— И что? — спросила она, глядя мне прямо в глаза. — Поедешь? К этой вертихвостке?
Я не стал торопиться с ответом. Взял её за руку, притянул к себе. Она не отстранилась, но стояла напряжённо.
— Свет… это может быть важно. Если она что-то узнала — я должен выслушать.
— Ну конечно, — усмехнулась она, не отводя взгляда. — Садовая, бараки чёрт знает где, поздно вечером. И обязательно один. Прямо оперативная… романтика.
Я не стал спорить. Просто обнял. Она была напряжённой, как струна, но не вырывалась из объятий. Я поцеловал её в висок. Она молчала. Потом — всё-таки обняла в ответ. Её губы были рядом, дыхание — участилось. И дальше всё пошло само собой. Без слов. Без споров. Без объяснений. Только тепло, только касания, которые сказали больше, чем любые оправдания. Все-таки женщины, когда ревнуют, становятся необычно страстными.
Полчаса спустя я тихо поднялся с кровати. Света лежала, чуть прикрывшись простынкой, смотрела на меня влюбленным взглядом.
— Поеду. Ненадолго, — сказал я, застёгивая рубашку. — Надо.
Она кивнула, не поворачиваясь.
— Только… аккуратно. И сразу обратно. Слышишь?
— Обязательно, — сказал я.
Вышел в коридор. Постучал в соседний номер. Открыл Катков — в одной майке и трусах, с влажным полотенцем на плече.
— О, Андрей… Ты чего?
— Дай ключи от машины, Лёш.
Он посмотрел за моё плечо, потом — на меня.
— Куда собрался-то?
Из-за его спины выглянул Погодин. В руках у него был стакан с чаем.
— Андрюха? Дело важное?
— Важное, — кивнул я. — Надо съездить. Одному.
— А нас что ж не берёшь?
Я помотал головой.
— Там одному нужно. Никаких групп. Только я.
Катков, не задавая больше никаких вопросов, снял с крючка ключи и протянул мне.
— Тогда езжай. Но если что — сразу звони. Без геройства, Андрей Григорьевич.
О как. А роль начальника ему определенно шла.
— Понял, — улыбнулся я, убрал ключи в карман и вышел в ночь.
Я подъехал к нужной улице без фар, накатом. Остановил в тени тополя, чуть в стороне от основной улицы. Слил бензин из бензобака в бутылку через резиновый шланчик. Немного. И пошел дальше, крадучись.
Нужный дом был одним из десятков таких же — крыша из серого шифера, стены из потемневшего бруса, облезлая краска на ставнях. Забор — перекошенные доски, кое-где с дырами, через такие можно было спокойно пролезть, не привлекая внимания.
Где-то в глубине улицы гавкнула собака. Потом вторая. За ней — тишина.
В нужном доме было всё тихо. Но за плотно закрытыми ставнями тлел свет, пробивался узкими полосами в щелях. Я медленно достал пистолет из кобуры, снял с предохранителя, патрон в патронник уже был дослан заранее.
В центральный вход идти было глупо. Я юркнул за дом, нашёл дверь в сарай. Скрипнула петля, но никто не отреагировал. Внутри — пыль, хлам, какой-то старый велосипед, набросанные лопаты и тяпки. В углу — ржавое ведро, дно — в нескольких дырах. Оно мне и нужно было.
С соломой, правда, пришлось выкручиваться. Я перебрался через забор на соседний участок — там, у стены, стоял стог. Потыкав его рукой, оторвал охапку сухой соломы, сунул под мышку и отступил обратно. За сараем стоял старый колодец — деревянный, с ручкой и цепью. Я потихоньку поднял ведро воды, намочил часть соломы.
Сухую солому бросил на дно ржавого ведра, облил бензином, сверху уложил щепки, которые насобирал тут же у дровяника, их тоже оросил горючей смесью. Сверху наложил влажной соломой. Быстро соорудил сетку из найденной проволоки, закрепил на ведре, чтобы ничего не выпало раньше времени. Получилось грубо, но надёжно.
Чиркнула зажиглака. Я поджёг через нижние дыры сухую солому — она вспыхнула сразу, с тихим «пух», огонь пошёл вверх, щепки затрещали. Мокрая солома начала шипеть и выбрасывать густой серый дым. То, что нужно.
С пистолетом в одной руке, дымовухой — в другой я метнулся к дому. Распахнул ставни одного из окон. Бахнул рукояткой по стеклу. Стекло высыпалось внутрь дома. В это окно я и швырнул дымовуху. Ведро влетело внутрь, с глухим стуком ударилось о пол. Дым из оконного проёма тут же пошёл столбом.
Я отступил. Вернулся во тьму, за сарай, присел, затаился.
Ждал.
Ждать долго не пришлось. Видно через разбитое окно, как помещение застилает дым. Дверь дома хлопнула — резко, наотмашь. В проёме показалась фигура. Мужик кашлял, задыхался, явно уже надышался. Я держал его на мушке, но не стрелял. Живым возьму. Но в следующую секунду он рухнул на живот прямо на крыльце, и почти сразу с его стороны грянул выстрел.
Бах!
Свист металла и сухой треск дерева — картечь угодила в доски сарая, где я прятался. Я отшатнулся в сторону, вжимаясь в угол — сердце ухнуло, но руки сжали пистолет крепче.
Обрез. У него в руках был обрез. Он явно заранее знал, что я подойду с этой стороны. Я выстрелил в ответ.
Бах! Бах!
Дважды. В том направлении, где он залег. Но он уже откатился с крыльца, ушёл влево, в тень. Слышно было, как щёлкнул рычаг ствольной коробки-переломки — он перезаряжал. Быстро, привычным движением.
Щелк! — этот звук гладкоствола возвестил о том, что перезарядка прошла.
И снова тишина.
Выжидаем, кто кого переждёт.
Я присел, перекатился вглубь, за деревянный хлипкий заборчик. Пистолет в руках. Взгляд охватывает дом и периметр. Вот! Он вынырнул первым. Очертания головы на секунду показались из укрытия. Я уже свёл прицел с точкой в пространстве, палец лёг на спуск, но не нажал.
Нет.
Нельзя убивать.
Ты мне нужен живым, падла, а где Груня — я до сих пор не знаю. И письмо — подделка. Почерк она не так выводит. Слишком правильно, слишком ровно. Я её стиль знаю — у неё свой. Даже в той жизни знала, как манипулировать «шрифтами», эмоциями, как врать и говорить правду одновременно. Я почерк своей информаторши прекрасно знал из той жизни. Сразу понял, что письмо — подстава, а всё это — ловушка. Но если бы я приехал не один — враг сработал бы иначе. Возможно, следили за мной. А так хотели убрать тихо, на месте. И я не стал рисковать коллегами — справлюсь.
Ещё один выстрел вырвал меня из мыслей.
Бах!
Картечь ударила по навесу сарая, посекла доски, кое-где соскочили щепки. Он выстрелил вглухую — наобум. Зато выдал себя. И слишком сильно высунулся. Плечо — открыто. Я не ждал — короткое прицеливание, задержка дыхания и…
Бах!
Попал.
Он вскрикнул хрипло, по-звериному, потерял равновесие и осел рядом с крыльцом. Тело дёрнулось и вывалилось из-за укрытия. Я видел, как он пытался подняться — держался за раненое плечо, другой рукой шарил по земле. Не сдавался.
Пора.
Я сорвался с места, выскочил из укрытия, напролом, не давая времени противнику прийти в себя. Бежал прямо, держа оружие перед собой.
Он поднимался. Вот уже встал на одно колено. В здоровой руке обрез. И, черт возьми, я разглядел — у него два ствола, а значит, он готов стрелять.
— Волыну на землю! — рявкнул я, бегом сокращая расстояние. — Быстро!
Он вскинул оружие. Пытался целиться одной рукой, но обрез дрожал.
Я выстрелил на бегу. Уже с близкого расстояния.
Бах!
Пуля пробила запястье и застряла в деревянном ложе обреза. Оружие выпало. Он рухнул на спину, завыл, зажимая обе руки.
Я прыгнул к нему, ударом ботинка откинул обрез в сторону. Навёл пистолет прямо в лицо. Пусть смотрит прямо в черноту дула и соображает.
— Говори, сука. Где она? Где Груня?
Он стонал, плевался кровью. Жив, тварь. Значит, всё мне скажет.
Я прижал ствол пистолета к его лбу. Вдавил так, что он явно прочувствовал — не просто так скрипел зубами.
— Если не скажешь — не доживёшь до утра.
Он понял. И, судя по выражению глаз — поверил. Поверил, потому что я не блефовал. Потому что…
И тут я рассмотрел его лицо. И узнал его. Твою мать, ну кто бы сомневался!
Глава 19
Это был он. Беспалый. Тот самый урка, которого я видел возле горящего дома Марфы Петровны.
Память выдала мгновенно: тогда он стоял в толпе, делая вид, что просто пришёл поглазеть, да и пришёл-то, мол, поздно, уже всё было в дыму и ничего не видно. И смотрел… глаза у таких не меняются — ни на воле, ни на пожарище. Да он и не помогал тушить.
Я сильнее вдавил ствол в его лоб. Чувствовал под кожей твердь кости.
— Говори, сука! — рявкнул я.
Иван Беспалый скривился, стиснул зубы. Даже в тусклом ночном свете было видно, как на его скулах играют желваки.
— Ты её не найдёшь, мент, — хрипло выдохнул он.
— Ну всё, — сказал я. — Хана тебе. Пристрелю, как бешеного пса.
Я не играл в тонкие допросы. Времени на это не было. Либо он скажет сейчас — либо останется тут навсегда. Я оторвал макарова от лба и направил ему в живот, пускай не надеется на скорую смерть. Но страха в его глазах и не было. Лишь глухая, чёрная ярость.
— Я и так не жилец, — прохрипел он, слабеющим голосом, но с ноткой торжества, будто переиграл меня.
Я на секунду замер, потом склонился ближе:
— Скажешь всё — вызову скорую. Попробуют спасти. Жить будешь, хоть и не на воле. Выбирай.
Он коротко усмехнулся, без радости.
— Ты не понимаешь, мент, — сипло проговорил урка. — Они меня везде достанут. Лучше сразу убей.
— Ничего у тебя не выйдет, думаешь так просто от меня отделаться? Хрен тебе, — процедил я. — Подлатают, очнёшься — и я тебя каждый день допрашивать буду, с пристрастием. Пока не расскажешь все.
В глубине души я уже понимал: выбить что-то из него будет тяжело, он готов умереть, это видно по взгляду, по голосу. А ведь у меня есть только сейчас, никакого потом — времени почти не оставалось, ведь Беспалый истекал кровью. Даже в темноте было видно, как по простреленным рукам тонкими струйками, будто ручьями, сочится кровь. Не останавливается, а будто бы наоборот — течёт все сильнее и сильнее.
Почему?
— Не выйдет, мент…. Я почти труп… — усмехнулся он, задыхаясь — будто уловил мой немой вопрос. — Кровь у меня не сворачивается…