— Где остальное?
— Самир везёт самое ценное через горы, — объяснил Омар.
— Хорошо, — Абу Сами коротко кивнул. — Эти ящики завтра уйдут морем в Марсель — французы уже ждут.
Но вот только Омар не знал главного — Абу Сами уже договорился с другими покупателями. Часть груза — древние монеты и ювелирные украшения — исчезнет ещё до отправки во Францию и тихо осядет в частных коллекциях богатых кувейтских торговцев…
Спустя несколько дней Самир прибыл в Стамбул и встретился со Стерлингом в отеле «Пера Палас». Шотландец выглядел усталым — долгий перелёт из Эдинбурга через Лондон дался ему нелегко. Самир заметил под глазами британца глубокие тени и нервную дрожь пальцев.
— Вы привезли? — спросил Стерлинг вместо приветствия.
Самир молча кивнул и внимательно посмотрел на собеседника.
— Всё как договаривались.
Шотландец облегчённо вздохнул и едва заметно улыбнулся уголками губ.
— Отлично… отлично… Вы даже не представляете, как это важно для музея.
Самир помолчал секунду и тихо добавил.
— Я знаю только одно — за каждую такую вещь кто-то платит цену выше золота.
Стерлинг опустил взгляд и отвёл глаза в сторону окна, за которым шумел вечерний Стамбул — город контрастов, контрабандистов и тайных сделок, где прошлое слишком легко превращалось в товар.
— А где остальное? — резко спросил Стерлинг, нервно оглядывая привезённые ящики.
Самир устало пожал плечами, избегая взгляда шотландца.
— Были проблемы на дороге. Часть груза пришлось бросить.
Стерлинг нахмурился, сжав кулаки, но стоило ему узнать о диадеме царицы Библоса, как гнев сменился восторгом. Глаза археолога вспыхнули жадным огнём.
— Невероятно… — прошептал он, осторожно касаясь пальцами драгоценностей. — Она даже прекраснее, чем я мог себе представить.
Диадема переливалась в свете старой настольной лампы, словно оживая после тысячелетнего сна. Каждый завиток золота, каждый сверкающий самоцвет шептал свою древнюю историю — о славе и величии забытого города, о царице, правившей три тысячи лет назад.
— А саркофаг Ахирама? — голос Стерлинга звучал напряжённо.
— Цел, — кивнул Самир. Он помолчал и добавил с тревогой, — но люди говорят, надпись на нём несёт проклятие…
— Я археолог, мистер аль-Хури, — а Стерлинг коротко усмехнулся, скрывая беспокойство. — Проклятия для меня — сказки для суеверных бедуинов.
Однако стоило ему увидеть древние финикийские письмена на крышке саркофага, как что-то холодное и тревожное кольнуло его сердце. Эти знаки были старше Библии, старше Гомера и всего того, что он привык считать началом цивилизации.
Деньги же перешли из рук в руки быстро и молча. Самир принял свою долю — пачку хрустящих британских фунтов, достаточную, чтобы накормить сотни голодных детей в разорённом войной Бейруте. Но в душе он чувствовал горечь — цена казалась слишком высокой.
— Вы действительно сохраните их? — тихо спросил он Стерлинга, не отрывая взгляда от древних сокровищ.
— Обещаю, — твёрдо ответил шотландец. — В моём музее они будут в полной безопасности.
И спустя неделю Самир вернулся в Бейрут. Фарид встретил его всё в том же тёмном подвале старого караван-сарая, где и началась эта опасная история. Он нервно курил сигарету «Cedars», выпуская сизые клубы дыма.
— Ну что там? — спросил Фарид хриплым голосом.
— Потеряли треть груза по дороге, — устало ответил Самир. — Главное довёз.
— Всё думаю… Правильно ли мы поступили?
— Не знаю… — Самир тяжело вздохнул и покачал головой. — Но другого выхода у нас не было.
Они замолчали, прислушиваясь к грохоту артиллерийских залпов за окном. Гражданская война продолжалась уже десять лет, разрывая Ливан на части. А где-то далеко отсюда, в холодном шотландском замке, древние сокровища обрели новый дом — чужой и холодный, но зато надёжный и спокойный. Теперь они были в безопасности от огня и человеческого безумия.
Глава 3
Вот и второй курс позади… А лето разлилось по Берёзовке густым, липким зноем, будто кто-то забыл выключить солнце. Я вернулся домой не тем мальчишкой, что уезжал два года назад, а человеком, которому будто век на плечи навалился. Дорога же к дому была вся в пыли, шаг сделаешь — облако поднимается, как призрак прошлого.
Но что-то в родной деревне было не так. В воздухе — тревога, в каждом взгляде — скрытая паника. Соседи шепчутся у калиток, будто вражеские самолёты над селом кружат.
Но уже на второй день здесь я понял — по району идут облавы — милицейские машины рыщут по дворам, арестовывают мужиков за самогон. Милиция работает чётко, без суеты — сегодня Ивана Кузьмича увели, вчера — Степана.
Отец же мой как-то сидел на крыльце, курил, да смотрел в сторону леса так, будто там прячется ответ на все его вопросы. Я знал этот взгляд — он всегда так смотрел перед грозой.
— Пап, — я сел рядом, чувствуя, как в груди сжимается что-то ледяное. — Что происходит? Деревня на ушах стоит.
Он затянулся дымом, молчал долго, будто слова застряли где-то в горле. Потом глянул исподлобья.
— А что должно происходить? Живём, как жили.
— Не ври мне, — я с трудом сдерживал дрожь в голосе. — Я же вижу, что творится вокруг. Кузьмича забрали вчера, Степана позавчера. За что, как думаешь?
— Ты что, совсем дуренем стал в своём училище? — отец резко повернулся. — Не понимаешь, что делается? Водку не достать так просто, народ звереет. А тут эти проверки…
— Пап, ты же не… — слова застряли в горле.
— Что — не? — голос его стал жёстким, будто топором рубанул. — Не кормлю семью? Не рву жилы ради вас?
У меня внутри всё вскипело. Я поднялся и посмотрел ему прямо в глаза.
— Хватит этим заниматься! Слышишь⁈ Завязывай немедленно! Ты понимаешь, чем это может закончиться? Посадят тебя — что с нами будет? С мамой? Со мной?
— Ты мне еще тут указывать будешь, щенок⁈ — отец вскочил, лицо налилось злостью. — Я тебя на ноги поставил, в люди вывел! А теперь ты мне советы даёшь?
— Щенок? — у меня кровь стучала в висках. — Я уже не тот мальчишка! Я вижу, чем ты рискуешь ради копеек! Если не понимаешь этого — ты слепой! У тебя ведь есть нормальная работа. Зачем еще и самогоном дополнительно торговать?
Отец вскинул руку, но тут из дома выскочила мама — вся бледная, руки дрожат.
— Пётр! Одумайся! Сын прав! — она стала между нами, а голос сорвался на плач. — Я каждую ночь не сплю! Думаю — когда за тобой придут? Хватит! Хватит рисковать!
— Зина, не лезь не в своё дело! — рявкнул отец.
— Как не в своё⁈ Это моя семья! Мой муж! Мой сын! Я не хочу остаться одна! Сенька учится — человеком станет… А ты…
Отец стоял тяжело дыша, кулаки сжал так, что костяшки побелели. Потом вдруг опустился на крыльцо и выдохнул.
— Что же делается…
Я сел рядом, а голос мой стал тише.
— Пап… Я не хочу с тобой ругаться. Я просто боюсь за тебя. За нас всех. Ты ведь умелый, руки золотые — неужели только самогон спасает?
Он долго молчал, а потом глухо сказал.
— Может, ты и прав… Завяжу. Только как жить-то дальше будем? Самогон неплохо приносил сверху…
Я посмотрел на него и впервые увидел — отец мой стал маленьким и усталым. Как будто весь мир вдруг навалился ему на плечи.
— Проживём, — я крепко обнял отца за плечи. — Главное — вместе держаться.
— Вот и хорошо. Вот и славно, — мама подошла, обняла нас обоих.
А затем… Затем пролетели дни, Берёзовка же все также томилась в зное и пыль висела в воздухе, будто занавеска. Я встретился с друзьями у ДК. Первым появился Макс загорелый, повзрослевший, в новой ситцевой рубашке.
— Максим! — я кинулся к нему, хлопнул по плечу. — Ну как ты? Как учёба?
— Да нормально всё, — улыбнулся он, сбросив с плеча сумку. — Практику новую прохожу в магазине, на складе. Интересно, но тяжко. Спина от ящиков болит правда.
Мы уселись с ним на завалинке у ДК. Но я помнил, как Макс когда-то влип в долги и чуть не попал под раздачу.
— Слушай, а с деньгами как? Не берёшь больше в долг?
— Сенька, я же зарёкся, — Макс сразу посерьёзнел. — Никогда больше не влезу в это дерьмо. Долги — это петля на горле. Лучше уж картошку есть без масла, чем потом по ночам прятаться. Сейчас подрабатываю грузчиком по вечерам. Тяжело, но зато сплю спокойно.
— Молодец, правильно, — я сжал ему руку. — Сам так живи и другим советуй.
Вскоре же подъехал Борька — приехал из города на автобусе.
— Борян! — я подскочил к нему. — Как жизнь?
— Да нормально! — засмеялся он хрипло. — Учусь хорошо.
А вскоре вдали заревел мотор мотоцикла. Мишка подлетел к ДК — весь в дорожной пыли, глаза горят.
— Пацаны! — заорал он с ходу, заглушая двигатель. — Отпросился на два дня! Начальник ворчал, но отпустил! Давайте гулять!
Мы обнялись все четверо. Когда-то вместе бегали по этим улицам босиком, а теперь каждый по-своему взрослел.
— Ну что? К речке? — предложил Макс. — Искупаемся?
И я только собрался встать, как подкатила телега. На ней парни из Ольховки — местные забияки. Вперёд выставился Стас Орешкин — здоровенный детина с наглой ухмылкой и бритым затылком.
— О-о-о! — заорал он на всю улицу. — Смотрите-ка! Берёзовские интеллигенты собрались! Один в торговом, другой в сельхозе… Чего ждёте? Медалей?
— Проезжайте мимо, Стасян, — спокойно сказал я и поднялся навстречу. — Не нарывайтесь.
— А мы и не нарываемся, Сеня! Мы ищем справедливость! — ухмыльнулся Орешкин и спрыгнул с телеги. За ним ещё шестеро таких же гоголей.
— Слышал я, у вас тут самогонщиков ловят… Твой батя тоже варит? Или только чужие?
У меня внутри всё вскипело. Борька сжал кулаки, а Макс побледнел.
— Повтори! — тихо бросил я и шагнул к нему.
— А что повторить? Что твой отец самогонщик? Или что вы тут все…
Он не успел договорить — мой кулак встретил его челюсть так быстро, что даже мухи не успели жужжать. Орешкин пошатнулся, но устоял. А дальше всё смешалось — крики, удары, пыль столбом… Их было семеро против нас четверых. Но мы дрались не за победу — за честь.