Дженис Р. Эдвардс
Голая правда
Даже если сейчас смеяться не над чем, смейтесь авансом.
Не говорите со мной о собаках, иначе я буду покрываться холодным потом. Только не поймите меня неправильно. Я люблю собак, действительно люблю. На самом деле большую часть моей супружеской жизни у меня были собаки, которых я ужасно баловала. Можно сказать, портила их. Мой сын всегда говорил, что хотел бы перевоплотиться в одну из моих собак – так хорошо я к ним отношусь.
У нас жили золотистые ретриверы, бостон-терьеры и пекинес. Но самой невероятной собакой из всех собак был маленький белый комочек шерсти по имени Мисси – наша кокапу.
Если вы поищите в словаре определение к слову «очаровательная», то наверняка найдете черно-белую фотографию Мисси. А рядом со словом «неисправимая» – ее же изображение в ярких цветах с оркестром Boston Pops, играющим «Увертюру 1812 года»[1] в качестве оглушительного фона.
Мисси держала меня в заложниках. Она взяла на себя полную ответственность за мою жизнь с того дня, как вошла в наш дом. Я была ее добровольным рабом, и она знала это.
Я искренне верю, что еще до своего появления на свет Мисси взволнованно обсуждала с остальным выводком в утробе своей матери способы, с помощью которых она лишит меня остатков разума. Признаться, несколько раз она была опасно близка к этому.
В жизни Мисси было две страсти. Одна из них заключалась в том, чтобы протянуть конец рулона туалетной бумаги по коридору, в гостиную и через все спальни, и закончить в ванной одной идеальной петлей. И все это без единого разрыва бумаги. Невероятный подвиг. К сожалению, я была единственной, кто мог его оценить.
Другой ее страстью было нижнее белье моего мужа. Она любила разжевывать его в клочья, раскладывая рваные фрагменты перед шкафом Джона. Он спотыкался о них и приходил в ярость. Но Мисси нравилось быть в центре его гнева. Это заставляло ее чувствовать себя важной и нужной. Или что-то в этом роде.
И вот однажды Мисси оказалась на грани того, чтобы потерять свое место в моем сердце и навсегда покинуть наш дом.
Помню, как неторопливо принимала ванну, когда услышала, как Джон закрыл сетчатую дверь кухни и уехал. Сетка практически не обеспечивала защиты и уединения, поэтому я завернулась в полотенце и вышла, чтобы запереть заодно и массивную деревянную дверь, прежде чем продолжить мыться.
Но как только я протянула руку, Мисси схватила банное полотенце за свисающий край, дернула и убежала с ним, оставив меня в состоянии сами-знаете-чего перед открытой дверью. К моему ужасу, в этот самый момент на крыльце стоял сотрудник почтовой службы UPS и смотрел на меня снизу вверх.
Мы оба застыли. Затем я отпрыгнула назад и всхлипнула: «Я вам что-нибудь должна?» Почтальон бросил пакет на верхнюю ступеньку и очень быстро побежал обратно к своему грузовику: «Леди, вы мне ничего не должны!» – крикнул он через плечо.
Больше я никогда его не видела. Либо его перевели на другой маршрут, либо он умер от остановки сердца, либо у него случился полный психический срыв.
Что я сделала с Мисси? Воспользовалась Пятой поправкой к Конституции и дала ей достаточно времени, чтобы оправдаться.
Мариан Холбрук
Голодный Хауди
Жажду любви утолить гораздо труднее, чем жажду хлеба.
Хауди не был моей собакой – просто золотым лабрадором, жившим в одном из домов, куда я разносила почту. Возможно, его даже звали не Хауди. Это я так назвала его, потому что имя подходило ему. Широкая улыбка на его кремовой мордашке и бандана с ярким узором, которую он носил на шее, заставили меня вспомнить марионетку Хауди Дуди[2] из моего детства.
В почтовое отделение допускаются только служебные собаки, но Хауди не заботился о соблюдении правил. Он был собакой со свободным духом. По тому, как он расхаживал взад и вперед по улицам, можно было сказать, что он верил, что каждый новый день создан исключительно для его удовольствия. Поэтому, когда однажды весенним утром Хауди проследовал за группой почтальонов в отделение через вращающиеся оранжевые двойные двери, он сразу же почувствовал себя там как дома.
Хауди обнюхивал пол в рабочем помещении, переходя от одного рабочего места к другому, виляя хвостом, высунув язык и сверкая глазами. На большинстве остановок его вознаграждали похлопыванием по голове, и он принимал это с благодарностью. Но за столом начальника ему внезапно указали на дверь. Помню, как подумала, что вижу бедняжку Хауди в последний раз.
Однако уже пару часов спустя, когда я разносила почту примерно в трех кварталах от отделения, я увидела Хауди, весело гарцующего под лиловым цветущим боярышником в конце улицы. Походка выдала его. Я смотрела, как он счастливо прогуливается – было в нем что-то неотразимое. Может быть, собачья жизнь не так уж и плоха, размышляла я.
Я уже почти закончила с доставкой, оставалось только вручить одно заказное письмо. Я поднялась на крыльцо получателя, нажала на кнопку звонка и, в ожидании ответа, начала заполнять форму № 3849 почтовой службы.
Хауди незаметно присоединился ко мне на ступеньках, и когда дама открыла дверь, быстро проскользнул внутрь. От удивления клиентка широко раскрыла рот.
– Он не мой, – попыталась успокоить ее я. – Но он дружелюбный.
Тем временем Хауди быстро прошел к книжным полкам, запрокидывая голову все выше и выше, как будто искал свою любимую книгу. Затем он направился к камину: маятниковое движение его хвоста не замедлялось, а ноздри раздувались, когда он принюхивался: по всему было видно, что Хауди – собака на задании.
Он втиснул голову и широкие плечи за серый твидовый диван, положил лапы на журнальный столик и, наконец, почти полностью исчез за синим кожаным креслом с подставкой для напитков. Теперь хвост начал вилять с такой силой, что вся видимая часть Хауди – его задние конечности – ходила из стороны в сторону.
– Мой завтрак! – взвизгнула дама. – Держите эту дверь открытой!
Я уперлась бедрами в сетчатую дверь. Осажденная клиентка исчезла на кухне и вышла оттуда с бутербродом в руках. Она потрясла им перед носом Хауди и, полностью завладев его вниманием, швырнула через открытую дверь на тротуар. Вспышка желтого меха пронеслась мимо меня. Я захлопнула дверь.
– Когда вы позвонили, я сидела в том кресле и завтракала. Я поставила тарелку на пол, когда вставала, чтобы ответить. Эта собака съела мой завтрак, – проговорила женщина, слегка задыхаясь.
– Мне так жаль, – ответила я, изо всех сил стараясь быть искренней и сдержать смех. – А теперь мне нужна ваша подпись на заказном письме.
Несколько минут спустя я проехала мимо Хауди в своем почтовом грузовичке. Он посмотрел мне вслед. Почти уверена, что в этот момент у него на морде красовалось яйцо.
Карен Р. Гессен
Коржик[3]
Сбалансированное питание означает по одному печенью в каждой руке.
Я вышла из лифта с ключом в руке и приготовилась открыть дверь своей однокомнатной квартиры в Нью-Йорке. Я точно знала, что за дверью меня ждет Уинстон, мой семилетний бишон-фризе. Он наверняка уже услышал мои шаги и топчется в прихожей, виляя хвостом.
Я открыла дверь. Уинстон и правда был на месте, но на этом совпадения заканчивались. Наклонившись, он жевал обертку от печенья. Судя по тому, что четыре другие обертки валялись рядом пустые, проблемы у Уинстона возникли только с последней пачкой.
– Уинстон! – сказала я. Он остановился, опустив голову и хвост.
Я подошла, чтобы забрать обертки, и не могла поверить своим глазам.
В каждой обертке раньше было печенье Oreo с белым шоколадом. Каждое печенье, упакованное в индивидуальную пленку, лежало в жестяной коробке. Запечатанная банка с печеньем была обернута двумя слоями прочной липкой ленты, которые удерживали крышку на месте. Даже мне было нелегко снять эту ленту, хотя у меня очень ловкие пальцы.
Я оставила нераспечатанную банку в сумке, закрытой на молнию, под толстой зимней курткой, которая висела на стуле в гостиной – вот почему я забыла, что банка там.
– Уинстон, – повторила я, всем своим видом показывая, что он плохой пес, и все еще пребывая в ступоре от увиденного.
Как он залез в эту банку? И куда делась липкая лента? Я покачала головой и подняла с пола открытую банку и крышку. Внутри оставалось всего восемь печений. Я выбросила обертку и печенье, над которым он поработал.
«Непослушный пес», – подумала я и, вздохнув, отправилась в спальню, чтобы переодеться. Когда я вернулась в гостиную, Уинстон сидел на диване, зажав в лапах еще одну обертку от печенья.
– Уинстон, – снова сказала я.
Он поднял глаза. Я подошла к нему, и он завилял хвостом. При этом посмотрел на меня так, словно хотел сказать: «Ты же не собираешься забрать и это тоже, правда ведь?»
– Где ты это взял? – обреченно спросила я.
Обычно, пока я готовлю обед, Уинстон стоит у моих ног в ожидании, что я уроню какой-нибудь лакомый кусочек. Но не в этот раз. Я выглянула из кухни и увидела, что Уинстон гарцует к дивану с еще одним запакованным печеньем, свисающим из пасти.
– Уинстон, – сказала я. Он остановился.
Я схватила печенье, выбросила его и снова открыла банку. Сколько печенья должно быть в этой жестянке? Восемнадцать? О боже.
Хорошо. В жестянке оставалось восемь печений, плюс четыре пустые обертки на полу и три печенья, которые я забрала у Уинстона сразу после возвращения домой. Всего пятнадцать. Это означало, что не хватало трех штук.
Я посмотрела на Уинстона. Он оглянулся. Я вошла в спальню. Уинстон последовал за мной. Я остановилась перед корзиной для белья – он часто использовал ее в качестве тайника.