И вот незаметно погустел воздух, потемнело небо. Усталые пушки замолкли. Наступила тревожная тишина. Куприны сидели в столовой и при свете стеаринового огарка рассматривали от нечего делать рисунки в словаре Брокгауза и Ефрона. Аксинья в волнении вскочила с дивана:
— Папа! Мама! Пожар!
Горел гатчинский совдеп, большое старое прекрасное здание с колоннами, над которым много лет раньше развевался штандарт и где жили из года в год потомственно командиры синих кирасир. Куприн понял, что красные покинули Гатчину.
Поутру после тревожной ночи он вышел на тихую пустынную Елизаветинскую улицу и столкнулся с соседкой старухой.
— Шведы! Шведы в город пришли! — причитала она.
За углом два белобрысых крестьянских парня в плоских французских стальных тазах и американских кожаных куртках возились с пулеметом «гочкис». Так 16 октября в Гатчину вступил головной Талабский полк генерала Глазенапа.
По городу расклеивались воззвания, в которых жителям рекомендовалось без промедления сдать оружие коменданту в помещении полиции, а бывшим офицерам явиться туда же для регистрации. Самого Куприна привели в полицейское подземелье для дачи показаний.
За письменным столом неловко восседал веснушчатый молодой хорунжий с чубом, взбитым над левым ухом. По всему чувствовалось, что он более привык держать в руке шашку, чем ручку или карандаш. В углу стоял бледный комиссар по охране Гатчинского музея Илларион Павлович Кабин, хорошо знакомый Куприну.
Убедить хорунжего в том, что Кабин ни в чем не повинен и может быть освобожден, оказалось делом несложным.
— Кто написал донос? — поинтересовался Куприн.
— Анонимка! — махнул рукой хорунжий. — Представьте, с пяти утра стали заваливать анонимными письмами. — И простодушно добавил: — Кстати, и о вас кое-что имеется. Пишут о ваших связях с большевиками. Но его превосходительство будущий генерал-губернатор Петрограда Глазенап приказал эти бумаги передать лично ему и хода им не давать…
— Очень приятно! — ответил Куприн и сжал зубы до скрежета.
В коридоре Кабин кинулся к нему и обмочил слезами его щеку:
— Я не ошибся, сославшись на вас! Вы ангел! Ах, как бы хотел я в серьезную минуту отдать за вас жизнь…
На длинной Багавутской улице, обсаженной четырьмя рядами берез, к Куприну подошел, раскинув руки для объятия, местный почтовый чиновник:
— Поздравляю, поздравляю… А кстати. Ходили уже смотреть на повешенных?
Высвобождаясь, Куприн в недоумении сказал:
— Я о них ничего не слыхал.
— Если хотите, пойдемте вместе, — не скрывая радости от предстоящего удовольствия, продолжал чиновник. — Вот тут недалеко, на проспекте. Я уже два раза ходил, но с вами за компанию посмотрю еще…
«Да, этот человек, кажется, слыл коллекционером. Собирал красное дерево и фарфор», — почему-то вспомнилось Куприну, и он тихо, но решительно ответил:
— Я не любитель подобных зрелищ.
На этом испытания не кончились. Навстречу Куприну двигались четверо местных учителей. Лица их сияли. Они стали крепко жать ему руку, а один из них, Очкин, хотел даже облобызаться, но Куприн вовремя закашлялся, прикрыв лицо рукой.
— Какой великий день! — говорили они. — Какой светлый праздник!
Один из них воскликнул: «Христос воскрес!» А другой даже пропел фальшиво первую строчку пасхального тропаря. «Как переигрывают, как неискренни!» — с отвращением сказал себе Куприн.
Очкин слегка отвел его в сторону и заговорил многозначительно, вполголоса:
— Вот теперь я вам скажу очень важную вещь. Ведь вы и не подозревали, а между тем в списке, составленном большевиками, ваше имя было одно из первых в числе кандидатов в заложники и для показательного расстрела.
Куприн выпучил глаза:
— И вы давно об этом знали?
— Да как сказать… Месяца два.
В возмущении Куприн задохнулся:
— Как? Два месяца? И вы мне не сказали ни слова?
Тот замялся, заежился.
— Но ведь согласитесь: не мог же я? Мне эту бумагу показали под строжайшим секретом.
Куприн крепко взял Очкина за обшлаг пальто:
— Так на кой черт вы мне это сообщаете только теперь? Для чего?
— Ах, — испуганно забормотал Очкин, — я думал, что вам это будет приятно…
«Подлость! Человеческая подлость! — размышлял Куприн, торопясь к дому. — Сколько низменного, зверского развязала эта война! Бедная Россия… И когда все кончится, образуется, утихнет поток страданий…»
В Приоратском парке толпились обыватели. Куприн подошел к ним и невольно попятился. На жухлой листве, у большого клена, сжавшись в комочек, лежал Яша Файнштейн, убитый выстрелом в упор. «Мировая революция! Вы офицер, буржуй!» — вспомнились ему нелепые вопли несчастного Яши. В последний момент никто из казнивших не принял в расчет того, что Яша Файнштейн еще год назад сидел в психиатрической лечебнице у доктора Кащенко в Сиворцах…
Дома Куприна ожидал вызов в штаб юго-западной армии.
Елизавета Морицовна, вздыхая, отыскала старый мундир Куприна и нашила на рукав добровольческий угол. В четвертый раз он надел погоны поручика: до этого была ополченческая дружина, Земгор, авиационная школа. Выбор был сделан за него, и выбор бесповоротный. После встречи с генералами П. Н. Красновым и Глазенапом Куприн дал согласие редактировать газету северо-западной армии «Приневский край».
Белые силы выглядели внушительно. На гатчинском вокзале стояли пять привезенных на платформах танков — ромбические ржаво-серые сколопендры. Подтягивались отставшие полки, формировались новые соединения.
— Взятие Петрограда — вопрос нескольких дней, — убежденно объявил Куприну генерал Краснов.
Но за следующей после Гатчины станцией Балтийский вокзал дорогу белым преградил бронепоезд «Ленин».
— Он уже не раз встречался в наступлении, когда мы приближались к железнодорожным путям, — рассказывал в зеленом гатчинском домике Куприных офицер-доброволец. — И, надо сказать, на нем великолепная команда. Под Волосовом нам удалось взорвать виадук на его пути и в двух местах испортить рельсы. Но «Ленин» открыл сильнейший огонь — пулеметный, и артиллерийский — и спустил десантную команду. Конно-егерский полк обстреливал команду в упор, но она работала чертовски. Под огнем исправила путь, и «Ленин» ушел в Гатчину…
«Ленин»… Бронепоезд носил имя революционного вождя, на приеме у которого Куприн был менее года назад. Тогда он простодушно, мечтал о создании печатного органа, который бы объединил все здоровые общерусские силы. Наивность? Утопия? Бессмыслица?
Теперь на допотопном станке — «верблюде», как называл его Куприн, — с помощью двух наборщиков он печатал яростную антисоветскую газету, в которой твердилось о близкой победе Юденича. В каждом номере появлялись велеречивые сочинения генерала Краснова, писавшего под псевдонимом Гр. Адъ (Град было имя его любимой лошади). «При, Невский край!..» — призывал генерал.
И белые перли, жали. Уже передовые части генерала Родзянки встали под Пулковом, уже был обстрелян у Московской заставы трамвай, уже сверкал, манил близким, золотым карбункулом купол твердыни православия — Исаакиевского собора. Но чем ближе к Петрограду подходили белые, тем яростнее становилось сопротивление. Город теперь назывался «Петроградский укрепленный район». Рабочие и Красная Армия ценой огромного напряжения остановили Юденича.
Полки таяли на глазах, терялся боевой дух, угасала вера. На солдат и офицеров огромное впечатление производила убежденность красных.
— Особенно отчаянно дрались петроградские курсанты, — сообщал Куприну капитан, знакомый еще по Гатчинской авиационной школе. — Они бросались на наши танки с голыми руками, вцеплялись в них, гибли десятками, но не отступали…
Война, которую белые вели против целого народа, была бессмысленной, обреченной. 21 октября, получив подкрепление из Москвы, 7-я и 15-я армии красных перешли в широкое контрнаступление, угрожая заключить в мешок белые части в районе Гатчины. Началась паника, неудержимый откат Юденича в сторону Ямбурга, а затем Нарвы.
Впечатлениями, горькими и страшными, Куприн был сыт по горло. Он видел зверства, кровь, мщение, подлость. Видел, как в пору голода гибли сироты в гатчинском доме призрения, отданные на произвол мужеподобной садистке; видел, как жирные пайки, посылавшиеся из Канады юго-западной армии шоколад, сливочное масло, какао, — текли мимо голодных солдатских и беженских ртов в воровские интендантские чрева; видел, как в ноябрьскую стужу примерзали к полу вагонов и умирали в муках раненые… Теперь неумолимая логика гнала его вместе с остатками разгромленного белого воинства прочь за пределы возлюбленной им России.
Куприн с трудом отыскал семью, затерявшуюся в потоке беженцев, в самом Ямбурге, где «мешочничала» голодная Елизавета Морицовна.
— Как же наши вещи? — спросила она мужа, увидев его с маленьким чемоданчиком.
— Бросил все на произвол судьбы, — ответил Куприн. — Даже двери на ключ не запер. Зачем? Все равно тот, кто захочет, взломает…
— Так-таки не взял с собой ничего?
— Томик Пушкина, фотографии Толстого и Чехова… Кое-что из белья… Даже рукописи не удалось захватить…
Сменяющими друг друга кадрами кинематографа стремительно промелькнули: короткое сотрудничество в «Приневском крае», Ямбург, Старая Нарва, Ревель…
Ворота в эмиграцию открылись Куприну через Хельсинки.
Отступление шестое КУПРИН И ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Октябрь оказался решающим фактором в обретении политической позиции русскими писателями, большинство которых (одни последовательно и целеустремленно, другие в сомнениях и мучительных колебаниях) приняли новую действительность. Остальные встретили революцию враждебно и ушли за кордон с остатками белого воинства.
К 1921 году за рубежом уже находилась большая группа русских писателей.
Разные причины толкнули их к эмиграции: одни ушли вследствие непримиримого конфликта с новым строем (Мережковский, Гиппиус, Д. В. Философов); для других, напротив, большую роль сыграл случай, стечение обстоятельств (как это было, например