Он посмотрит на меня как на психа. В лучшем случае отправит к полковому врачу — «Сынок, отдохни недельку». В худшем — доложит по инстанции — «В части завёлся паникёр или диверсант».
Но ведь я знаю всё до последней капли. В будущем все секретные документы окажутся на виду — причины взрыва разложат по косточкам, фамилии виновных будут на слуху у каждого школьника. Я пересмотрел десятки документалок, прочитал сотни статей о Чернобыле. Конструкцию РБМК-1000 я знаю лучше, чем дежурный инженер смены, помню поимённо всех, кто был в ту ночь на пульте, знаю каждую минуту, каждый приказ. Даже экономический ущерб могу расписать по годам и областям.
Только кому всё это здесь нужно? Здесь, в 1986-м, атомная отрасль — государство в государстве. Секретность — не просто правило, а способ выживания. За «паникёрство» или «подрыв авторитета» отправят под статью без лишних разговоров. Попробуй только пикнуть — КГБ мигом заинтересуется.
Я перебирал варианты один за другим. Может, попытаться через научные круги? Поступить в МИФИ, выйти на тех, кто уже тогда тихо критиковал РБМК. Попробовать написать статью, намекнуть на уязвимость конструкции… Но кто поверит курсанту? Как мне сейчас вообще поступить куда-то? Времени в обрез, авторитета ноль, да и кто станет слушать мальчишку с непонятными теориями? В конце концов я же уже учусь в военном — это все точно не мой вариант!
А если рискнуть и прибегнуть к радикальному способу? Проникнуть на станцию, сорвать эксперимент 26 апреля, устроить диверсию… Звучит как бред! Даже если каким-то чудом проберусь на ЧАЭС — меня скрутят ещё на проходной. А если и доберусь — что дальше? Убьют или закроют навсегда. Катастрофа всё равно произойдёт. Это даже не план, а билет в никуда.
Однако оставался ещё путь через военных. Доложить командованию о «разведданных», выйти на военных атомщиков, попытаться передать информацию наверх… Но тут риски ещё выше — шпионаж, провокация, психушка или трибунал. Слишком тонкий лёд.
И всё же… Я знал слишком много. Технические детали РБМК, имена и даты, карту заражения с точностью до района… Всё это крутилось у меня в голове. В моём времени про Чернобыль знали всё — кто хотел, тот находил любую информацию.
Я ворочался на койке, чувствуя себя беспомощным и чужим как никогда. Кому тут расскажешь? Пашке Рогозину? Лёхе Форсункову? Овечкину? Да они свои ребята, но такое не рассказывают даже лучшим друзьям — слишком опасно. И толку от этого никакого. А если к командиру роты? Я представил этот разговор.
— Ты чего несёшь, Семёнов? Какой взрыв? Какая авария? Откуда ты вообще это знаешь?
— Товарищ командир роты… У меня есть основания полагать…
— Основания? Какие такие основания? Ты что — шпион? Или просто дурак?
В его голосе не было бы ни капли сочувствия — только подозрение и ледяная строгость. Здесь так заведено… Шаг влево — враг народа, шаг вправо — псих.
Я знал — никто не поверит мне без доказательств. А у меня их не было. Только память из будущего, которая жгла мозг, как раскалённое железо. Эта мысль сводила меня с ума. Я крутил в голове варианты, один безнадёжнее другого. Может, написать анонимку в Москву? В Комитет государственной безопасности? В Министерство энергетики? Но ведь каждое письмо там проверяют по десять раз, а анонимки летят в корзину быстрее, чем доходят до адресата. Даже если чудом дойдёт — решат, что это чья-то злая шутка или провокация.
Может, попытаться достучаться до знакомых офицеров? Но у меня их нет — я просто курсант третьего курса. Да и опасно это — шаг влево, шаг вправо, и вот уже КГБ интересуется твоей фамилией. Все это вообще ничего не даст!
Я чувствовал себя загнанным в угол. Знал о катастрофе, но не мог изменить ни одной детали — как будто смотришь на поезд, несущийся в пропасть, а тормоза давно сорваны.
В ту ночь сон не шёл. Казарма дышала ровно — кто-то посапывал во сне, кто-то тихо ворочался на койке, а я лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок, будто там могла появиться подсказка. В голове мелькали обрывки мыслей — «Если бы я был инженером-ядерщиком… Если бы мог выйти на начальство… Если бы предупредил хоть кого-то…»
Но я был всего лишь Сенькой Семёновым. И всё же… Может, хотя бы попробовать? Написать письмо от имени «заботливого гражданина», описать технические просчёты РБМК-1000, предупредить о возможной аварии на четвёртом энергоблоке ЧАЭС?
А вдруг это хоть что-то изменит? Или я так и буду ждать конца апреля, глотая бессилие и наблюдая за катастрофой сквозь призму чужих судеб? На душе было муторно и тяжело. Перед глазами стояли лица ликвидаторов — те, кто первым бросился на крышу реактора тушить адское пламя. Пустые улицы Припяти, детвора с чемоданами в руках… Всё это — из документалок и фильмов, из архивов и записей.
Я знал — эта трагедия перевернёт жизни миллионов. Но что толку от моего знания? Я беспомощен…
Утро же наступило как всегда — ранний подъём, строевая зарядка на сыром дворе, завтрак в столовой — каша и чёрный чай вприкуску. Занятия по теории стрельбы и баллистике шли своим чередом. Но внутри меня уже что-то сломалось. Я смотрел на своих товарищей иначе — каждый из них был не просто курсантом — он был частью страны, которой через несколько месяцев суждено столкнуться с самой страшной катастрофой двадцатого века.
Иногда мне казалось — может, всё это сон? Или я сошёл с ума? Но память о будущем была слишком яркой и настоящей. Вечерами мы снова собирались в казарме. Кто-то шутил, кто-то спорил о футболе или новой модели «Жигулей». Я же сидел в углу и молчал.
— Сенька, ты чего такой странный стал? — однажды спросил Овечкин. — Молчишь всё время, как будто не с нами.
— Да так… Думаю просто…
— О чём думаешь?
Я улыбался натянуто и отводил глаза.
— О жизни…
Они пожимали плечами и возвращались к своим разговорам. А я продолжал молча смотреть в окно — туда, где за горизонтом уже начинала тлеть беда. Внутри меня бушевала настоящая буря — мысли били током, а чувства рвали на части. Я понимал — если промолчу, то всю жизнь буду ненавидеть себя за трусость. Но если рискну, то могу потерять всё сразу. Здесь, в казарме, между строевой и политзанятиями, я вдруг почувствовал себя загнанным зверем. Вариантов не оставалось… Один-единственный выход — использовать свои знания и попытаться предупредить тех, кто способен остановить катастрофу.
Ночами, когда казарма затихала, а над плацами тянулся сизый дым цигарок дежурных, я доставал из-под подушки тетрадь. Писал медленно, аккуратно, печатными буквами — чтобы не выдать ни возраста, ни происхождения. Каждый лист дрожал в руках, словно знал цену этим словам.
«В ЦК КПСС. Секретно. Обращаю ваше внимание на критическую опасность при проведении испытания выбега турбогенератора №4 на Чернобыльской АЭС. Конструкция реактора РБМК-1000 имеет фундаментальные недостатки — положительный паровой коэффициент реактивности, отсутствие быстродействующей аварийной защиты, опасная работа на низких мощностях…»
Я выкладывал всё, что помнил — детали эксперимента, фамилии ответственных, возможные последствия — выброс радиации, эвакуация Припяти, заражение земли. Даже дату указывал — ночь с 25 на 26 апреля 1986 года.
Письмо получилось подробным и сухим — без эмоций, только факты. И в конце добавил коротко — «Проверьте изложенное через независимых специалистов. Не откладывайте!». Второе же письмо адресовал в Госатомнадзор — лично Петросьянцу. А третье — академику Александрову, президенту Академии наук СССР. К каждому прикладывал схему аварии и краткий разбор уязвимостей РБМК.
Я понимал, что шанс ничтожен. Скорее всего, мои письма попадут в отдел писем — там их бросят к стопке других анонимок и забудут до лучших времён. Или сочтут паникёрством. Но я не мог иначе — я должен был попробовать.
А на утро в училище все было как прежде. Но не внутри меня…
— Сенька, ты чего такой хмурый? — спросил однажды Форсунков. — Не влюбился ли часом в кого на каникулах? Что-то произошло?
— Да ну тебя… — буркнул я и отвернулся к окну.
Он пожал плечами и вернулся к своим разговорам о «Жигулях» и предстоящем футбольном матче.
А я все думал о своем и действовал при любой возможности… Отправлял письма из разных почтовых отделений города во время выдавшейся увольнительной, будто обычный курсант с посылкой для матери. Для верности менял даже почерк. Старался не привлекать внимания — в очереди у окна держался тихо, глаза прятал, шапку натягивал до бровей.
Иногда страх накрывал меня с головой. Что если вычислят? Вдруг почтовая тётка запомнит странного курсанта с толстыми конвертами? Но потом успокаивал себя — тысячи писем проходят через отделения — кто станет выискивать автора среди миллионов?
И однажды ночью приснилось — стою у ворот Чернобыльской станции и кричу — «Стойте! Не делайте этого!». Но люди в белых халатах проходят мимо, не слышат — будто я призрак. Просыпался я в холодном поту. Я даже как-то решился написать ещё одно письмо — теперь в редакцию «Правды», подписался как «инженер-атомщик». Изложил всё сухим, техническим языком — чтобы редактор хоть на минуту задумался и переслал письмо «куда надо».
А дни тянулись дальше — весна вступала в свои права. Снег таял на плацу, воробьи спорили за крошки возле казармы. Мир вокруг будто не замечал моей отчаянной борьбы с судьбой. Всё шло своим чередом — команда «Подъём!», алюминиевые кружки с чаем и разговоры о занятиях. Только я знал — где-то там, за сотни километров отсюда, уже намечается катастрофа и никто не хочет её замечать…
Апрель
1986 год
Ночь над Припятью стояла глухая, будто вымершая. А в темном нутре четвертого энергоблока Чернобыльской АЭС шел эксперимент — проверка системы аварийного охлаждения. Время капало на нервы присутствующих. Анатолий Степанович Дятлов, старший инженер-механик, сверлил взглядом стрелки часов — половина второго. Эксперимент буксовал, как старый ЗИЛ в весенней грязи.
— Александр Федорович, — голос Дятлова резал тишину, — ускоряйтесь. Мы уже выбились из графика на пару часов.