— Майк, как дела с основными? — негромко бросил он через плечо.
— Всё по плану, Дик, — пилот Майкл Смит кивнул, не отрываясь от панели. — Но этот холод… Никогда не летал при такой температуре. Мне не по себе.
Сзади же, на средней палубе, Джудит Резник мелькала между приборами, ловко проверяя оборудование. В её глазах был огонь нетерпения. Это уже второй ее полет, но волнение все равно сильное.
— Джуди, готова к невесомости? — поддел её Эллисон Онидзука, японец из Гавайев, тоже во второй раз в космосе.
— Готова больше, чем ты, Эл! — фыркнула она. — Не забыл, как тебя мутило в прошлый раз?
И смех пронёсся по кабине. Рядом Рональд Макнейр проверял саксофон — он мечтал сыграть джаз в невесомости впервые в истории.
— Рон, только не вздумай сейчас репетировать! — всполошилась Криста Маколифф, учительница из Нью-Гэмпшира. Голос её дрожал — страх и восторг сплелись в один нерв.
— Спокойно, Криста, — улыбнулся Грегори Джарвис, инженер Hughes Aircraft. — Через час ты будешь рассказывать своим ученикам о космосе не по учебнику, а по памяти.
Криста представила школьников у телевизоров — тысячи детских лиц, затаивших дыхание перед экраном. Она думала о том самом уроке, который проведёт с орбиты. О том, как изменится мир.
— T минус десять минут, — ровно сообщил голос из Центра управления полётами.
Скоби ещё раз пробежал глазами чек-лист. Что-то давило на грудь — то ли морозная зыбь за иллюминатором, то ли старое лётное предчувствие. Он нажал на кнопку микрофона.
— Хьюстон, экипаж «Челленджера» готов к старту.
В кабине стало ещё тише. Всё решалось здесь и сейчас — в январском холоде 1986 года, когда история затаила дыхание вместе с ними.
— Понял, «Челленджер». Погода по-прежнему балансирует на грани допустимого, но мы даём зелёный свет. Запуск разрешён!
А в это время, далеко на востоке, в Москве был уже вечер. В редакции «Правды» дежурный международник Владимир Петрович Кузнецов лениво листал свежие сводки ТАСС и Рейтер. Американские шаттлы — для советской прессы почти рутина, обычно пара строк без эмоций, без восторга.
— Опять янки в космос собрались, — буркнул он, прихлёбывая остывший чай из гранёного стакана в подстаканнике. — Учительницу берут… Шоу устраивают.
Но что-то не давало ему отложить ленты новостей в сторону. То ли профессиональное чутьё, то ли простое человеческое любопытство — как теперь капиталисты повернут свой полёт?
В это же время в кабине «Челленджера» голос из динамика отрезал секунды.
— T минус одна минута.
И семь сердец застучали в унисон. Криста Маколифф вцепилась в подлокотники — где-то там, за океаном, за ней следят родители, муж, дети. Миллионы глаз, миллионы надежд.
— Тридцать секунд, — отсчитывает Хьюстон.
Скоби и Смит тут же переглянулись. За годы тренировок они научились читать мысли друг друга без слов.
— Десять… девять… восемь… семь… шесть… запуск основных двигателей… четыре… три… два… один… старт!
Твердотопливные ускорители взревели так, что даже бетон дрогнул. Двухтысячетонная махина рванулась вверх, вырываясь из гравитационных цепей Флориды. Перегрузка прижала к креслам — знакомое чувство для тех, кто уже бывал там, за облаками.
— Роджер, отрыв! — Скоби доложил чётко, будто отрезал стальной линейкой. — «Челленджер» взял курс на небо.
Внизу, на трибунах для гостей, родители Кристы Маколифф не сводили глаз с огненной точки, уносящейся в лазурь. Рядом находились семьи остальных членов экипажа. Все смотрели вверх, щурясь от слепящего солнца и затаив дыхание.
— Хьюстон, «Челленджер», дроссель вниз, — через сорок секунд Скоби сбавил тягу — максимальное аэродинамическое давление.
— Роджер, дроссель вниз, — сухо ответил Хьюстон.
— Чувствую себя отлично, — выдал Смит с улыбкой в голосе.
И это были последние слова экипажа, услышанные Землёй…
Через несколько секунд, а это была семьдесят третья секунда полёта. И высота — четырнадцать километров. Вдруг горячий поток газа вырвался сквозь трещину в правом ускорителе и прожёг бак с жидким водородом. Всё произошло мгновенно — вспышка, белое облако дыма и пара расцвело на фоне голубого неба. Обломки «Челленджера» разлетелись по траекториям смерти и погрузились в холодные воды Атлантики.
1986-й год застыл в этом мгновении. Вся надежда обожглась пламенем и ушла к звёздам. На трибунах же застыла ледяная тишина. Никто не шелохнулся… Люди не сразу осознали — что-то пошло не так. Кто-то ещё хлопал, принимая взрыв за обычное отделение ступеней, но аплодисменты тут же стихли. Понимание пришло лавиной, как катастрофа.
А в Центре управления полётами в Хьюстоне диспетчер Стив Нили уставился на мониторы, словно пытаясь выудить из них другое будущее. Губы его дрогнули.
— Контролёры полёта, — голос Стива срывался на хрип, — внимательно следите за показаниями. Сохраняйте все записи. Блокируйте свои позиции до дальнейших указаний.
В Москве же, в редакции «Правды», Владимир Петрович Кузнецов читал срочную ленту ТАСС, только что выскочившую из телетайпа. Руки его предательски тряслись — за тридцать лет в журналистике он видел многое, но сейчас сердце сжалось.
— Как же так… — выдохнул он, снимая очки и торопливо протирая их платком. — Семь человек… Учительница… У неё дети.
Он схватил телефон и набрал номер главного редактора.
— Виктор Григорьевич? Это Кузнецов. У американцев — катастрофа с шаттлом… Да, взорвался при старте. Весь экипаж… Это трагедия! Просто трагедия…
И вечером в редакции «Правды» собрались все ключевые люди. Обычно такие аварии подавались как триумф советской техники и крах капитализма, но теперь всё было иначе. В воздухе витала гласность Горбачёва — эпоха перемен требовала новых слов. И главный редактор Виктор Афанасьев поднялся и оглядел коллег.
— Товарищи, — начал он негромко, но твёрдо, — мы не имеем права писать об этой беде по шаблону. Погибли люди! Среди них учительница, которая мечтала рассказать детям о звёздах. Здесь нет политики — есть только человеческое горе.
Молодой международник Алексей Васильев поднял руку.
— Виктор Григорьевич, а как же идеология? Это ведь американская военная программа…
— Алексей, космос — достояние всего человечества, — Афанасьев отрезал взглядом. — Мы знаем цену полётам и цену жизням в космосе. Помните Комарова, помните пожар на «Союзе-11»… Мы напишем достойно. По-человечески!
В тот же вечер, 28 января 1986 года, «Время» открылось с новостей о катастрофе «Челленджера». Игорь Кириллов — обычно безупречно невозмутимый диктор — говорил тихо, с едва заметной дрожью в голосе. Трагедия не знала границ — ни государственных, ни идеологических. 1986-й год замер на секунду вместе с миллионами людей по обе стороны океана.
— Сегодня утром при запуске американского космического корабля «Челленджер» произошла катастрофа. Весь экипаж из семи человек погиб. Советский Союз выражает соболезнования семьям погибших и американскому народу в связи с этой трагедией.
Эти слова прозвучали по «Времени» как удар колокола — сухо, сдержанно, но в каждом слове звенела боль. На экране — кадры — белая вспышка на фоне синего неба, обломки падают в Атлантику, а диктор Игорь Кириллов впервые за долгие годы едва заметно сглатывает перед следующим предложением.
В редакции же «Правды» пахло типографской краской и крепким чаем. Владимир Петрович Кузнецов, корреспондент с двадцатилетним стажем, бросил газету на стол.
— Семьдесят три секунды… — тихо произнёс он, — и всё кончено. Учительница, школьники на трибунах… Не дай нам такое пережить.
— Американцы… — начал молодой Лёша Васильев, но Кузнецов резко перебил.
— Не американцы, Лёша. Люди! Космонавты! Мы тоже теряли своих.
И в комнате повисла тишина. За окном лениво тянулся январский вечер, а внутри кипела невидимая работа — как написать о чужой беде так, чтобы не предать ни своих, ни чужих? Главный же редактор Виктор Афанасьев вошёл, хлопнул дверью.
— Повторяю еще раз — писать будем честно. Без злорадства и без лозунгов! Это не время для идеологии — это время для человеческого слова. Пусть Америка видит — мы умеем сочувствовать.
— Виктор Григорьевич, а если сверху спросят? — Лёша выдохнул.
— Пусть спрашивают, — Афанасьев только махнул рукой. — Я сам отвечу. Сегодня мы — люди, а не винтики.
И вечером по всему Союзу в квартирах молчали телевизоры. Люди смотрели на повторяющийся взрыв «Челленджера», и у каждого в груди щемило что-то родное — когда-то ведь и наши корабли падали с неба, и наши матери ждали напрасно звонка из Звёздного городка.
Семьдесят три секунды полёта — и мир стал другим. Космос вдруг перестал быть ареной для гонки и стал общей болью. По обе стороны океана люди впервые почувствовали — бесконечность не делится на своих и чужих. В ту ночь 1986 года Советский Союз впервые заговорил о чужом горе как о своём. И это было важнее любых побед…
Февраль
1986 год
Снег валил крупными хлопьями, будто кто-то наверху решил засыпать казахские степи ватой, — и Байконур исчезал в этом белом безмолвии, как призрак. На дворе 20 февраля 1986 года, предрассветная тишина. Только ветер, злой и цепкий, свистел между ржавых ферм стартового комплекса, где «Протон-К» с базовым блоком станции «Мир» ждал своего часа.
В бункере управления воздух был густой от напряжения, словно его можно было резать ножом. Алексей Соколов — седой, с лицом, исписанным морщинами, как карта прожитых лет — нервно поправлял очки. Его пальцы дрожали, когда он скользил взглядом по строкам телеметрии. Рядом — Виктор Петров — молодой, с горячими глазами, будто только что вытащили из института. Он склонился над пультом, в сотый раз проверяя каждую лампочку, каждый сигнал.
— Алексей Иванович, все системы в норме, — выдохнул Виктор. Голос его дрожал, но он пытался держать себя в руках. — Заправка завершена. Автоматика работает штатно.
Соколов кивнул, но морщины на лбу стали глубже — тревога не отпускала. Этот запуск был не просто очередной строчкой в журнале. Это было начало новой эпохи — «Мир» должен был стать домом для космонавтов, символом советской мощи и мечты.