную группу en rapport[6], перед нами две отдельные группы en rapport, явно не контактирующие друг с другом. Если это так, а мы видели, что это так, немедленно возникает вопрос: в какой степени каждый из Детей является личностью? Физически каждый из них индивидуален, это ясно, но как обстоит дело в других отношениях? Если он имеет общее сознание с другими членами группы вместо того, чтобы общаться с ними при помощи гораздо менее совершенных средств, как это делаем мы, то можно ли считать, что он наделен собственным разумом, то есть индивидуальностью в том виде, в котором мы ее понимаем? Представляется вполне очевидным, что если А, Б и В имеют общее сознание, то все, что говорит А, одновременно с ним думают Б и В. И точно так же действия, предпринятые Б в определенных условиях, есть те самые действия, которые произвели бы в тех же условиях А и В, лишь с теми вариациями, которые могут возникнуть из-за физических различий между ними. Последние же могут оказаться и весьма значительными, ибо, как известно, поведение во многом зависит от работы желез и других факторов физиологического порядка.

Другими словами, когда я обращаюсь с вопросом к одному из Детей, ответ я могу получить от любого из них. Если я попрошу его что-то сделать, то все мальчики выполнят работу одинаково, хотя, возможно, несколько лучший результат будет у того, у которого физическая координация выше, однако при таком близком сходстве, как у Детей, физические различия должны быть незначительны. Я клоню вот к чему: мне будет отвечать не личность, мою просьбу выполнит не личность, а лишь какая-то часть целого. И в этом факте заключена возможность постановки многих вопросов и определения многих последствий для будущего.

Джанет нахмурилась:

— И все же я не вполне…

— Тогда я попробую подойти с другой стороны, — ответил Зиллейби. — Нам кажется, что перед нами пятьдесят восемь крошечных личностей, но внешность обманчива, и мы обнаруживаем, что на самом деле перед нами лишь две личности, два существа — мальчик и девочка, причем мальчик состоит из тридцати комплектующих деталей, имеющих физическую структуру и внешность мальчиков, а девочка имеет двадцать восемь таких частей.

Наступила пауза.

— Мне это трудно понять, — сказала Джанет, тщательно выбирая самое мягкое определение из всех возможных.

— Еще бы! — согласился Зиллейби. — Мне это тоже далось нелегко!

— Послушайте, — сказал я после новой паузы. — Вы это всерьез? Мне кажется, вы пытаетесь внести в разговор своего рода драматизирующую образность.

— Нет, я говорю о фактах, причем сначала я представил вам все доказательства.

Я покачал головой.

— Вы показали лишь то, что они могут сноситься друг с другом, пользуясь средствами, которых я не знаю. Переход от этого к вашей теории отсутствия индивидуальности, по-моему, логически… плохо обоснован.

— Если учитывать только одно доказательство, то, возможно, вы и правы. Однако следует помнить, что вы видели только один тест, я же провел их множество, и ни один из них не противоречил теории, которую я назвал теорией коллективной индивидуальности. Более того, она вовсе не такая странная per se, как это кажется на первый взгляд. Это просто хорошо известная уловка эволюции, дабы обойти возникшее препятствие на пути развития. Существует немало форм, которые с первого взгляда кажутся индивидуальными, а на деле оказываются колониями. Некоторые же формы вообще не могут существовать, если не создадут колоний, действующих как единое целое.

Разумеется, наиболее яркие примеры можно найти только среди низших организмов. Но почему, собственно, таким способностям не возникнуть и у высших видов? Очень близки к такому феномену некоторые насекомые. Законы физики мешают увеличению размеров последних, и они компенсируют это, взаимодействуя в группах. Мы и сами сознательно, а не инстинктивно объединяемся в группы в тех же целях. Так почему бы природе не разработать более эффективный метод, чем тот, с помощью которого мы неуклюже пытаемся преодолеть нашу индивидуальную слабость? Возможно, это еще один случай, когда природа копирует искусство.

В конце концов, мы же и сами столкнулись с преградой для нашего дальнейшего развития, причем столкнулись уже довольно давно. И если мы не хотим, чтобы началась настоящая стагнация, нужны какие-то обходные пути.

Одним из них могло бы быть, как считают некоторые специалисты, увеличение продолжительности жизни человека лет этак до трехсот. Без сомнения, продление жизни индивидуума весьма привлекательно с точки зрения такого детерминированного существа, как человек. Но могут быть и другие пути, возможно, не совпадающие с той линией эволюции, которая свойственна низшим животным, но вероятность которых тем не менее нельзя исключить полностью. Разумеется, предположить с полной уверенностью, что такой путь будет успешно реализован, — невозможно…

По выражению лица Джанет я понял, что она уже отключилась. Когда Джанет приходит к выводу, что собеседник несет чепуху, она мгновенно, дабы не тратить бесполезных усилий разобраться в болтовне, опускает непроницаемый мысленный занавес. Я же, поглядывая время от времени в окно, все еще пытался понять суть высказываний Зиллейби.

— Мне кажется, — сказал я наконец, — я чувствую себя хамелеоном, которого поместили в среду, цвет которой он никак не может сымитировать. Если я правильно понял, вы хотите сказать, что в каждой из этих групп сознание каким-то образом как бы замкнуто. Значит ли это, что «мальчик» имеет нормальную мозговую деятельность, усиленную в тридцать раз, а «девочка» — в двадцать восемь?

— Думаю, нет, — вполне серьезно ответил Зиллейби. — Конечно, их нормальная деятельность, благодарение Богу, не усилена в тридцать раз — подобную штуку просто невозможно вообразить. Вероятно, какое-то развитие интеллекта происходит, но на данной стадии исследования установить темп роста не представляется возможным. Не уверен, можно ли это будет сделать в дальнейшем. Если подобный рост существует, он грозит нам чудовищными переменами. Но что мне кажется более важным для ближайшего будущего, так это уже продемонстрированная нам способность повышать напряжение воли, потенциальные последствия которой представляются мне в высшей степени серьезными. Пока нам не известен механизм, при помощи которого Дети навязывают нам свою волю, но я думаю, что, изучив его, мы обнаружили бы, что когда определенное волевое усилие сконцентрировано в одном «сосуде», то происходит осуществление знаменитого гегелевского закона — по достижении какого-то порога количество дает новое качество. В данном случае — порабощение чужой воли.

Это, должен признаться, чистая спекуляция, но я предвижу, что тут откроется обширное поле для опытов и размышлений.

— Все это представляется мне невероятно сложным, разумеется, в том случае, если вы правы.

— В деталях, в механике — да, — согласился Зиллейби, — но в принципе, я полагаю, сложность не так велика, как кажется на первый взгляд. В конце концов, согласитесь, главное качественное отличие человека — наличие сознания.

— Разумеется, — согласился я.

— Что ж, дух, сознание — они ведь живые, они не могут быть статичны, это нечто либо постепенно развивающееся по восходящей, либо постепенно атрофирующееся и исчезающее. Эволюция духа предполагает неизбежное появление духа еще большего. Предположим, что этот еще больший дух, это суперсознание, попытается появиться на жизненной сцене. Такая конструкция, как организм обычного человека, не годится для его воплощения. Супермена же, чтобы вместить такое сознание, пока не существует. Разве не может быть, что из-за отсутствия единого «помещения» его место займет группа людей? Ну, представьте, будто энциклопедия переросла границы одного тома.

Если это возможно, то вполне вероятны и два суперсознания, обитающие в двух разнополых группах.

Он замолчал, наблюдая в открытое окно, как шмель перелетает с одного цветка лаванды на другой. Потом задумчиво добавил:

— Я много думал об этих группах. Мне даже показалось, что было бы полезно найти какие-то названия для этих суперсознаний. Естественно, выбор имен обширен, но из этого множества только два прочно и хорошо легли в мою память. Я все время думаю об Адаме и Еве.

Через два или три дня после этого разговора я получил письмо с извещением, что работа в Канаде, о которой я давно мечтал, ждет меня, если я приеду туда без промедления. Я отбыл, оставив Джанет в Англии заканчивать дела, после чего она должна была приехать ко мне.

Прибыв в Канаду, она привезла из Мидвича очень мало новостей, если не считать внезапно вспыхнувшую войну между Фрименами и Зиллейби.

Похоже, Зиллейби познакомил Бернарда со своими наблюдениями. К Фрименам обратились с запросом, и они инстинктивно заняли по отношению к его гипотезе отрицательную позицию. Потом Фримены, видимо, провели несколько собственных тестов, и все заметили, что настроение этой парочки стало портиться день ото дня.

— Предполагаю, однако, что до мысли об Адаме и Еве они все же не додумались, — добавила Джанет. — Бедный старичок Зиллейби! За что вечно буду благодарить Провидение, так это за нашу в высшей степени своевременную поездку в Лондон. Ты только вообрази, ведь я могла стать мамашей одной тридцатой части Адама или одной двадцать восьмой — Евы! Так возблагодарим же Господа Бога за то, что мы выбрались из этой катавасии. Хватит с меня Мидвича! Надеюсь, никогда больше не услышу о нем ни единого слова!

Часть вторая