Акимов, начальник смены, молодой, но уже с усталыми глазами, не отрываясь смотрел на приборы. Что-то в поведении реактора его тревожило, словно под кожей ползла ледяная змея.
— Анатолий Степанович… — осторожно начал он, — мощность упала слишком резко. Может, стоит остановиться?
— Остановиться? — Дятлов дернулся к нему, как пружина. — Ты понимаешь, сколько сил мы вложили? Сколько людей задействовано? Нет! Идем по плану!
В углу за пультом находился — Леонид Топтунов. Мальчишка почти, только-только пришел на станцию. Руки дрожат, пальцы белые на кнопках.
— Товарищ Дятлов… — едва слышно пробормотал он. — Реактор ведет себя странно. Я таких значений не видел…
— Топтунов! — рявкнул Дятлов, будто выстрелил. — Здесь не место сомнениям. Делай, что велено!
— Леня, спокойно, — Акимов шагнул ближе к Топтунову, положил ладонь ему на плечо. — Все под контролем. Держись инструкции.
Но в глазах у Акимова читалась та же тревога, что и у Лени. Оба чувствовали — что-то идет наперекосяк. Но против Дятлова не попрешь — так учили.
Так что в 01:23:04 Топтунов сжал зубы и нажал кнопку аварийной защиты — АЗ-5. Стержни пошли вниз, в самое сердце реактора… И вдруг — вместо торможения, наоборот, произошел бешеный скачок мощности. Реактор взбесился.
— Что за черт⁈ — выкрикнул Акимов, глядя на приборы — стрелки зашкаливали, будто танцевали джигу.
— Этого не может быть! — Дятлов побледнел, а его губы дрожали. — Такого не бывает!
— Стержни застряли! — Топтунов судорожно давил кнопки, лицо его было залито потом. — Мощность растет! Не останавливается!
В этот миг бетон затрясся под ногами. Грохот был страшнее войны. Потолок рухнул, обрушившись градом обломков. Яркая вспышка выжгла глаза, воздух наполнился ядовитым дымом и радиоактивной пылью.
— Все живы⁈ — хрипло крикнул Акимов сквозь кашель и кровь во рту. — Леня! Анатолий Степанович!
— Я… здесь… — Топтунов еле поднялся, кровь струилась по лицу. — Что это было?..
— Не может быть… — Дятлов стоял посреди хаоса и бормотал. — РБМК не может взорваться… Это невозможно…
Но невозможное случилось. Сквозь дыру в крыше четвертого блока в ночное небо рвался столб радиоактивного пара и огня. Графитовые блоки полыхали адским светом, разбросанные по станции. И первыми на место катастрофы примчались пожарные Припяти и самой ЧАЭС. Лейтенант Владимир Правик, командир караула пожарной части №6, выскочил из машины, бросил взгляд на пылающую станцию и сразу понял — это не обычный пожар.
— Ребята! — голос у него дрожал, но был тверд. — Смотрите на этот огонь! Это не просто пламя. Осторожно, здесь всё иначе!
А через несколько минут к станции подъехал старший лейтенант Леонид Телятников, начальник военизированной пожарной части №2. Он шагал быстро, уверенно, будто шел в бой.
— Володя! — крикнул он Правику сквозь рев пламени. — Что тут творится?
— Леня, такого я еще не видел! — Правик показал рукой на развороченную крышу реактора. — Взрыв был такой силы, что полстанции снесло! И огонь… ты только посмотри, он синий, как будто светится!
Телятников прищурился, всматриваясь в зарево.
— Это графит горит, — тихо сказал он. — Значит, реактор разнесло. Придется лезть на крышу, но это смертельно опасно.
Правик выпрямился, в глазах у него мелькнула решимость.
— Мы знаем риск, — сказал он жестко. — Но если сейчас не остановим огонь, полыхнет третий блок. Тогда конец всем!
Пожарные взобрались на крыши соседних зданий и начали борьбу с пламенем. Никто из них не знал о радиации — ни дозиметров, ни защитных костюмов. Только обычная форма и каски. Они вдыхали радиоактивную пыль и пар, бросались прямо в ад.
— Вода не берет! — заорал один из бойцов, отбиваясь от жара.
— Не сдавайтесь! — перекрывал грохот Правик. — Главное — не дать огню пройти дальше!
Так прошел час. Руки людей дрожали, а лица выцвели. Кто-то схватился за голову — тошнота, металлический привкус во рту, глаза режет, ноги ватные. Но никто не отступал — они стояли до конца, даже не понимая, что получают смертельные дозы радиации. А в это время на станции инженеры метались между кабинетами, пытались осознать масштаб бедствия и хоть как-то удержать ситуацию. Виктор Брюханов — директор ЧАЭС, появился около трех утра. Лицо белое, а губы сжаты в тонкую линию.
— Николай Максимович! — обратился он к главному инженеру Фомину. — Что у нас? Насколько все плохо?
Фомин теребил папку с бумагами, будто искал там спасение.
— Виктор Петрович… четвертый блок уничтожен полностью. Реактор… скорее всего, тоже.
— Что значит «скорее всего»? — Брюханов резко повернулся к нему. — Мне нужны точные данные!
— Мы не можем подойти ближе к реактору, — признался Фомин хрипло. — Радиация зашкаливает. Дозиметры показывают максимум.
— Товарищ директор! — К ним подошел Дятлов — лицо перебинтовано, глаза воспалены от боли и усталости. — Я уверен, что реактор цел! Возможно, взорвался водород в помещении турбины, но сам реактор не мог рвануть!
— Анатолий Степанович! — Брюханов взглянул на него с отчаянием и злостью. — Посмотрите вокруг! Вы видите эти руины? Этот огонь? Как вы можете говорить такое?
За окнами меж тем гудела тревожная ночь. Станция стонала под радиоактивным ветром, а люди внутри пытались поверить в невозможное — что всё еще можно спасти.
— Это не реактор! — упрямо твердил Дятлов, сжимая кулаки. — Он не может взорваться. Физически не может!
Но ночь 26 апреля 1986 года уже писала свою правду и эта правда была страшнее любого упрямства. Под развалинами четвертого блока, в горячем чреве станции, собиралась смертоносная лава — расплавленное ядерное топливо. Еще немного и эта масса прожжет бетон, доберётся до грунтовых вод. Тогда взрыв пара сметёт все оставшиеся блоки, а радиоактивная туча уйдет на полмира.
В самом штабе ликвидации воздух был тяжелым, как свинец. Но решение о самой отчаянной операции в истории советской атомной энергетики приняли быстро — спустить людей под реактор, к затопленным дренажным клапанам.
У входа в подземелье стояли трое — инженер Алексей Ананенко, молодой Валерий Беспалов и старший машинист Борис Баранов. Тени от ламп дрожали на стенах, а их лица казались вырезанными из камня.
— Товарищи, — голос представителя комиссии звенел натянутой струной, — вы понимаете, что на вас держится всё? Если не откроете клапаны, то произойдет взрыв, которого не переживёт никто.
— Понимаем, — Ананенко посмотрел ему прямо в глаза — спокойно и твердо. — Если промедлим, то погибнут миллионы.
— Схемы уже изучили, — Беспалов, юный и упрямый, сжал кулаки. — Клапаны в барботёре под реактором. Придётся идти на ощупь, в полной темноте.
— Это билет в один конец, — Баранов, самый старший, хмуро усмехнулся. — Там радиация зашкаливает. За минуту — смертельная доза.
— У нас нет выбора, — Ананенко молча пожал плечами. — Если не мы, то никто…
— У меня сын маленький… — глухо сказал Беспалов. — Жена ждёт дома. Но если не пойти — вообще никто не вернётся домой.
Баранов долго смотрел на молодых товарищей. Потом резко кивнул.
— Ладно. Идём втроём. Быстро и без самодеятельности. Каждый шаг четко по команде!
Они облачились в гидрокостюмы и проверили фонари. Дозиметр трещал истерично ещё на лестнице.
— Приборы зашкаливают, — предупредил физик из группы сопровождения. — Реальный уровень радиации выше всех пределов.
— Значит, времени у нас нет, — отрезал Ананенко.
И они спускались в подвал будто в пасть ядерного ада. Вода была черна и вязка, фонари резали муть узкими клиньями. Каждый вдох отдавался металлическим привкусом во рту.
— Алексей, видишь что-нибудь? — голос Беспалова дрожал в рации.
— Пока ничего! — Ананенко ощупывал стены под водой, пальцы скользили по ржавому металлу. — Борис, у тебя как?
— Глухо… Чёрт! Тут хоть глаз выколи! — хрипло ответил Баранов.
Они шли вперёд, шаг за шагом, зная — дороги назад может не быть вовсе. Работали только наощупь и на веру. Каждый вдох, как глоток из ржавого ведра — в горле першит, в лёгких скребёт. Вода ледяная, мутная, пахнет железом и страхом. Дозиметры трещат и зашкаливают, но уже никто не смотрит на шкалу.
— Есть! — вдруг выдохнул Валерий Беспалов, голос его эхом ударил по бетонным стенам. — Первый клапан нашёл!
Алексей Ананенко тут же рванулся к нему сквозь чёрную жижу.
— Держи крепче! Вместе крутим!
Металл поддавался неохотно, будто сопротивлялся им самим. Клапан после взрыва покорёжило, руки скользят, пальцы немеют.
— Давай! Ещё чуть-чуть! — хрипло подбадривал Борис Баранов, стиснув зубы так, что побелели губы.
И вдруг — резкий щелчок. Клапан сдался, а вода заструилась вниз, будто сама выдыхала облегчённо.
— Второй! Быстрее! — выкрикнул Ананенко, голос его дрожал не от страха, а от усталости.
Они двинулись дальше — вслепую, по памяти. Второй клапан оказался упрямее первого. Руки горят, плечи ломит, но они давят изо всех сил. Щелчок — и второй клапан открыт. Вода уходит стремительно. Задача выполнена!
— Всё! Уходим! — коротко бросил Беспалов.
На поверхности их встретили как героев, но никто из троих не улыбался. Тело ломит, а во рту стоит металлический привкус.
— Как самочувствие? — спросил врач, глядя в глаза каждому.
— Пока держимся, — тихо ответил Ананенко. Глаза его были спокойны и усталы.
— Главное — топливо не уйдёт в грунтовые воды, — Беспалов снял гидрокостюм и тяжело сел на лавку.
Баранов же посмотрел на товарищей и кивнул.
— Мы сделали своё дело…
А в следующие дни Чернобыль гудел — как улей, полный отчаянья и мужества. Тысячи ликвидаторов стекались сюда со всего Союза — военные, инженеры, шахтёры, врачи.
Генерал-майор Николай Антошкин стоял на командном пункте у карты и смотрел в небо — вертолёты один за другим сбрасывали мешки с песком и бором на пылающий реактор.
— Товарищ генерал! — пилот едва держал себя в руках. — Радиоактивный фон зашкаливает! Приборы выходят из строя прямо в воздухе!