— Надо засыпать реактор любой ценой, — Антошкин смотрел прямо перед собой, будто видел сквозь бетон и дым. — Иначе погибнут все.
Пилоты летели снова и снова. Каждый полёт, как последний. На земле же строители возводили саркофаг, шахтёры рыли тоннель под станцией, а солдаты дезактивировали заражённую территорию. Никто не спрашивал «зачем» — все просто делали своё дело.
Солнце вставало над опустевшей Припятью, золотило пустые окна и дымящиеся руины четвёртого энергоблока. Чернобыльская катастрофа разорвала привычный мир напополам — показала хрупкость цивилизации и силу духа простых людей.
Их имена запомнит история. Их подвиг останется навсегда — в каждом рассвете над мёртвой Припятью, в каждом взгляде тех, кто выжил благодаря им…
Глава 7
Сидел я в казарме, уставившись в потолок. Краска там облупилась рваными пятнами — будто архипелаг разбитых мечтаний. Дни тянулись вязко, как сгущёнка из солдатского пайка. В голове крутились одни и те же мысли — мои письма остались без ответа, а катастрофа уже случилась. Но кому было дело до курсанта третьего курса? Пять процентов… Всего каких-то пять чертовых процентов, что кто-то обратит внимание на письма. Я это знал, когда писал, но молчать не мог. Совесть — неудобная штука, как кирзач на размер меньше.
— Семёнов, чего ты кислый как уксус? — Колька Овечкин рухнул на соседнюю койку, пружины застонали под его весом. Богатырь широченный, а внутри — мальчишка. С первого курса дружим, но завидует мне всегда, хотя и не признаётся.
— Думаю, — буркнул я, не отрывая взгляда от потолка.
— О чём думаешь-то? — Пашка Рогозин подтянул стул, аккуратно разложил на столе учебники. Педант до мозга костей — у него даже носки в тумбочке по цветам разложены.
— О том, что мир куда жестче, чем кажется. А мы тут, как мальчишки, в солдатиков играем.
Лёха Форсунков с глухим чавканьем ковырял тушёнку ложкой прямо из банки.
— Сенька, ты лучше бы думал про завтрашние занятия по управлению огнём. Маслов всех обещал через мясорубку прогнать.
Маслов был офицер старой закалки. У него глаза ледяные, беспощадные — всё видят, ничего не прощают. У него даже отличники потели, как в бане после наряда. Так что, утром выстроились мы на плацу. Май выдался тёплым, но ветер пробирал до костей. Маслов скользнул по нам взглядом — будто выбирал, кого сегодня на заклание.
— Товарищи курсанты! — голос его резал воздух. — Сегодня корректировка огня по наблюдению разрывов. Кто не поймёт — будет зубрить теорию до посинения! И первым — Овечкин! — рявкнул капитан. — К доске!
Колька поднялся тяжело, будто к расстрельной стенке шагал. Руки дрожат, мел едва держит.
— Цель — танк противника на дистанции четыре тысячи метров. Первый выстрел — недолёт пятьдесят метров. Ветер боковой, справа, пять метров в секунду. Рассчитать поправки!
Колька застыл у доски, как мраморный истукан с трещинами страха по лицу.
— Я… товарищ капитан… — начал он и осёкся.
— Семёнов! — Маслов повернулся ко мне. — Помогите товарищу. Но так, чтобы сам понял!
Я подошёл к доске, встал плечом к плечу с Колькой.
— Слушай внимательно, — шепнул я ему. — Недолёт пятьдесят метров — значит, надо добавить угол или заряд. Но сперва считаем поправку на ветер.
— Как? — прошептал Колька.
— Боковой ветер справа. Сносит снаряд влево, — говорю тихо, чтобы только Колька слышал. — Значит, поправку берём вправо. Скорость ветра — пять метров в секунду, дистанция — четыре километра. Формулу помнишь?
Колька кивает и глаза проясняются.
— Поправка на ветер… — он быстро выводит на доске, — Плюс двадцать метров вправо.
— Верно. Теперь недолёт.
— Заряд увеличить… — Колька замер, а губы побелели. — На полтора деления прицела?
— Точно, — киваю ему. — Молодец!
Маслов же стоит у окна и держит руки за спиной. На лице ни дрожи, ни улыбки — чистый гранит. Но в глазах мелькнуло, что одобряет.
— Хорошо, Овечкин. Семёнов, садитесь. Продолжаем…
Занятие же это пролетело довольно быстро, так как мы с Овечкиным уже отдулись. И после мы шли по коридору все вместе, добираясь до новой аудитории. Колька молчал, но плечи были расправлены — будто только что сбросил мешок с цементом. Следующим уроком была инженерная подготовка. Вел майор Крутиков — сухой, как прошлогодний черствяк, а голос у него скрипучий.
— Кто рассчёт грузоподъёмности понтона выполнит?
А я смотрю Овечкину сегодня просто везет — снова к доске вызвали.
— Закон Архимеда, — шепчу ему. — Выталкивающая сила равна весу вытесненной воды.
— А как применить? — шёпотом спрашивает он.
— Объём понтона умножь на плотность воды. Получишь максимальную грузоподъёмность. Не забудь про коэффициент запаса.
Колька все верно пишет, считает. И Крутиков наконец кивает.
— Верно. Садитесь!
Вечером же мы собрались в курилке. Да, я начал покуривать… После аварии на ЧАЭС у меня нервы немного не к черту. Дым висит сизым облаком под потолком, лампа гудит, как трансформатор на подстанции. Колька долго молчит, а потом вдруг выдыхает.
— Сеня… я ведь дурак.
— С чего это вдруг?
— Завидовал тебе. Думал, тебе всё просто даётся, а мне — ни черта. А теперь вижу — ты просто пашешь больше. И помогаешь мне, хотя я не всегда был тебе товарищем.
— Мы тут все учимся, Колька, — я затягиваюсь и выпускаю дым в форточку. — Кто-то схватывает с лёта, кто-то — с пятого раза. Но если не подставлять плечо друг другу — какие мы тогда советские люди?
— Ты у нас голова, Сеня, — Колька смотрит на меня исподлобья. — Я это давно понял, только гордость мешала сказать.
— Слушайте… — Пашка тоже отрывается от книжки. — А ведь мы тут не только военному делу учимся. Учимся быть людьми. Настоящими…
Лёха же как всегда, жует бутерброд и фыркает.
— Лучше бы вы думали, как завтра баллистику сдавать… А не одно и тоже размусоливали по сто раз, — подмечает он с нравоучительным видом.
Но я уже не слушаю все это… Смотрю в окно, а за стеклом майский вечер догорает над плацем и казармами. Где-то там, за горизонтом, живёт страна, которой мы присягнули служить. Страна большая и упрямая — не услышала моего письма-предупреждения… Но это не повод опускать руки. Жизнь — вообще штука упрямая. Можно рвать жилы, грызть гранит, а всё равно получишь не то, чего ждал. Помогаешь товарищу решить задачу — молодец, но остановить беду одним энтузиазмом не выйдет. Только это не повод превращаться в черствого циника.
Я докурил, стряхнул пепел и прищурился — где-то в этот миг вдалеке гудел тепловоз. Что ж… Завтра — новый день, новые задачи и новые возможности что-то изменить. Пусть даже если шанс — всего пять процентов, но это ведь тоже шанс. И если не мы, то кто?
— Пошли, мужики, — бросил я коротко. — Нам рано вставать.
И мы поправив ремни, поднялись с мест. В коридоре пахло табаком и солдатским мылом. Впереди нас ждала служба — учёба, тревоги, наряды по кухне и стрельбы на полигоне. Здесь учили не только военному делу — здесь учились жить по-настоящему. А это, пожалуй, самая трудная наука из всех.
Июнь
Афган
Пыль висела в воздухе, как мука, просеянная сквозь сито июньского зноя. БТР-80 подпрыгивал на афганских ухабах, будто пытался сбросить с себя броню и людей — и каждый удар отдавался в позвоночнике.
Кирилл Козлов прикурил сигарету от тлеющего окурка и щурился от едкого дыма. Уже какой год в этой каменной преисподней научил его экономить табак — неизвестно, когда снова попадётся пачка. Ефрейторские лычки на его погонах были почти издёвкой — здесь за короткие сроки даже бывшему школьнику что-то да дают, если он ещё дышит конечно.
— Опять в эту мясорубку, — тихо бросил Дима Макаренко напротив. Его лицо за последние месяцы осунулось, а глаза утонули в тени под скулами. — Как будто нам мало досталось в прошлый раз.
Старшина Петренко молчал, уткнувшись в карту. Его пальцы со старыми шрамами скользили по линиям высот и дорог с холодной точностью хирурга. В этом молчании слышался весь груз командира — знать, куда ведёшь людей, и не иметь права на сомнение.
— Товарищ старшина, — Рахмон, водитель-узбек, обернулся от руля. Его акцент делал русские слова мягче, но тревожнее. — Дорога впереди… нехорошая. Слишком тихо.
— Сейчас бы Толик по рации доложил обстановку… — пробормотал Дима. В голосе его звенела горечь — свежая, как рана после потери друга.
Кирилл затянулся глубже. Толик Усевич… Его тело так и осталось в том ущелье. А рядом с ним — Гришка Захаров, пулемётчик, который мог пошутить даже на похоронах.
— Не время для поминок, — глухо оборвал Петренко. Но даже в его голосе дрогнула боль. — Живые важнее мёртвых.
— А мёртвые не отпускают живых, — бросил Кирилл, стряхивая пепел на пол брони. — Особенно когда их тела остаются шакалам.
Рахмон же резко ударил по тормозам. Впереди дорога сворачивала между двумя скалами — идеальное место для засады. Все это понимали, но сказать вслух значило накликать беду.
— Дальше пешком, — коротко скомандовал Петренко. — Рахмон, машину в укрытие. Остальные — по склону, цепью!
Они высыпали из БТРа — афганское солнце хлестнуло по глазам горячим металлом. Кирилл машинально проверил магазин автомата — тридцать патронов. Плюс два запасных рожка. Хватит ли? В Афгане этот вопрос всегда был без ответа.
— Кирилл! — позвал Дима. — Помнишь, как Гришка говорил — «Душманы никогда не стреляют первыми»?
— Помню. И что?
— Он ошибался.
Выстрел расколол тишину — хлопок грома посреди ясного неба. Потом начался хаос — то, что в сводках назовут «боевым столкновением», а в памяти выживших останется адом.
— Засада! — рявкнул Петренко, бросаясь к валуну. — Рахмон, машину назад! Дима, Кирилл — огонь по скалам!
И всё вокруг взорвалось криками, очередями и жаром войны, где каждый выстрел был выбором — жить или лечь к тем, кто остался в ущельях навсегда.
Автоматные очереди трещали, будто стая бешеных дятлов долбила по броне. Кирилл вжался в камень, чувствуя, как горячий свинец сыплет искры в паре пальцев от виска. Адреналин гудел в ушах, мир рассыпался на острые куски — крики, хлопки, короткие вспышки боли.