Солоненко не зря выбился из рядовых в участковые. Не прошло и десяти минут, а уже было установлено, окна какого класса выходят в сторону института, и даже больше того — чья кудлатая голова высунулась из окна в тот момент, когда таинственный камень пробил покрытое пылью стекло в окне институтской лаборатории.
И вот встревоженный и угрюмый Микола Курило стоит в директорском кабинете. Мария Африкановна своим опытным глазом наблюдает за его лицом; не зря она пишет диссертацию, — от нее не скроется ни одно движение ребячьей души.
Солоненко милиционер, не педагог, ему ни к чему вся эта педагогика, да и психология в придачу. Он знает свое:
— Гражданин Курило, вам знаком этот предмет?
Перед Миколкиным носом вертят ноздреватый кусочек шлака. Он на него смотрит со страхом и удивлением, машинально берет в руку, чувствует внутреннее тепло этого странного камня и отрицательно вертит головой:
— Не-ет...
— Не знаком, значит... — цедит сквозь зубы Солоненко. — Так и в протоколе запишем.
Он бесцеремонно усаживается за директорский стол, кладет на него свою милицейскую сумку, достает бланки протоколов.
— К чему эта бюрократическая писанина? — с чисто педагогической рассудительностью и спокойствием вмешивается директриса. — Лучше скажи нам, Микола, ты бросил камень в окно института?
— Не-ет, я не бросал, широко раскрытыми глазами смотрит Миколка сперва на директрису, потом на злосчастный камень. — Вот честное пионерское...
— Мы это сейчас выясним по порядку, — заметил Солоненко таким тоном, будто ему уже все известно: и кто камень бросил и как бросил. Осталось только протокол оформить.
Солоненко ставил вопросы соответственно с формой протокола, и Миколка никак не мог сообразить, чего от него хотят.
— Ничего не кидал я, — твердил он.
Тут уж и завхоз счел за нужное вмешаться:
— Ты пойми, сморкач, что, ты наделал! В самом зародыше научное погубил открытие. Да тебя за это одно, не считая разбития стекол, на первом попавшемся дереве повесить надо.
Завхоз, видимо, рассчитывал этим так подействовать на «преступника», что тот упадет на колени.
— Ничего я не бросал... — обиженно чмыхал носом Курило.
И тогда в допрос решительно вмешалась Мария Африкановна. Она ни на минуту не забывала, с какой целью оставила уютные стены научно-исследовательского института и приняла на свои плечи нелегкие обязанности директора школы. В своей диссертации она желала проникнуть в детскую душу, найти кратчайший и самый верный путь к ней. И вот представился удобный случай пробраться в темную, как лес, душу Курило, который — в этом Мария Африкановна была убеждена — совершил проступок, но не то боялся, не то умышленно не хотел сознаться. Мария Африкановна еще в самом начале заметила, как покраснел, войдя в кабинет, этот ученик, и пришла к выводу, что он виноват. Если же принять во внимание, что камни сами с неба не падают, а в классе, кроме Курило, не было ни души, то вовсе не нужно быть милиционером, чтобы понять: виноват именно Курило и не кто иной. Оставалось одно — заставить преступника сознаться, ибо только раскаяние, как известно, может направить грешника на путь истинный.
Мария Африкановна мигом забрала инициативу допроса в свои руки:
— Скажи, Курило, не кажется ли тебе, что сами камни с неба не падают?
Миколка молчал.
— А знаешь ли ты, Курило, что признание смягчает вину?
Миколка молчал.
— А не думаешь ли ты, Курило, что следует вызвать твоих родителей в школу?
Миколка только ниже опустил голову.
— Ты случайно запустил этот камень, ведь так, Курило?
— Ничего я не запускал, — упрямо ответил Миколка.
Тогда Мария Африкановна решила, что неправильно повела допрос. Сперва нужно было посоветоваться с Солоненко и уточнить некоторые обстоятельства преступления. И она велела Миколке покинуть ее кабинет:
— Подожди за дверью. Мы тебя позовем.
Миколка вышел. Оставшиеся в кабинете, не сговариваясь, посмотрели на загадочный маленький, черный с серым налетом, кусочек шлака, доставивший столько неприятностей. Попасть бы этому непрошеному гостю не к милиционеру в руки и лежать бы ему на столе не вещественным доказательством, а объектом научного исследования — и кто знает, сколько интересного и полезного рассказал бы этот неприметный посланец неба. Но что поделаешь, если никто не заподозрил в нем представителя иных миров, его признали обыкновенным куском шлака, брошенным рукой сорванца.
И никто не задумался над тем, что, быть может, настойчиво повторяя: «ничего я не бросал», этот сорванец говорит истинную правду.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,в которой появляется Фред Квач собственной персоной
Школа жила обычной жизнью. В учительской на стене тикали часы, в классах стоял приглушенный гул, похожий на гуденье пчел в улье, на спортивной площадке раздавались взрывы хохота. В окна заглядывали зеленые верхушки кленовых веток. Но Миколка ничего этого не видел и не слышал: настороженным ухом он ловил обрывки разговора за дверью директорского кабинета.
Он уже убедился, что попал в странную и неприятную историю. Его больше всего встревожило обещание директора вызвать в школу родителей. Конечно, если бы можно было вызвать с Курилов отца, он бы и не задумался — отец во всем разберется. Что же касается матери, то достаточно лишь намека на какую-либо провинность Миколки, чтобы он заслужил у нее жестокое наказание. Мать следовала принципу: сперва наказать, а потом разбираться.
Хотя Миколка и надеялся на справедливость, но испытывал подавленность. Надо же такому случиться: кто-то запустил камень, а отвечать ему, кто-то яблоко съел, а у него оскомина.
И вот как раз когда он собирался приложить ухо к створке дверей (потому что в кабинете голоса зазвучали тише), дверь в учительскую отворилась и появился не кто иной, как Фред Квач. За Фредом следовала его мамаша.
Переступив порог, долговязый, вихрастый Фред сразу же остановился, понурившись в позе виноватого. На нем были неглаженые штаны со смешными пузырями на коленях и модная клетчатая рубашка, на ногах — футбольные бутсы.
Мать, непричесанная, с покрасневшими, припухшими от слез глазами, дрожащей рукой дернула дверь.
— Тут нет сомнений — камень бросил Курило, — услышал Миколка безапелляционное заявление милиционера.
— Мария Африкановна! — трагически воззвала Фредова мама.
— Минутку, минутку, гражданка...
— Нет у меня ни одной минуты... у меня такое горе!..
Дверь закрылась, и Миколка так и не узнал, что за горе свалилось на Квачеву мамашу. Да и к чему это? Хватит ему и своего горя. Он теперь знал определенно, что виновником считают его. Даже стал сомневаться: а может и впрямь ненароком с подоконника сбросил камень?
— И тебя к Маричке? — первым нарушил молчание Фред.
Маричкой в школе прозвали Марию Африкановну. Почему? Подите спросите их, учеников...
Миколка хотел было ответить, что это по его, Фредовой, милости он стоит сейчас здесь, но промолчал. Какая разница — не Миколка, так Фред отвечал бы за этот злосчастный камень.
— А у меня, брат, настоящий цейтнот, — даже с гордостью похвастался Фред. — Полнейшая катастрофа с аварией...
Расчесав немного лохматую шевелюру, он охотно поведал Миколке свое горе.
— Правая не знает, что творит левая, возмущался он. — Маричка говорит: будешь защищать спортивную честь школы, а Малапага приперлась к матери с двойками...
Большие серо-голубые, чуточку нахальные глаза Фреда блеснули гневом, он шмыгал носом и сопел на всю учительскую.
Курило хорошо понимал, о чем тут шла речь. Альфред Квач сидел уже второй год в седьмом классе. Кто знает, что было тому причиной — то ли его ограниченные способности, то ли чрезмерное увлечение спортом. В школе Фред считался непревзойденным спортсменом. Как второгодника его было ограничили в занятиях спортом, но с приходом Марии Африкановны ему снова разрешили «физкультурить» сколько влезет. Фред сделался ярым защитником спортивной чести школы, но вскоре нахватал с полдесятка двоек. Он, правда, умудрился не допустить их в дневник, и мать была уверена, что ее сын занимается в школе делом. А тут вчера, как снег на голову: является Меланья Захаровна, классный руководитель, которую сам Фред после просмотра заграничного фильма прозвал Малапагой, и обо всем рассказала матери.
Мать Фреда если и любила что-нибудь на свете, так это сына, если и верила в существование человеческого гения, так разве только в гений Фреда. Она все отдавала Фреду: и самый вкусный кусочек, и самый дорогой материал на модный костюмчик, и самые ласковые улыбки, — Фред для нее — все. Он и талантлив, он и красив, он и самый несчастный на свете: учителя его никак не поймут и лепят ему двойки ни за что ни про что...
И только один-единственный человек, один-единственный педагог из всей армии педагогов правильно понял и оценил ее сокровище, — это Мария Африкановна. Именно поэтому к ней и притащила сейчас своего единственного сыночка перепуганная насмерть мамаша, в надежде найти защиту.
— Натрепала ей Малапага про двойки. Ну, мать, конечно, раскричалась, расплакалась. Да еще недоставало — руки пустила в ход... Схватила сковороду, да сковородой... Нашла чем драться...
У Фреда даже зелеными огоньками глаза блеснули — видимо, не мог он простить сковороды. Подумать только — сковородой по ярко-зеленым штанам...
— Ну, я психанул, конечно, вырвал у нее сковороду и запустил в угол, а сам ходу из дому. И не ночевал... Всю ночь мать по улицам бегала, все закоулки облазила. А сегодня случайно на улице меня поймала... и к Маричке.
Некоторое время Фред еще полыхал гневом. Потом, успокоившись, деловито спросил:
— А ты чего тут? Строгать будут?
И Миколке так захотелось рассказать о своем горе. Не зря говорится: поделишься радостью — вдвойне радость, поделишься горем — осталось пол-горя.
Фред, выслушав его исповедь, только присвистнул. Даже про свои собственные неприятности забыл.