жется, ничего более не существовало для этих людей, кроме леса и зверей. Я не узнавал Фомина. Сейчас передо мной был рачительнейший хозяин, ревниво и пристрастно оберегавший свое хозяйство. Он смело спорил с Недогоновым, и тот нередко уступал, считая мнение егеря более обоснованным.
На одном из поворотов, где начинался лесной ерик, Фомин попросил остановить машину, легко спрыгнул с подножки.
— Я бы подвез! — сказал Недогонов.
Фомин махнул рукой:
— Я напрямик, на фазаний точок глянуть надо.
И пошел, косолапо раскачиваясь, втянув голову в плечи и глубоко засунув руки в карманы защитного прорезиненного плаща. Он не попрощался и даже не оглянулся.
Мы ехали некоторое время молча. Мне не терпелось услышать, что скажет Недогонов о Фомине. Но он молчал.
— Михаил Михайлович, а вы знаете, что ночью-то было?
И я рассказал о ночных гостях, о ссоре Фомина с женой, о нутриевой ферме.
— Это мне не внове, — неохотно отозвался Недогонов.
— Но ведь он же кулак! Как вы позволяете ему такое?
Недогонов чуть поморщился и отмолчался.
— Волк! И повадки волчьи, — не унимался я.
— По чем это видно?
— Да по всему! Во-первых, вас оклеветал, во-вторых жену превратил в работницу, в-третьих…
Недогонов строго и вопросительно посмотрел на меня.
— …в-третьих, он просто кулак, куркуль… Нельзя же потакать стяжателю?
Недогонов многозначительно крякнул. И спина, и красный затылок, и большие руки, впившиеся в баранку, — все говорило о том, что ему неприятен этот разговор.
До усадьбы ехали молча.
На другой день рано утром я засобирался домой. Перепадал редкий нехолодный дождик, верховой ветер гнал, разрывал на части низкие пепельные тучи.
Недогонов, в белой рубашке навыпуск, в резиновых калошах на босу ногу, свежий, крепкий, весь светящийся силой и здоровьем, задрал голову, смахнул ладонями с лица капли дождя.
— Ранний дождь что ранний гость: попил чайку — и дальше пошел, — сказал он, лениво потягиваясь. — Через час солнышко выйдет.
Я выкатил мотоцикл. Когда все было готово, Недогонов крепко хлопнул меня по плечу и глянул в глаза своими веселыми, цепкими и чуть насмешливыми глазами.
— Насчет Фомина у меня свои правила… — сказал он чуть смущенно, точно извиняясь за вчерашнее. — Хищников приручаем, а тут человек. Нутрии и хозяйство… падок он на это. Там, по правде говоря, жена больше старается. Крепкий орешек, закомлелый… Но поддается. Поддается! А со зверьем — чисто дитя… — Недогонов неожиданно ласково улыбнулся. — На меня жалуется — это понятно: ревнует. Напечатать в газете фотографию косули или стрепета — это для него как от сердца оторвать. Не любит…
Недогонов говорил с теплотой, искренне, и я подивился привязанности его к грубому, как мне показалось, человеку. Вот, оказывается, для чего он отправил меня ночевать в домик охотника! И тогдашнее сомнение его теперь стало понятным. Хотел без подготовки «угостить» егерем, а заодно и прощупать, ч т о я увижу в нем и к а к увижу. Видимо, я разочаровал его, как, впрочем, и многие, кто торопился высказать впечатление от первого знакомства с бирюковатым егерем из Лебяжьей Косы.
А может быть, Недогонов обманывается, и Фомин вовсе не тот, за кого он его принимает? Кто знает. Работают они вместе до сих пор.
На прощание Недогонов все же искренне пожал мне руку и сказал, как мне показалось, с тайным смыслом:
— По весне приезжайте, когда соловьи запоют. По весне и душа на соловьиный лад настраивается…
КУРГАН
В колхозе «Моховском» прошел слух, что председателя снимают с работы. Слухи в хуторе что полая вода: отшумела — и трава растет. Но по этому случаю долго толковали и прикидывали, как же оно так вышло: восемнадцать лет руководил, а теперь по шапке…
Кладовщик Карпович, мрачный толстощекий здоровяк, пенсионер, у которого имелись постоянные прогнозы на все возможные перемены в колхозном правлении, не предсказывал для председателя Мохова ничего обнадеживающего.
— Табак дело, — говорил он басом, угрюмо и с достоинством оглядывая собравшихся на перекур у него в кладовой скотников. — Был Мохов — и нету Мохова. Раз до райкома дошло, там ему ноздри прочистют.
— Чем же он не угодил?
— С парторгом не поладил. Парторг, значит, и написал в райком. И сам попросился из колхоза. Ну, возле Мохова и заварилась каша.
— Какая ж планида ему теперь?
— Какая? — сурово переспросил Карпович. — Может, ко мне в помощники определят. Ежели я, значит, согласный буду.
— Ну и брешешь ты ловко, дед! — беззлобно сказал один из скотников, собираясь идти на баз.
— Сбреши лучше! — крикнул ему вдогонку обиженный Карпович.
Мохов был один из самых оборотистых и пробивных руководителей в районе. То, чего иные долго ждут и о чем мечтают как о невозможном, чего другие достигают годами труда и экономии, ценой нервов и здоровья, Мохову в колхоз сыплется, как манна небесная.
На новый Дворец культуры он завез черного и розового мрамора, насадил парк из южных экзотических растений, которые, правда, наполовину высохли, но половина прижилась.
Соседние председатели в горячую минуту ломают шапку перед Моховым, просят автокраны (недавно колхоз получил сразу два, новеньких), в трудные месяцы зимовки его колхоз всегда с кормами; и солому, и концентраты просят взаймы опять же у Мохова.
Дома для колхозников растут как грибы. Мохов угодил кому-то в домостроительном комбинате, и теперь панели и блоки сами плывут в колхоз, вызывая жгучую зависть соседей.
Председатель ездит на новенькой «Волге», которую выменял на микроавтобус — подарок ВДНХ. В машине дорогой заграничный магнитофон, чехлы из белой верблюжьей шерсти. Хозяин любит комфорт.
И вот над этим-то докой-председателем сошлись тучи.
Первый секретарь райкома Аржановский грузно и неподвижно сидел за столом, подперев крупную курчавую голову кулаком. Маленькие глаза его сонно смотрели из-под редких седых бровей, на лбу собрались ленивые морщинки, и только тонкие большие ноздри подрагивали, выдавая его состояние.
Аржановский только что изложил членам бюро суть дела: Мохов в последнее время не считается с мнением парткома колхоза, нарушает финансовую дисциплину, его предпринимательство сплошь окутано тайнами. Ведь не за здорово живешь колхоз получает сверх лимитов и автокраны, и кирпич, и лес. Главный инженер выполняет роль снабженца, днями пропадает в Сельхозтехнике, у городских шефов, правдами и неправдами достает нужные запчасти, трубы, сварочный материал. Главный зоотехник тоже в вечных командировках на мясокомбинатах — регулирует наивыгоднейшую сдачу скота и свиней, а в критические моменты авансом привозит документы на сдачу бычков, которым предстоит еще пять-шесть месяцев набирать привесы на колхозных базах. План, оказывается, выполняют иногда по векселям.
Все эти моховские «дела» Аржановский изложил по докладной секретаря парткома колхоза «Моховский» Колычева, но «дела», правда, не подтверждались документами.
К докладной было приложено заявление Колычева с просьбой освободить его от работы, «так как моя совесть не позволяет быть рядом с этим пронырливым и опасно скрытным человеком».
На эти слова сидящие за столом улыбнулись, все знали склонность Колычева к крайним и категоричным выводам.
«Колхоз есть плановая единица, и в нашем Госплане сидят не дураки, — писал Колычев. — Есть лимиты, вот и развивай на их основе социалистическую предприимчивость. А если ты достал на стороне шифер или цемент — значит обобрал лимиты другого хозяйства. Так я понимаю нашу плановую систему. А у Мохова другое мнение. Значит, вместе мы не можем руководить колхозом».
Высказались все, кроме предрика Попова и Аржановского. Попов, высокий, черный, горбоносый, вытянул худые смуглые руки на всю ширину стола, сжал кулаки:
— Если и дальше так пойдет, кто сможет поручиться, что завтра Мохов не заварит кашу, какую нам всем вместе не расхлебать? Я лично не ручаюсь… Хотя мне жалко Мохова. И обидно за него. Что говорить — организатор он толковый.
Аржановский поднял голову, его маленькие глаза напряженно поблескивали.
— Так… если уйдет Мохов, как… колхозники поймут нас?
Все молчали, глядя на Аржановского. Что-то необычное почувствовали все в его голосе, в самом спокойствии, от которого тянуло вежливым холодком.
— Думаю, что поймут, — твердо сказал Попов.
— Вряд ли, — голос Аржановского стал жестче. — Там люди не из простых. Мохов работал с ними восемнадцать лет. Не шутка! И жалоб на него нет. С этим нельзя не считаться.
— Что правда, то правда, — вежливо поддакнул редактор газеты, маленький, лысый человек. — Они за Мохова горой…
— Наша беда, что партком там слабоват, — продолжал Аржановский с прежней загадочной ленцой в голосе. — Колычеву не по зубам такой орешек, как Мохов…
— Что Колычев! — раздраженно заметил Попов, он не понимал, куда клонит первый секретарь. — Колычев пустозвон, ему не с людьми работать, а…
— Мы сами давали Мохову поблажку, — сказал Аржановский. — О колхозе у нас голова не болела, Мохов отличный хозяин… В чем его Колычев обвиняет — мы и сами виноваты. Не от хорошей жизни председатель мотается по области, ломает шапку перед шефами, земляками, именитыми друзьями. Ему нужен лес, кирпич, запчасти. Лимиты — кот наплакал, а жизнь требует свое. Вот он и достает; бывает, что и нарушает финансовую дисциплину. Конечно, можно обвинить его сегодня во всех смертных грехах. Но ведь и мы должны создавать для него условия, чтобы он мог руководить на месте, а не разъезжать по белу свету в поисках шифера или кирпича. В «Моховском» мы проглядели другое: добра в колхозе много, а вот распорядиться им не всегда умеют. И технику раньше времени списывают, и корма идут без счета. Мохову некогда за этим смотреть — он достает. А специалисты привыкли широко жить, никто не считает, не бережет. И Колычев, как секретарь парткома, ничего не сделал, не сумел научить людей беречь колхозное добро. Мохова мы предупредим, но ведь не один он виноват. И к тому же… Мохову помочь надо… просто по-человечески. Он горы свернет, если понять его…