Я же чувствовал, что нужно торопиться. С каждой минутой тревога за Лизу росла. Куда Беспалый дел Груню? На душе было тяжело. Она помогала мне — и вот теперь исчезла. Я должен во что бы то ни стало ее найти.
Гриша Лазовский продолжал юлить на допросах, строя из себя безобидного дурачка. Но я уже знал — никому из этой семейки верить нельзя. Пора было копать глубже.
И я решил проверить место работы Анны Васильевны Лазовской — Нижнелесовский детский дом.
Заведующая детдома встретила меня с подозрительной радушностью. Елена Семёновна — грузная женщина в платье в крупный горошек, на плечах паутинка шали, несмотря на жару (видимо, для стиля). Вечная испарина на лбу, за версту несло приторноыми духами и немного — потом. Заведущая так и сияла улыбками, суетливо предлагала чай с шоколадом в своем просторном кабинете. Обычно кабинеты не такие шикарные в подобных учреждениях — это я тоже отметил про себя. А почему такое радушие? Видно было, что слухи о моём московском происхождении разлетелись по всему городу.
— Андрей Григорьевич, — запела она. — Садитесь, у нас тут всё спокойно, дети — золотые! Даже трудные подростки теперь у нас как шёлковые…
— Благодарю, Елена Семёновна, — кивнул я сухо. — Но я пришёл не за чаем. Хотел бы побеседовать с воспитанниками Анны Васильевны Лазовской.
На лице её что-то дёрнулось. Неуверенная улыбка угасла.
— Так она… на больничном, — всплеснула руками заведующая. — Давление. Нервы. Ну, сами понимаете, сына посадили…
— Его никто не сажал, — поправил я и улыбнулся. — Он находится под следствием. Под арестом.
— Но он же, простите… дурачок. Хи-хи… Это все знают. Чего с него взять-то?
— А с его психическим состоянием будет разбираться судебно-психиатрическая экспертиза. Умственная отсталость — это не повод совершать преступления.
Она замялась.
— Всё равно… стресс, конечно… Вот Анна Васильевна и не выдержала.
— Ничего, пусть её и нет, я поговорю с детьми. С ее воспитанниками.
— Так уже говорили же, — всплеснула полными руками заведующая. — Приходил от вас парень. Интересный такой. Лихой вид, как у матроса. Кажется, Погодкин.
— Погодин, — поправил я. — Действительно приходил. Но я хочу побеседовать со всеми. А не с двумя-тремя.
И снова на щекастом лице заведующей промелькнула тень, но тут же она натянула улыбку, подчёркнутую ярко-красной помадой.
— Мы их завтра можем собрать, конечно… или даже позже… Вы только скажите, когда…
— Нет, — сказал я жёстко. — Здесь. Сейчас. Без вас и без кого-либо из педагогов.
Елена Семёновна вздохнула так тяжело, что приподнялась ее безразмерная грудь. Но, понимая, что спорить бесполезно, заведующая кивнула и повела меня к нужной группе.
Жилая комната воспитанников детского дома, куда я вошел, ничем не была примечательна: длинная, с выкрашенными в казенный серо-голубой цвет стенами, рядами железных кроватей с заправленными покрывалами. У окна стоял облезлый стол с парой деревянных стульев. На полу — затёртый до дыр линолеум. В воздухе стоял запах хлорки и старой мебели.
Ребята тут собраны разного возраста. Кто-то лет семи-восьми, кто-то постарше, есть и подростки — те уже почти с усами. Они с интересом уставились на меня. Взгляд у всех разный: у одних — забитый, настороженный. У других — колючий. Третьи смотрели с явным любопытством, разглядывая меня как диковинку.
Я зашёл в комнату, коротким жестом выпроводил заведующую, плотно прикрыл за собой дверь и окинул взглядом детей.
— Здравствуйте, ребята, — сказал я спокойно и дружелюбно. — Меня зовут Андрей Григорьевич. Я майор милиции. Приехал из Москвы.
Некоторые подростки насторожились, кто-то быстро отвёл глаза.
— Давайте поговорим по-честному, — продолжил я, делая шаг вперёд. — Мне нужно знать, как у вас здесь всё устроено. Никто вас за правду не накажет. И ничего плохого с вами не случится. Обещаю.
Я сделал паузу, глядя в глаза ближайшему парнишке.
— Мне кажется… вас тут иногда обижают. Это так?
В комнате повисла тишина — не спокойная, тяжёлая. Кто-то отвёл взгляд. Кто-то нахмурился. Но я знал: первые слова — самые трудные. Потом потянется нить.
Секунды тянулись. Я молчал, давая им время. Не торопил, не давил.
Первым не выдержал паренёк лет двенадцати, щуплый, с вечно сбивавшейся на лоб чёлкой.
— Иногда… бывает, — выдохнул он, не поднимая головы и теребя пуговку рубашки.
— Расскажи, — спокойно попросил я. — Кто именно и как? Не бойся… Я здесь, чтобы помочь. Чтобы такого больше не было.
Мальчишка шмыгнул носом, бросил косой взгляд на дверь, на товарищей.
— Анна Васильевна… — пробормотал он. — Она… если кто не слушается — в угол ставит. На колени. Долго.
Я кивнул, чтобы не сбить его с мысли.
— Ещё что?
Тут заговорил другой, старше, с жёстким взглядом, худощавый, с разбитой губой и веснушками.
— У неё палка была, — сказал он, глядя мне в лицо почти вызывающе. — Тонкая такая, пруток. Била по пальцам. Или по спине. Если сильно разозлится. Получалось больно.
— Вот как…. Часто била? — спросил я.
— Смотря кого, — ответил пацан. — Кто слово поперёк скажет — тому сразу. Кто молчит — того только в угол. А если совсем психанёт, могла по губам этой палкой полоснуть. Вот у меня губа и разбита.
Шевеление пробежало по группе. Один, самый младший, тихонько всхлипнул.
Я присел на корточки перед ними, чтобы быть на уровне глаз.
— Никто из вас на это не жаловался? — спросил я мягко.
Мальчишки переглянулись. Щуплый ответил за всех:
— Боялись. Она… когда злится, страшная. И заведующая за неё. Говорили: молчите, а то хуже будет. Ей-то хорошо, что дисциплина железная.
Я тяжело выдохнул, медленно поднялся.
— Вы молодцы, что рассказали, — сказал я твёрдо. — И слушайте внимательно: я за вами присмотрю. Больше никто не посмеет вас тронуть. Ни палкой, ни в угол поставить.
Они сидели, переглядываясь, в их глазах появлялось что-то похожее на благодарность. Несмотря на то, как непросто им жилось, многие готовы были мне поверить.
Я еще раз оглядел комнату. Теперь она напоминала мне камеру, только решеток на окнах не было. Это была тюрьма, замаскированная под детдом. И Анна Васильевна Лазовская — вовсе не та безобидная «серая мышка», какой казалась.
Глава 20
Когда я вернулся в отдел, лил дождь и бухал раскатами гром. Время чуть за полдень, но так сумеречно, будто вечер. Я захлопнул окно — кабинет набрал в себя всю сырость улиц. И теперь сидел за столом, перелистывал бумаги, думал, какой найти повод, чтобы наведаться к семейке Лазовских домой снова.
Дверь распахнулась, без стука ввалился Федя Погодин.
— Бр-р! — отряхнулся он, мотая головой и разбрасывая капли, как мокрый пес. — Опросил всех соседей Грунской.
— Дай, угадаю, — скептически сузил я глаза. — Никто ничего не видел, никто ничего не знает?
— Ага, так и есть… — понуро ответил он.
Я отложил ручку, молча кивнул — продолжай.
— Все как один уверяют — уехала к матери. Мол, заранее говорила, что на недельку-другую. Только я не поленился, позвонил. Мать в трубку плачет — говорит, не было её, — Федя замялся, потупился. — Чую я, Андрей… может, уже нет её в живых.
Я медленно поднял взгляд, сжал край стола так, что дерево скрипнуло.
— Дурак ты, Федя, — сказал я глухо. — Плохо ищешь.
Федя надулся, вытянул губы, обиженно вскинул брови.
— Чой-то я дурак?
Я выдохнул. Надо немного спустить пар.
— Не обижайся, — махнул я рукой. — Пока тела нет — и смерти нет. Не хорони человека. Она нам верила. И мы её найдём. Найдём того, кто за этим стоит — а значит, и её найдём. Понимаешь?
Федя кивнул, а потом выдал:
— Дурачка этого надо крутить! Гришку! Зуб даю, он людей порешил…
— Света с ним работает, — заверил я.
— Да что Света? Она беседы ведет, а ему так вот раз — по почкам надо… — Федя хлопнул кулаком о ладонь.
В это время кто-то постучал в дверь. Осторожно, несмело — будто спрашивал: можно ли потревожить?
— Входите! — бросил я, ещё мысленно не отпустив Груню.
Дверь отворилась, и на пороге вырос Лазовский-старший — Леонтий Прохорович собственной персоной. Стоял не как обычно, а чуть-чуть сутулясь, руки несмело соединил за спиной, будто явился на приём к высокому начальству.
— Здравствуйте, Андрей Григорьевич, — сказал он негромко, без привычной надменности.
— Какие люди… — я поднялся из-за стола. — Признаться, не ожидал. После последней нашей встречи… — я сделал паузу, глядя ему прямо в глаза, — вы ведь тогда едва ли не грозились мне устроить большие неприятности. Про «вывести на чистую воду» помните? Ну входите, что вы застыли в пороге.
Лазовский-старший криво усмехнулся, шагнул в кабинет, тихо прикрыл за собой дверь.
— Простите, — тихо проговорил он. — Был неправ.
Я молча, жестом указал на стул.
Лазовский устроился, положил черный портфель на колени, потер о него ладони, как будто собирался сказать нечто тяжёлое, от чего не отступишь.
— Я к вам… по очень важному делу, — начал он.
Я прищурился.
— Вот как. И по какому же?
Он поднял на меня глаза и вдруг выдал, сказал глухо, почти шёпотом:
— Я… я знаю, кто убил всех этих людей.
В кабинете повисла тишина. Где-то за окном скребся ветром дождь, будто кто-то водил по стеклу костлявым пальцем.
Я наклонился, чуть поддавшись вперёд на стуле, чтобы не спугнуть этот момент.
— Что вы сказали?
— Я знаю убийцу, — всё ещё негромко, но уже более уверенно проговорил посетитель.
— Рассказывайте, — кивнул я одобрительно, стараясь не давить.
Леонтий Прохорович сжал портфель так, что костяшки пальцев побелели. Кожа неприятно скрипнула, но он не замечал. Собирался с духом. И я уже знал — то, что он скажет, перевернёт всё.
Но Лазовский молчал, словно вдруг споткнулся о собственные мысли. Он сидел, наклонившись вперёд, обеими руками теребя пуговицу на пиджаке. Большая коричневая пуговица и так болталась на нитке, как последняя соломинка — ещё миг, и она оторвётся вместе со всей той ложью и болью, что он держал в себе.