И Мишка лихо заиграл «Во поле берёза стояла», а мы с Максом затянули колядку. Народ хлопал в ладоши, визжал, подпевал. Потом нас завертели в хороводе, заставили петь ещё и ещё… Кто-то сунул мне в руку стакан самогона, кто-то накормил пирогами с картошкой. И я вдруг понял — вот он настоящий праздник, такой бывает только здесь, где люди ещё помнят вкус радости.
— Семёнов, — шепчет Макс на ухо, — может, тут до утра остаться? Всё равно домой не пустят.
— Ладно, — буркнул я.
Потому-то по домам разошлись лишь под утро. За плечами был мешок гостинцев — банка малосольных огурцов, кусок сала, пирожки в газете. Я был навеселе, а на пороге меня встретила мать. Вид у неё был такой, будто она собирается вызывать милицию.
— Семён Петрович! — ледяным голосом сказала она. — Где тебя носило?
— Колядовали, мам… Как в детстве.
Она смерила меня взглядом — грязная телогрейка, волосы дыбом, от меня разит самогоном и табачищем.
— Колядовали… В таком виде?
— Мам… Я всё объясню…
— Объяснишь завтра! Сейчас марш в баню!
Она стянула с меня телогрейку и шапку так ловко, будто всю жизнь только этим и занималась. Батя же стоял в дверях кухни и молча курил.
— Пётр! Скажи сыну что-нибудь!
Батя затянулся и выдохнул сизый дым.
— А что говорить? Он уже взрослый…
Утром же у меня башка трещала так, будто по ней прошёлся трактор. Но Мишка уже стоял во дворе с лыжами. И как он только держится?
— Пошли кататься! На горе свежий воздух — самое то после вчерашнего!
Макс хотя бы поворчал немного, но лыжи взял. И мне тоже пришлось одеться и отправиться с ними на свежий воздух. Деревенская гора за лесопосадкой была короткой, но крутой.
— Семёнов! Не гони только сильно! Склон ледяной! — крикнул Макс, когда я уже приготовился к спуску.
— Да ладно! Я не первый раз!
Я оттолкнулся палками и понёсся вниз. Ветер свистел в ушах, снег летел в лицо. А скорость росла с каждой секундой. И вдруг понимаю, что тормозить поздно. Внизу маячит забор соседской дачи. Я пытаюсь повернуть — лыжи не слушаются. Забор же приближается с пугающей скоростью…
— Тормози, дурак! — заорал сверху Макс.
— Не могу! — лыжи уже не слушались ни черта.
И всё произошло за секунду — я с грохотом пролетаю через покосившийся забор, как артиллерийский снаряд. И влетел прямиком в курятник. Куры взрываются кудахтаньем, мечутся по сторонам, перья летят в воздухе хлопьями — будто зима решила повториться прямо здесь, в сарае. Я сижу в сугробе из сена и пуха, вокруг хаос, а в ушах звенит. Не успеваю отдышаться, как дверь распахивается, и на пороге появляется тётка лет пятидесяти в ватнике и платке, да с веником наперевес. Лицо красное, а глаза сверкают.
— Ты кто такой⁈ — орёт она так, что даже куры замирают.
— Простите… — отплёвываюсь перьями и пытаюсь подняться. — Я нечаянно…
— Нечаянно⁈ — она взмахивает веником, будто это знамя Победы. — Забор раскурочил, кур всех распугал! Вот тебе нечаянно!
Веник обрушивается мне на плечи и спину. Я пятясь, прикрываюсь руками. Куры носятся по сараю, кудахчут и возмущаются — полный бедлам короче.
— Тётя Валя! — раздаётся голос Мишки из-за забора. — Это же Сенька Семёнов, Петра и Зинки сын!
— Хоть сам Горбачёв! — не унимается тётя Валя и снова машет веником. — Хулиганьё деревенское!
Но Макс и Мишка кое-как вытаскивают меня из курятника. И вот я стою посреди двора — весь в пуху, в снегу и с синяками от веника. А Макс давится смехом.
— Семёнов, ты сейчас как цыплёнок табака выглядишь!
— Очень остроумно, — бурчу я, отряхиваясь.
— И чтобы вас здесь больше не было! — тётя Валя всё ещё потрясает веником. — Поняли⁈ А то милицию позову!
Так что мы не долго думая, пятимся к калитке. За спиной слышно недовольное кудахтанье и скрипящий голос тёти Вали.
— Ну ты дал жару, Семёнов, — хихикает Мишка. — Такие каникулы не забудешь.
— Особенно курятник! — подхватывает Макс и прыскает со смеху.
Я тоже улыбаюсь. Всё тело болит, но настроение светлое, как после удачной драки или большого праздника.
— Знаете… Хорошо мы погуляли, — говорю я. Голос хриплый, но весёлый.
— Ещё бы! — кивает Мишка. — На всю жизнь запомнится.
Я смотрю на них и осознаю, что такие дни случаются редко. Скоро обратно туда, где ждет училище, казарма и строевая до одури… А пока мы здесь, вместе, живые и настоящие…
Февраль
1987 год
Вашингтон дрожал от ветра, как будто сама история выстужала город до хруста костей — напоминая, что пощады не будет. В Старом исполнительном офисе царила та особая, вязкая тишина, которая всегда предвещает политические катастрофы. Джон Тауэр поправил очки, осторожно, точно хирург, и в последний раз скользнул взглядом по докладу. Здесь не было ни одной лишней запятой, ни одного слова, не прошедшего суровую переплавку.
— Джентльмены, — начал он, голосом, в котором звенела сталь, — сегодня мы либо похороним карьеру президента, либо свою честь.
Брент Скоукрофт, тот самый советник Фордовых лет, потер переносицу с усталой деликатностью старого разведчика. Он умел читать не только бумаги, но и людей. Сейчас в глазах Тауэра он видел нешуточную тревогу — тревогу для всего Белого дома.
— Вы говорите так, будто у нас есть выбор, — отозвался он глухо. — Факты упрямы. Оливер Норт превратил подвал Белого дома в филиал подпольного оружейного рынка.
Эдмунд Маски, бывший госсекретарь и сенатор из Мэна, усмехнулся с горечью ветерана политических войн.
— Факты? — в его голосе скользила ирония прожившего слишком многое. — Факты — это то, что мы назовём фактами. А истина… Истина бродит где-то рядом, но не в этих стенах.
Тауэр поднялся и шагнул к окну. За стеклом Белый дом выглядел как театральная декорация — символ власти, который вдруг обнажил свою хрупкость. И где-то там, в Овальном кабинете, сидел человек, которого ещё вчера называли лидером свободного мира. А сегодня…
— Рональд Рейган, — произнёс Тауэр медленно, почти шепотом. — Великий коммуникатор. Человек, который убедил Америку поверить в новое утро. А теперь мы должны сказать стране, что их президент либо лжёт, либо…
— Либо старик, потерявший контроль над собственной администрацией, — закончил Скоукрофт. — Даже не знаю, что страшнее.
Каждый понимал — на кону не просто доклад, а судьба человека, определявшего мировой порядок семь лет подряд. Маски поднялся и зашагал по комнате. Его шаги отдавались гулким эхом под высоким потолком, будто марш похоронной процессии для целой эпохи.
— Знаете, что поражает меня больше всего? — спросил он вдруг, остановившись у портрета Джорджа Вашингтона. — Не то, что они продавали оружие Ирану. Не то, что деньги уходили контрас в Никарагуа. А то, что они делали это с полной уверенностью в своей правоте.
— Дорога в ад… — пробормотал Скоукрофт.
— … вымощена благими намерениями, — кивнул Маски. — Им было мало спасти заложников. Они хотели одним махом изменить баланс сил на Ближнем Востоке. Амбиции на размер континента при рассудке на горошину.
И сквозняк за окном вдруг завыл особенно остро — будто сама история застонала от того, что ей предстоит пережить ещё одну драму на этой сцене. Тауэр же медленно оторвался от окна, его плечи были согнуты под тяжестью чужих грехов.
— Джон Пойндекстер, — произнёс он, словно выговаривал горькое лекарство. — Адмирал. Человек, поклявшийся в верности флагу. Теперь он сидит перед нами и клянётся, что ни словом не обмолвился президенту о переводе денег контрас. Либо он врет, либо…
— Либо мы наблюдаем хаос вместо управления, — резко перебил Скоукрофт. Его голос резал воздух, как бритва. — Система, где правая рука не знает, что творит левая. А может, и ещё хуже.
Маски рассмеялся коротко и хрипло — смех этот был лишён всякого тепла.
— Система? Это не система, а джазовый джем-сейшн на костях здравого смысла. Кейси мёртв — унёс с собой пол-архива в могилу. Норт жёг документы, будто играл в прятки с историей. А Пойндекстер… Пойндекстер решил, что лучший способ защитить президента — держать его в темноте о собственном доме.
— «Правдоподобное отрицание», доведённое до гротеска, — кивнул Тауэр. — Президент не несёт ответственности за то, о чём не знает. Но может ли он вообще управлять страной, если не ведает, что происходит у него под носом?
Скоукрофт поднял голову от бумаг, взгляд его был острым и усталым.
— Вы ему верите? Рейгану? Верите, что он действительно не знал?
Вопрос повис между ними, как обнаженный провод под напряжением. Каждый понимал — от ответа зависит не только доклад, но и будущее Америки.
— Я знаю Рональда Рейгана давно, — медленно проговорил Тауэр, будто взвешивал каждое слово на весах совести. — Он человек убеждений. Иногда эти убеждения затмевают ему реальность. Он видит не то, что есть, а то, во что хочет верить. Освобождение заложников, борьба с коммунизмом в Центральной Америке — для него это святые войны.
— А у святых войн всегда один финал, — хмыкнул Маски. — Крестоносцы торгуют с неверными и сами становятся заложниками собственных иллюзий.
— Вот она — ирония истории, — добавил Скоукрофт. — Администрация, объявившая Иран частью «империи зла», тайком продаёт ему ракеты. Конгресс запрещает помощь контрас — Белый дом обходит запрет через швейцарские счета и подставные фирмы.
Тауэр вернулся к столу и положил ладонь на пухлый отчёт.
— Двести девяносто страниц, — сказал он тихо. — Двести девяносто страниц, которые могут поменять ход американской истории. Мы обвиняем президента в утрате контроля. Мы обвиняем систему в отсутствии подотчётности. Но главное — мы ставим под сомнение саму идею — можно ли оправдать любые средства благими целями?
— И что дальше? — спросил Маски, голос его был сух и твёрд. — Рейган извинится перед страной? Пара козлов отпущения уйдёт в отставку? Всё снова пойдёт по кругу?