— А, — вдруг взорвался Сельджуков, — что же это такое? Пришел в райсовет, а там сидит этот «комитет». Я говорю — помогите, вокруг фруктов до черта, гниют, а парни уже месяц на тушенке с макаронами сидят. Все молчат, на небритого «комитета» смотрят, а он надулся как индюк: «Мы вас сюда не звали». Что я, сам сюда приехал ради собственного удовольствия, а? — ротный, не дожидаясь ответа, удалился в канцелярию.
Васильев поднялся и вышел на улицу. Солдаты в одних трусах выскакивали из-под шипящих водяных струй и, подхватив сапоги, форму, ремень, босиком взбегали по лестнице в здание. В саду пахло яблоками и еще чем-то ужасно вкусным, сады были залиты светом уходящего солнца. Мир казался умиротворенным. Замполит подошел к воротам и остановился, рассматривая пустынную улицу.
Эта пустота не давала покоя. Сразу по приезде подразделения около ворот все время, а по вечерам особенно, толпились мальчишки, подходили и взрослые, и старики, останавливались, осматривались, степенно переговаривались, но потом мало-помалу улица начала пустеть. Родители отгоняли своих детей от ворот, уходили старики, покачивая седыми головами, случайные прохожие торопливо перебегали улицу перед школой. Внешне все обстояло благопристойно, никаких конфликтов, демонстраций, просто рота и деревня жили как бы на разных планетах. Только однажды старик-садовник, по многолетней привычке время от времени заходивший в школьный сад, на осторожный вопрос замполита ответил: «Когда волки устанавливают свои законы, их выполняют все — и овцы, и пастухи». Замполит попытался сказать, что неплохо бы всем миром устроить охоту на этих волков, на что старик, покачав головой, ничего не ответил.
Около недели назад, ночью, на противоположной от школы стороне села разграбили детсад. Кто-то проник внутрь, побил посуду на кухне, порезал мебель, постельное белье, забрал все, что хранилось в столах воспитательниц. На следующее утро в цистерну, в которой солдаты возили воду из реки для умывания, была кем-то насыпана хлорка. Дневальный первой смены, вставший умыться, чуть не сжег себе глаза.
Стрельчук, каждый вечер бегавший на переговорный пункт, рассказывал, что девушки-телеграфистки, раньше приветливо расспрашивавшие о здоровье молодой мамы, вдруг стали холодно отчужденны, одна из них, подавая бланк заказа, неприязненно спросила; «Это правда, что вы позволили разгромить детский сад?» Стрельчук было опешил, а потом попытался объяснить, что воины ни при чем, но девушка презрительно посмотрела на него и ушла за стойку. А на утро на школьном заборе кто-то написал: «Позор защитникам детоубийц». Сельджуков потом неделю ходил смурной, да и солдаты как-то посуровели.
— ДЕЖУРНОЕ подразделение, «в ружье»!
У входной двери мелькнула повязка дежурного по роте. Васильев рванулся к подъезду, уже в коридоре столкнулся с ротным. Капитан сказал скороговоркой:
— Стрельчук в больнице. Какие-то сволочи напали по пути с переговорного. Сломали два ребра, — и, пожевав губами, добавил: — Возьмешь отделение и к нему, выясни все поподробнее.
— Зачем отделение? — не понял замполит.
— Одного я тебя не пущу, все! — и, резко повернувшись, Сельджуков скрылся в канцелярии.
Стрельчук лежал в бинтах, под левым глазом кровоподтек.
Васильев поправил сползавший с плеч халат и присел на краешек кровати.
— Товарищ старший лейтенант… — вскинулся Стрельчук.
— Лежи, лежи, — остановил его Васильев.
— Дурацки все вышло, — Стрельчук судорожно сглотнул. — Узнал, что дочку, Оленьку, к врачу носили: четыре триста и рост пятьдесят семь сантиметров, шел в часть, и тут… ничего не помню.
— Ты заметил, кто был?
— Нет, никого не видел.
— Ну лежи, лежи, мы вот тебе тушенки привезли, Вилде посылка пришла, он тебе конфеты передал. — Васильев говорил еще что-то, а сам смотрел на руку в гипсе, на черные круги под глазами лейтенанта от хронического недосыпа, и в голове металась одна мысль: «За что, за что?»
Выйдя из палаты, он увидел главврача. Подошел к нему:
— Как он? Стрельчук?
Главврач развел руками:
— Перелом двух ребер, локтевого сустава, множественные кровоподтеки. Но жизненно важные органы не повреждены.
Васильев кивнул.
— В милицию сообщили?
— Да, естественно.
— Был кто-нибудь?
Главврач замялся:
— Знаете ли, обстановка сейчас, сами понимаете, — но, заметив, что Васильев еще больше потемнел, торопливо закончил:
— Я позвонил в район, там работает группа из Прокуратуры Союза, так что должны быть с минуты на минуту.
Васильев опять кивнул и повернулся, чтобы уходить.
— Товарищ офицер!
Главврач протягивал ему какую-то бумажку.
Замполит удивленно посмотрел на главврача.
— У вашего офицера было заткнуто за гимнастерку.
Васильев взял протянутую бумажку и медленно развернул. На половинке тетрадного листка было коряво написано: «Так будет со всяким оккупантом на нашей земле. Патриоты».
Васильев отшатнулся как от удара и медленно поднял глаза на главврача.
— Значит, он оккупант, — едва сдерживаясь, сказал Васильев и ткнул пальцем в сторону палаты. — И они оккупанты? — он мотнул головой в сторону стоящих поодаль солдат. — И я оккупант? Мы… С каждого вызова мы привозим сюда бойцов с переломанными руками, ногами, выбитыми зубами, мы таскаем по селам продукты, вывозим больных, а ребята второй месяц едят тушенку с макаронами и родным пишут, что служат в Крыму или Одессе, мы остановили цистерну с бензином, которую «патриоты» везли, чтобы жечь ваши дома, мы…
— Но это же не я писал, — чуть не плача, воскликнул главврач.
Васильев шумно выдохнул и, мотнув головой, вышел на улицу.
ПОКА ЗАМПОЛИТ был в больнице у Стрельчука, в школу кто-то позвонил и стал нудно расспрашивать о происшествии.
Сельджуков не выдержал и со всевозможными выражениями высказал все, что думал об окружающем мире и конкретно о говорившем по телефону. И вскоре в управление пришел местный лидер «комитета» и передал магнитофонную пленку с записью беседы, да еще добавил: «Вот так наши „защитники“ разговаривают с народом, мы возмущены и постараемся, чтобы об этом узнали как можно больше наших граждан».
А через день в роту приехал начальник штаба батальона и передал приказ комбата: прибыть на партбюро ротному и замполиту, сам он в их отсутствие оставался в роте.
На заседании партбюро присутствовали ответственный секретарь парткомиссми майор Махтимагомедов и начальник политотдела подполковник Штейман. Сельджуков зло поблескивал глазами и про себя хорохорился, а Васильева поразил Махтимагомедов: толстенький, румяный дагестанец, балагур и весельчак, он превратился в изможденного старика, кожа собралась в морщины и приобрела какой-то землистый оттенок. У себя в роте они с Сельджуковым частенько вспоминали полковых «бюрократов», которые крайне редко выбирались в единственную в полку отдельно дислоцированную роту, но, увидев Махтимагомедова, Васильев невольно застыдился тех своих прежних излияний.
Партбюро началось бурно. Сельджуков проявил свой восточный характер, Штейман его осаживал, Васильев понемногу раскрывал предысторию такой несдержанности ротного, и мало-помалу разговор начал переходить с конкретного случая на общую ситуацию.
— Нет, вот вы скажите, товарищ подполковник, оккупант я или нет? Где мы сейчас находимся? В своей стране или нас с ханского плеча забросили в тыл врага?
— Вы вот что, — Штейман поднялся и начал тереть ладонь о ладонь — он всегда так делал, когда волновался. — Вы — не надо так. Враг, тыл… По существу не только мы, но и оба эти народа сейчас так рассуждают, врагов ищут. А им бы на себя посмотреть!.. И вам, товарищ капитан. Вы дали в руки экстремистам бесценный подарок, завтра ваши… «выражения» разойдутся тысячными тиражами. Вот вы бы сами что подумали о человеке, да еще офицере, командире, так отозвавшемся о людях, на земле которых он служит и живет?
— Но вы же знаете, в чем было дело!
— Я — да, но вы объясните это целой республике?
Сельджуков поник. Штейман посмотрел на него, вздохнул и закончил:
— Здесь мы каждое мгновение сдаем экзамен на то, чтобы остаться людьми, офицерами, помните об этом.
Сельджукову вкатили строгача.
ПОДНЯЛИ поздно вечером. Они шли в колонне батальона. Марш продолжался всю ночь, и к четырем утра машины влетели на окраину небольшого города. Было еще темно, но город не спал.
Полыхало пламя, слышались крики, шум. Комбат разъяснил: в городе погромы, батальон будет принимать под охрану объекты. Роте была поставлена задача выйти на площадь, где толпа жгла машины, грабила магазины.
Двигались полубегом. За очередным поворотом стали видны отблески горевших на площади легковушек и темный завал поперек улицы. Толпы как таковой не было, кучки людей перебегали площадь из конца в конец и вливались в темные массы у разбитых витрин магазинов; видимо, там для собравшихся на площади было более интересно, чем у жиденького недостроенного завала.
Увидев солдат, люди на площади закричали, зашумели, кто-то рванул в переулок, но основная масса начала сбегаться к человеку, взобравшемуся на обгоревший остов «Жигулей».
Рота броском преодолела завал и у входа на площадь стала разворачиваться в боевой порядок.
Толпа на площади становилась все больше. «Сотни четыре», — прикинул Васильев.
О щиты застучали камни.
— Даю себе установку, — сказал Сельджуков, обращаясь к замполиту. — Все, кто здесь собрался, — заблудшие овечки, все хорошие, и надо не злиться, а улыбаться… Так, а?
Васильев грустно улыбнулся.
Камнепад усилился. Стена щитов шевельнулась и отвердела.
Мужчина, уже слезший со сгоревших «Жигулей», что-то прокричал. Толпа ответила ревом, и новый град камней, палок, бутылок полетел в солдат. Васильев медленно пошел вдоль шеренги, внимательно наблюдая за мужчиной через просветы между поднятыми щитами, а тот сердито кричал и размахивал руками. Долетали обрывки фраз: «Оккупанты… Бить их… наша земля…» Васильев медленно подошел к месту в шеренге напротив него и пронзительно свистнул. Спины в бронежилетах в мгновение ока расступились, выскочившая из-за шеренги группа захвата разметала столпившихся около мужчины крепких парней, и, прикрываясь щитами, уволокла мужчину внутрь строя.