Слишком уж сильно заморочились чекисты, чтоб достать Алексея Витцке. А это говорит о чем? Правильно! О том, что перебежчик не так уж прост. И о том, что потенциально в моей голове может находиться какая-то особо ценная информация. А значит, я могу принести пользу фашистам, гораздо бо́льшую, чем Мюллер рассчитывал изначально.
Правда, кое-какую проблему в значительно увкличившемся интересе оберштурмбаннфюрера я все-таки увидел. Думаю, первое время за мной сто процентов будут приглядывать люди Мюллера. Только в данном случае скорее из соображений безопасности. Так что нужно будет действовать еще более аккуратно и осторожно, чем до этого.
Впрочем, причиной того, что путешествие от штаб-квартиры Гестапо до конечной точки вышло удивительно коротким, могло было мое задумчивое состояние. Мысли неслись так быстро, что время сжалось, уступая место холодному анализу и вновь нахлынувшему напряжению.
Для начала — «дорогая» фрау Книппер. Думал о ней.
Вот, значит, в чем дело. Как я и предполагал, выбор Мюллера имел определенные мотивы. Гестапо считает, будто Марта собирает в своем доме заговорщиков. В принципе насчёт недовольства некоторых штурмовиков я не удивлен. Стоит вспомнить тех парней из сквера, которые едва не оказались помехой нашей встрече с Клячиным. Они, как раз, обсуждали что-то подобное. Мол, раньше было лучше. Трава зеленее, небо голубее, а коричневорубашечники пользовались уважением. Их эта тема сильно волновала. Лозунги и призывы изменить ситуацию тоже, вроде бы, звучали.
И да, я прекрасно помню, как самый активный из них упомянул сына фрау Марты. Собственно говоря, я сам потом воспользовался его именем. Но предположить, будто эта немка, вся из себя интеллегентная, с претензией на утонченность, занимается какими-то заговорами за спиной Гестапо…
Я подумал пару секунд, а потом решил. Черт! Могу! Могу такое допустить. Реально. Особенно, если вспомнить обрывки сна, который мне приснился как воспоминание из детства деда. Я ведь сразу предполагал, что Марта и ее муженёк не совсем простые граждане. Опять же, рядом с отцом крутились… Нет, однозначно что-то в этом есть. Нужно только разобраться.
Вторая мысль, которая не давала мне покоя, — снова Шипко. Кто же ты на самом деле, Николай Панасыч? Слишком сообразительный для простого чекиста. Слишком продуманный. Особенно если оценивать его план, касающийся моей персоны. С каждым днем, с каждым шагом маленькие элементы пазла складываются в одну картину. Это надо же все так продумать, чтоб свести вместе абсолютно несочетающиеся на первый взгляд элементы игры.
Немцы — тут все понятно. Мюллер, образно говоря, совместил приятное с полезным, определив меня на постой к фрау Книппер. Но в чем интерес Панасыча? Зачем он отправил Бернеса… Ах, да… Простите. Марка Ибриана. Нельзя даже мысленно называть настоящих имен товарища. Все. Он — музыкант из Румынии, который ищет счастья в Берлине.
Так вот… Шипко с какой целью собрал нас с Марком в доме Книппер? По той же причине? Потому что эта немка на самом деле крутит всякие делишки под носом Гестапо и этим можно воспользоваться? Не знаю, не знаю…
Лично для меня Марта по-прежнему оставалась тёмной лошадкой. Что-то было в ней настораживающее. Что-то, не позволяющее расслабиться и увидеть в немке друга или потенциальную помощницу в наших с Марком делах.
Испытывать боль от потери сына, злость по отношению к Гитлеру и собирать вокруг себя недовольный молодняк — это одно. Но стать частью шпионской игры — совсем другое. Нет, с Мартой нельзя торопиться. За ней нужно понаблюдать. Я должен понять, как она была связана с отцом. Есть ощущение — это немаловажный момент во всей истории.
Затем мысли с фрау Марты снова перескочили на Мюллера. В голове навязчиво прокручивался финал разговора с будущим шефом Гестапо. Его вопросы про Эско.
Причем, хитрый фашист поинтересовался начальником сыскной полиции Финляндии как бы между прочим. У него даже тон такой был… скучающий. Но я нутром почуял — это проверка. Последняя, контрольная. Ошибиться нельзя. Пришлось импровизировать, смешивая правду с ложью в правильной пропорции.
— Господин оберштурмбаннфюрер, — я постарался придать голосу оттенок смущения и некоторой досады. — Это… деликатная тема. Господин Риекки узнал о некоторых… семейных ценностях. Моя покойная матушка была из дворянского рода, хоть и скромного. Ей удалось кое-что сохранить после революции. Отец, будучи здесь, в Берлине… он нашел способ надежно спрятать доставшиеся матери по наследству драгоцености. В тайнике.
Я сделал паузу, давая Мюллеру переварить информацию. Ну и заодно демонстрировал неуверенность. Мол, сомневаюсь, можно ли ему рассказывать эту информацию.
Естественно, я умолчал, что «семейные ценности» были частью определённого фонда Коминтерна, который они использовали для подкупа агентуры. Потому что подобная информация сразу повлечет за собой ряд крайне нежелательных вопросов и проблем.
Вот чего-чего, а реальную службу отца вспоминать нельзя вообще ни в каком виде. Тем более, о ней здесь никто не знает. Его считают обычным дипломатом, павшим от несправедливой руки властей. Вот пусть так и остается. Легенда о дворянском происхождении матери здесь подходила идеально.
— И как же господин Риекки об этом прознал? — Мюллер чуть наклонил голову к плечу, изучая меня внимательным взглядом.
— В Хельсинки…Я был… не совсем трезв. Расслабился, празднуя предстоящий отъезд. Господин Риекки оказался рядом, проявил участие… и любопытство. Я, к своему стыду, сболтнул лишнего. Он просто воспользовался ситуацией. Увидел возможность легкой наживы, полагаю. Поэтому и увязался за мной в Берлин, надеясь получить долю или узнать место тайника. Дело в том, что отец, он спрятал эти драгоценности в одном из банков Берлина, но я, к сожалению, понятия не имею, в каком именно и что нужно сделать, чтоб получить доступ к ячейке. Маленьким был, знаете ли. Имеются очень смутные, обрывочные воспоминания. О чем, кстати, я сразу сказал господину Риекки. Но он искренне считает, будто его опыта хватит для того, чтоб разобраться с тайником. В принципе я не против. Пусть пробует. Все, что помнил, рассказал ему. Найдет — прекрасно. Знаете, я совсем не против заполучить приличную сумму денег, которую можно выручить от продажи камней. Благодарность для господина Риекки, естественно, предполагается. Ну а если он переоценил свои силы — тоже неплохо. По крайней мере здесь, в Берлине, мне сейчас не помешает кто-то знакомый. Мы ведь с господином Риекии неплохо поладили в Хельсинки.
Мюллер, не сдержавшись, выразительно хмыкнул. Видимо, его насмешило мое «поладили». Уверен, Эско неоднократно высказывался на счет Алексея Витцке совсем в ином ключе. Я ведь его, по-русски говоря, знатно драконил, пока мы были в Финляндии.
Я посмотрел на Мюллера, стараясь выглядеть максимально искренним, но не совсем уж идиотом. Конкретно этот фашист должен считать меня сообразительным малым, имеющим представление о работе разведчиков, но больше в теории. Все-таки оберштурмбаннфюрер в курсе про секретную школу. Законченным дураком я не могу быть априори. Да и не стали бы чекисты так напрягаться, подсылать убийцу, ради законченного дурака. А вот человеком, слегка вдохновленным полученной свободой, которая кружит голову и заставляет расслабиться — вполне.
На лице будущего шефа Гестапо промелькнуло что-то вроде удовлетворения.
— Риекки…Ох уж этот старый лис… Да, подобные вещи вполне в его духе. Я всегда подозревал в этих финнах патологическую жажду наживы под маской служебного долга. Что ж, герр Витцке, такая история несомненно объясняет его присутствие. Спасибо, что прояснили ситуацию. Нашего друга Риекки это никак не коснется. Меня, пожалуй, тоже устраивает его присутствие. Можете идти. Ваш куратор найдет вас. И помните о наших задачах.
После этих заключительных слов Мюллера, мы с ним как раз и распрощались. В качестве поддержки, о которой говорил оберштурмбаннфюрер, перед уходом я даже получил на руки неплохую сумму наличности.
Теперь, приближаясь к дому, я снова прокручивал этот разговор. Кажется, Мюллер поверил. Легенда о жадном начальнике сыскной полиции Финляндии, жаждущем дворянских сокровищ, легла идеально. Главное, чтобы сам Риекки не натворил глупостей.
Надо его предупредить об этой части разговора с Мюллером. Уверен, Эско такой поворот вряд ли понравится, но у меня не было выбора. Могу дать руку на отсечение, начни я сочинять о великой дружбе между мной и Риекки, которая сподвигла этого финна бросить дела и приехать в Берлин, фашист сразу понял бы, что я либо нагло вру, либо вообще пристукнутый на всю голову дурачок. Ибо версия про дружбу выглядит как порный бред. В общем, понравится это Риекки или нет — переживет.
Машина остановилась. Я вышел, попрощавшись с водителем, хотя он всю дорогу изображал из себя каменного истукана. Слова не сказал. Ну и ладно. Зато мы — люди культурные. Нам сказать «до свидания» вообще не тяжело.
До моего нового жилища предстояло пройти всего один квартал. Водитель специально не стал подъезжать к самому дому, что вполне понятно. На «опеле», конечно, не написано, что он числится в Гестапо, но у водилы такое выражение лица и весь внешний вид — догадаться будет совсем не сложно. Особенно, если его увидит фрау Марта. Вот уж что-что, а заподозрить ее в глупости точно нельзя. Да и вообще, лишние разговоры ни к чему.
Дом встретил меня задернутыми шторами на окнах и распахнутой калиткой. Странно, обычно Марта держит ее на замке.
Не успел я подняться по ступеням и подойти к входной двери, как она, эта дверь, распахнулась. На пороге стояла фрау Книппер. Лицо ее было бледным, в глазах плескалась неподдельная тревога, под мышкой была зажама дамская сумка. Видимо, хозяйка жилища собиралась его покинуть.
Увидев меня, она сначала замерла, не веря своим глазам, а потом бросилась навстречу. Обняла, поцеловала в щеку и, по-моему, собралась расплакаться.
— Алекс! Боже мой, Алекс! Где ты был? — она всплеснула руками, голос ее слегка дрожал. То ли действительно волновалась, то ли так прекрасно играет. — Я чуть с ума не сошла! Два дня! Ни слуху, ни духу! Мы с Марком как раз собрались идти в полицию! Я даже вчера посетила госпожу Чехову. Надеялась, она сможет прояснить ситуау. Что случилось? Ты ранен?