В особняке «Мезон де Сар» стояла напряженная тишина — та самая, что бывает перед грозой, когда молния еще не ударила, но уже пахнет озоном. Михаил Сергеевич Горбачёв стоял у высокого окна, взгляд его упирался в темную гладь Женевского озера. Пальцы нервно теребили папку с аналитическими записками — свежими, пахнущими типографской краской докладами МИДа.
А в другом крыле особняка, где ковры были другие, а мебель строже, Рональд Рейган листал свои записи. Несмотря на возраст в глазах была всё та же мальчишеская искра. Рядом сидел Джордж Шульц — госсекретарь с лицом математика и нервами хирурга.
— Джордж, — Рейган отложил бумаги и посмотрел на Шульца пристально. — Этот Горбачёв… наши говорят, он не из той породы, что Брежнев или Андропов. Может быть гибче.
Шульц поправил очки — жест машинальный, но в нем была вся суть момента.
— Мистер Президент, гибкость опасна для нас обоих. Горбачёв молод, амбициозен и пришёл с лозунгами перемен. Но не забывайте — его воспитала та же система, что породила Сталина и Брежнева.
Но в этот миг ни один из них не знал — за этими стенами начинается игра без права на ошибку. В Женеве 1985 года дышала история — и каждый вдох мог стать решающим. Рейган поднялся из глубокого кресла и подошёл к камину. Пламя плясало в его глазах, отбрасывая на лицо багровые отблески. На миг президент показался уставшим стариком — но только на миг.
— Знаешь, Джордж, — тихо бросил он через плечо, — я всю жизнь воевал с коммунизмом. В Голливуде, в Сакраменто, теперь — здесь. Но если быть честным… Всю жизнь я мечтал о мире без ядерных ракет. Если хоть малейший шанс есть, что этот русский думает так же…
Шульц не дал ему договорить — голос его резал воздух, как сталь.
— Господин президент, мы не имеем права на иллюзии. Советский Союз тратит на оборону почти четверть своего бюджета. Их экономика едва держится на плаву, но армия растёт. Наша СОИ — их ночной кошмар. Они знают — в этой гонке им нас не догнать.
Рейган кивнул, но мысленно был далеко. Перед глазами стояли письма от простых американцев — матери писали о страхе за детей, старики — о тревоге за завтрашний день. Ядерная угроза вползала в каждый дом, в каждое сердце.
А в это время в главном зале особняка кипела работа. Швейцарцы — точные до педантизма — проверяли каждую мелочь. Стулья выровнены по линейке, температура под контролем, охрана готова к любой неожиданности. За окнами клубилась толпа журналистов — камеры и микрофоны ловили каждое движение у входа.
И в первый день встречи начался с ритуала — рукопожатие у порога особняка. Два лидера — Горбачёв и Рейган — сжали друг другу руки крепко, чуть дольше протокола. Горбачёв улыбался широко и открыто — не скрывая волнения. Рейган отвечал своей фирменной голливудской улыбкой — оба знали цену этим жестам.
Но настоящая битва началась за закрытыми дверями. Первыми шли официальные заявления — каждая сторона выкладывала свои карты на стол.
— Господин президент, — начал Горбачёв, и в его голосе звучала сталь молодого реформатора, — наши страны вкладывают безумные деньги в оружие, пока миллионы людей голодают и болеют. Разве это не безумие?
Рейган слушал внимательно, не сводя взгляда с собеседника. Горбачёв говорил страстно, почти с вызовом. Но Рейган помнил слова советников — советские лидеры умеют играть на публику.
— Господин генеральный секретарь, — ответил он жёстко, — я тоже хочу мира. Но мир должен строиться на свободе и справедливости. Пока ваша страна поддерживает войны в Центральной Америке, держит войска в Афганистане и подавляет свободу в Восточной Европе — о доверии говорить трудно.
В комнате повисла тишина — плотная, как дым после выстрела. Переводчики спешили уловить не только слова, но и напряжение между строк. Горбачёв невольно сжал кулаки под столом — этот жест не ускользнул от взгляда Рейгана.
Два мира встретились лицом к лицу. И каждый знал — за этими дверями решается судьба планеты.
— Мистер президент, — начал Горбачёв, отчётливо выговаривая каждое слово. — Мы можем до бесконечности обмениваться упрёками. Но разве не лучше подумать о том, что нас объединяет? Мы оба — отцы, деды. И оба хотим оставить после себя мир, где дети не боятся ядерной ночи.
Рейган замолчал. Его взгляд стал тяжёлым, почти изучающим. В этот миг он увидел перед собой не врага, а человека — усталого, но не сломленного.
— Вы правы, — наконец сказал Рейган негромко. — Давайте попробуем говорить о будущем, а не о прошлом.
Переговоры же шли до позднего вечера. За закрытыми дверями особняка обсуждали контроль над вооружениями, Афганистан, права человека, торговлю — темы, на которых ломались копья и дипломатов, и генералов. Позиции расходились резко, но между двумя лидерами постепенно возникало нечто большее, чем дипломатия — искра взаимного уважения.
А на следующий день произошёл эпизод, который потом назовут поворотным моментом всей встречи. Во время короткой паузы Рейган предложил прогуляться по саду. Женевский ноябрь был прохладен и прозрачен, над озером висел лёгкий туман, а вдалеке белели Альпы.
— Михаил, — впервые перешёл на имя Рейган, — позвольте рассказать одну историю. Когда я был губернатором Калифорнии, часто летал на вертолёте над Лос-Анджелесом. Смотрел вниз и думал — миллионы людей живут своей жизнью, мечтают о счастье для семьи. Русские, американцы, китайцы… Разве наши мечты так уж различны?
Горбачёв шагал рядом молча. Его лицо стало задумчивым, даже жёстким.
— Рональд, — произнёс он наконец, — в детстве я жил в деревне на Ставрополье. Мой дед прошёл через гражданскую и Великую Отечественную войны. Он говорил — «Миша, война — это когда матери плачут на всех языках одинаково». Я никогда этого не забывал.
Они остановились у перил террасы. Внизу лежало озеро, за ним — снежные пики. Протокол исчез и остались только два человека с грузом мира на плечах.
— Михаил, — Рейган говорил тихо и твёрдо, — несмотря на все разногласия, я верю в вашу искренность. Я готов работать вместе ради мира.
— Рональд, — ответил Горбачёв без тени улыбки, но с какой-то новой теплотой в голосе, — эта встреча уже изменила многое. Мы показали миру — диалог возможен. И это только начало.
А когда переговоры завершились, то оба знали — ни одна проблема не решена до конца. Но главное уже произошло — рухнула стена недоверия между двумя сверхдержавами.
В итоговом же коммюнике прозвучали привычные дипломатические формулы — о продолжении диалога, новых встречах, стремлении к миру. Но журналисты уловили главное — надежду… Надежду на перемены. И когда самолёты Рейгана и Горбачёва взмывали в небо над Женевой, оба лидера знали — они ещё встретятся. И тогда разговор будет уже не о противостоянии, а о будущем всего мира.
Тем временем
Стерлинг сидел в своем номере, склонившись над диадемой царицы Библоса, словно над картой затонувшего мира. Лампа бросала тусклый, желтоватый свет, и древнее золото вспыхивало в его ладонях призрачным пламенем. Камни в оправе мерцали, будто хранили в себе память о звездах, давно исчезнувших с неба. Он провел пальцем по тонким завиткам орнамента — металл был ледяной, неподкупный, как сама вечность.
— Черт побери… — выдохнул он, и голос его утонул в шелесте старого ковра. — Это же совершенство…
В углу комнаты, как черная глыба страха, стоял саркофаг Ахирама, накрытый тяжелой тканью. Даже под покрывалом он источал тревогу — давящую, липкую, почти осязаемую. Стерлинг пару раз подходил ближе, но каждый раз спина покрывалась мурашками, а ноги сами несли его прочь. Казалось, саркофаг смотрит на него сквозь века.
Но вдруг раздался стук. Стерлинг вздрогнул так, что чуть не уронил диадему. Он молниеносно спрятал ее под платком.
— Кто там? — его голос прозвучал резче, чем хотелось бы.
— Room service, сэр, — отозвался кто-то за дверью с легким немецким акцентом.
Стерлинг нахмурился — он не ждал никого. Подкрался к двери и осторожно заглянул в глазок — двое в униформе отеля стояли плечом к плечу. Но что-то в их взглядах было не от мира сего — слишком прямые спины, слишком жесткие лица.
— Я ничего не заказывал, — сказал он сквозь дверь.
— Руководство попросило нас проверить сантехнику, — ответил один из них, улыбаясь уголками губ. — Имеются жалобы на протечку от соседей.
Стерлинг почувствовал, как внутри все сжалось в тугой узел. Инстинкт вопил — «Беги!», но разум твердил — «Паранойя». Кто вообще мог знать о находках? Он приоткрыл дверь на цепочке — и тут же в щель скользнул ствол пистолета.
— Откройте полностью, герр Стерлинг, — ледяной голос высокого блондина хлестнул по нервам. Его глаза были цвета зимнего неба. — Без глупостей.
Стерлинг медленно снял цепочку. В комнату вошли оба — блондин и его темноволосый напарник. Под отельными куртками угадывались дорогие костюмы — слишком элегантные для простых служащих.
— Кто вы такие? Чего вам надо? — Стерлинг пытался держать себя в руках, но голос предательски дрожал.
— Клаус Вебер, — представился блондин, сбрасывая фальшивую униформу на пол. — А это Ганс Мюллер. Мы действуем… в частных интересах.
— Я вас не понимаю…
— Не тратьте наше время, герр Стерлинг, — Вебер усмехнулся уголком рта. — Мы знаем о ваших покупках. Диадема Библоса. Саркофаг Ахирама. Очень редкие вещи… для ценителей с определенными вкусами.
Стерлинг почувствовал холодный пот на лбу.
— Это для музея! Все официально…
— Официально? — впервые заговорил Мюллер. Его голос был сиплым, как песок на зубах. — Вы купили краденое у контрабандистов. Какой же тут музей?
— Я спасал их от войны! — вспыхнул Стерлинг. — Если бы не я, эти реликвии давно бы исчезли!
— И что изменилось? — Вебер подошел к окну и выглянул на ночной город, где огни дрожали в мутном воздухе. — Вы просто новый покупатель на том же самом черном рынке. Только прикрываетесь красивыми словами.
Стерлинг сжал кулаки так сильно, что ногти впились в ладони.