ресла и вели незначительные беседы Страшные Мира Сего. Правда, лиц Страшных Мира Сего увидеть не было никакой возможности: чернопиджачная охрана бдительно держала оборону и отслеживала периметр. Лариса усмехнулась. Собрались, коллеги, так их!.. Устроили отчетную показушную акцию под девизом:“За гуманизм и идейную выдержанность”, а сами думают только о трех вещах:
— как бы для меня это не кончилось плохо!
— как бы это не кончилось плохо вон для того типа в синей тройке, чья морда странно напоминает фоторобот убийцы-маньяка, недавно засветившийся во всех теленовостях!
И:
— а мой собственный фоторобот еще не успели составить?..
Лариса обладала уникальным для женщины ее профессии и имиджа свойством — в любой толпе она словно переходила из твердого состояния в жидкое или даже газообразное (в зависимости от плотности окружающей толпы) и без всяких неприятностей вроде комплиментов, поглаживаний по заду и вопросов: “Куда спешит крошка леди?” проникала именно туда, куда и было ей нужно. Она беспрепятственно миновала толчею у буфетной стойки, поставила к горке немытой посуды Нарикову вазочку, чем неожиданно умилила распаренную барменшу, которая ни с того ни с сего заявила: “Вижу первого нормального человека в этом гадюшнике”.
— Что будем пить? — поинтересовалась барменша (хотя вообще-то бармен — принципиально мужская работа. Как, впрочем, и работа убийцы. Но мы же боремся за равные с мужчинами права!).
Ларисе всегда нравился “Голден кадиллак”, но в горле уже стоял ком от ликерных ароматов. И, кстати, вряд ли в бывшей забегаловке для комбайностроителей имеется гальяно. Но уж на приличный джин с вермутом отцы-убийцы должны были раскошелиться!
— Если не трудно, то “Негрони”, — слегка улыбнувшись, сказала Лариса.
Барменша хмыкнула:
— Легко! Я недаром определила в вас нормального человека! Остальные просто бездарно дуют водку. Это так скучно!
Повелительница стойки (Ларисе почему-то сразу вспомнилась картина Эдуарда Мане “Бар “Фоли-Бержер”) профессионально смешала джин, вермут, кампари, с изяществом опрокинула смесь в фужер для мартини, добавила содовой и обязательную лимонную корку.
— За счет заведения, — заявила она, подавая коктейль. — Приятно сделать человеку что-нибудь по-настоящему хорошее.
— Спасибо.
Лариса с удовольствием принялась за свой “Негрони”. Хотя иногда, исполняемой работы ради, заказывала в барах, куда ходят сладкие девочки и их братва , что-нибудь пошленькое наподобие “Розовой киски” или “Секса на пляже”… Однако процесс поглощения многослойной бурды тем и ценен, что ты имеешь возможность визуально изучать ближайший периметр, имитируя рассеянное внимание к хлипкому бумажному зонтику в своем бокале. Или к вишенкам на шпажках.
Коктейль коктейлем, а оглядеться надо. Осмотр дат пишу к размышлениям. В буфете толклись представители почти всех Кругов — этаких “отстойников”, где фильтровались и сортировались по профессиональному признаку все местные и даже иностранные наемные убийцы эконом-класса. Только обычный человек считает, что убийца — он убийца и ничего более: стандартный подход. Сами “инспектора жизнедеятельности” давно себя расклассифицировали и даже рассовали по кастам-Кругам. Некоторые при этом имели нечто вроде цехового значка: люди из Круга Душителей носили на левом запястье шелковую ленточку-удавку, юмористы Снайперского Круга цепляли на лацканы пиджаков очечные оправы без стекол. Даже безбашенные подонки Круга Большой Крови — любители многочисленных заказных побоищ и имитаций под теракты — таскали на своих немытых шеях амулеты: постоянно тикающие таймеры.
Кругом Большой Крови руководил выхинский Апрель — крутая сволочь и, по слухам, любитель творчества психолога Сергея Козлова. Самого Апреля Лариса никогда не имела чести лицезреть и благодарила за это свою черную звезду. Но в баре было полно “апрелевских” молодчиков, и по ним можно было составить определенное мнение об их начальнике. Они все любили жрать осетровую икру. Позолоченными ложками для суфле и парфэ. Вызывая тем самым нервную дрожь в коленках официанток.
Наметанным глазом Лариса вычислила в разномастной толпе и одиночек , не принадлежавших Кругам, тех, кто пошел на это или из любви к своему кровавому искусству, или из любви к мести. Одиночки скромно пили “Туборг” и “Гёссер”, из закусок предпочитали креветки и морковь по-корейски, держались молчаливо и как-то задумчиво. Среди одиночек преобладали усталые женщины неопределенно пожилого возраста, и торчащие из карманов их твидовых пиджаков “беретты” и “лигнозе” напоминали скорее сувенирные зажигалки, а не настоящее оружие.
“Интересно было бы взглянуть на Истопника, которому меня заказали”, — размышляла Лариса, и от этих размышлений “Негрони” приобрел почему-то вкус дрянного лимонада.
Кто он, Истопник?
Какой он?
С кем он?
И почему она никогда о нем не слышала?
Или это особый шик убийцы — открыться перед жертвой в самый последний момент?
Она, Лариса Бесприданницева, тоже так умеет.
Вот только жертвой быть не собирается.
Лариса допила коктейль, задушевной улыбкой одарила барменшу и выскользнула из потного барабана бара-буфета.
И попала в шелково-кружевной плен скрипок и флейт.
Однако!
Убийцы, оказывается, не чужды высокому искусству (“Радио Шансон” не в счет)!
На небольшом мраморном подиуме (кругом в витиеватых длинных подсвечниках томно умирают свечи с ароматом гиацинтов) два скрипача и флейтистка с молочной белизны обнаженными плечами выводили незатейливую, как японский иероглиф, мелодию. А невысокая, стеклянной хрупкости девушка с отрешенно неземными глазами тянула хорошо поставленным голосом Эдит Пиаф нечто невероятное, просто запредельное для подобного сборища. На французском языке. Ларису это сначала удивило, а потом она автоматически начала переводить:
А я еще так заживу,
Как в песнях поют,
Как в сказках мечтают об этом!
И в доме моем будут птицы чудесные петь,
И спустятся звезды на крышу,
И небо — на ветви деревьев…
А я еще так заживу
И так засмеюсь, запою, затанцую,
Что все вы поймете — счастливей меня не бывало!
И станете в гости проситься, чтоб греть свои души
У моего очага.
И хлебом пшеничным, и сладким домашним вином
Я буду вас тешить, чтоб жизнью глаза засияли.
Чтоб вы, уходя, лишь мечтали о том, как вернуться.
Поверьте, я буду гак жить.
Я даже сама в это верю.
Сердце снова трепыхнулось где-то в районе гортани. Красивая песня. Только чересчур оптимистическая для такого сборища.
Кому здесь нужно верить в счастливую жизнь?
В то, что звезды и небеса будут знакомыми и близкими, как пальцы собственной руки?
И вы возвратитесь в мой дом — К палящим огням милосердья! — воздевая трепещущие руки в длинной бахроме серебряного бисера, выводила вслед за флейтой певица.
Странная уверенность. Странное обещание.
Впрочем, возможно, Лариса неточно перевела. Все-таки давно не практиковалась.
К тому же слушать эфемерную певичку уже не хотелось.
Потому что рядом с замершей Ларисой остановились два боровообразных типа с фужерами в толстых пальцах, и один боровообразный похвастался другому:
— Крутая у меня эта… ка… капелла? Дочуре на день рождения подарил — очень музыку любит эту… классическую.
— Гы… А что за фифа поет?
— А, заметил! Та еще соска! Я ее специально из Франции выписал!
— Из этой… Академии, что ли?
— Какой, на… Академии, гы… Эта певичка мне до конца моего конца будет ширинку облизывать и за каждый минет спасибо говорить! Если б не я, Интерпол ее уже давно бы на трех гильотинах отымел. На этой бабе трупов, как вшей на бомже.
— А не подумаешь…
— Во-во.
— Не боишься, что она и тебя кинет вкрутую?
— Гы. Она со мной крепко повязана. Хочет еще пожить, пусть в певицах походит. Я на ее прошлые дела не в претензии. Главное, чтоб она дочу мою обучала петь по полной программе. А летом будем Дочу на Евровидение отправлять.
— Эт прально. Надо и о вечном думать. Нетленка, мать ее ети… Я вот прикинул: может, писателишку какого из голодных и неизвестных раскрутить? Только тихого, не мокрушника, мокрушничать я и сам могу. Лучше психа душевного, у какого крыша от философии снырнула. Ведь тоже это будет… вклад в культуру. И меня прославит. Писателишка-то. Или даже поэт.
— Само собой.
“Это нестерпимо!” — прорычала себе под нос Лариса, борясь одновременно с двумя желаниями: уделать боровов в смокингах так, чтоб и реанимация не помогла, и безудержно нагло расхохотаться в лицо всему изображающему благочестие уголовному бомонду. В душу, в мать!.. Но Лариса Бесприданницева недаром была тезкой знаменитой драматической героини. И школа Станиславского, а отчасти даже и Мейерхольда, была для Ларисы все равно что для гитариста — школа игры на семиструнной гитаре. Не важно, будешь ли ты играть на сцене, детка. Важно, что ты станешь актрисой в жизни и сумеешь сыграть любую роль в любой репризе. А потому… А потому, Лариса Бесприданницева, изобрази-ка на своем безупречно незапоминающемся лице великопостную мину и скользи-струись хладнокровной бронзовой ящеркой по густой толпе, старайся без наводящих подсказок проинтуичить, где находится деликатное местечко дамского отдохновения и где можно будет хоть как следует выругаться.
Лариса скользнула прочь из фойе.
…Унылой серой краски коридор неожиданно сменил имидж: по социалистическому цементу стен буйно заструились жирные складки явно недавнего капиталистического бархата с золотыми витыми шнурами и кистями.
“Это здесь”, — сообщила Ларисе ее жаждущая покоя дамской комнаты интуиция и ошиблась.
И Лариса поняла это, еще не толкнув палисандровую дверь, а лишь замерев тенью бархатной портьеры у образовавшейся щелки. В щелку был виден обшитый дубом строгий кабинет, освещенный только старым-престарым латунным торшером. Спиной к дверям, а значит, и к Ларисе стояли два кожаных кресла типа “сенатор”. Сидевших Лариса, конечно, не видела, но, когда они заговорили, голос одного был ей известен до последней интонации.