Хотя об этом лучше потом.
Глава 4Нежданный друг
Я выглянул в окно.
Пыли в стеклах много, а я ее специально не протирал, для настоящести.
Так вот, выглянул.
Прямо напротив редакции на моем мопеде сидел какой-то каверзный тип. Сидел, выжимал сцепление, давил на тормоз, довольно нагло себя вел, я разозлился. Очень сильно. То есть совсем очень сильно, даже нащупал в кармане баллончик, хотя с таким хлыщом я мог и без баллона справиться.
Что вот это такое — залезть на чужой мотоцикл и нагло на нем подпрыгивать, а? Разве можно себе такое позволять? Ну ладно, если тебе восемь лет, а тут…
Лет пятнадцать с виду.
В костюме. Никто не ходит в костюме в пятнадцать лет. Ну, разве что на свадьбах, похоронах и на ЕГЭ. Ладно, придется разобраться. Видимо, один из моих недоброжелателей, в последнее время много их у меня завелось, если по моему блокноту, то двадцать три, то есть это из действующих, из активных, потенциальных я вообще не считал. И каждый из этих граждан мечтал плюнуть мне в ухо отравленной слюной во время моего дневного отдыха в подшивках «Крестьянки».
Отправился разбираться.
Будка… Ну, то есть Незабудка поглядела на меня с уважением, сморщила глаз, почесала ухо. А я ей кивнул. Выбежал на улицу.
Пыль, пыльное лето какое-то, даже скоростные поезда пылят, никогда такого не случалось. А этот на мотоцикле так и сидит.
Я приблизился к мотоциклу и сказал:
— Ку-ку.
Наглец обернулся.
— Привет, дружище, — улыбнулся он.
— Привет…
Как-то у меня за ухом заболело, вот когда дужкой очков натрешь, а потом загниет и ночью дергает, вот и сейчас сразу задергало, и сразу в палец, между ухом и пальцем натянулась горячая струна, и этот, который сидел на мотоцикле, он за нее дернул.
— Я вижу, камрад Геннадий неплохо поработал над своим пепелацем, — сказал наглец. — Тюнинг, кастомайзинг, фрезеровка. О, ручки с подогревом! И вообще… Молодцы.
А он изменился, подумал я. И очень. Голос вот как был, так и остался. Хотя, пожалуй, стал повзрослее. И поувереннее. И вообще. Изменился. Солидняк, мне бы так. А времени всего ничего прошло, года два. Или больше уже?
— Двигатель увеличенного объема, дисковые тормоза, тюнинговый бак…
— Ты стал разбираться в технике? — спросил я.
— Приходится, знаешь ли. Положение обязывает, нельзя отставать, ну и все такое. Так где наш Геннадий?
— В Ярославле, в Суворовском училище.
— Вроде же тебя отец хотел в Суворовское… — вспомнил Жмуркин.
— А отправился Генка.
Какая-то мелодрамь, подумал я. Друзья встречаются через двадцать лет, один так и остался сантехником, сидит в трубе, а другой заведует политехническим институтом. Плывут на плоту, песни поют, робинзонят. Тот, кто в трубе, пытается показать, что жизнь удалась. Интересно, кто из нас в трубе?
Неловко. Говорить не о чем, а лет прошло всего немного…
Жмуркин, покоритель подпространства, исследователь жизни, Одиссей экзистенции, человек, устремленный в будущее. Кажется, он хотел стать режиссером. Интересно, стал? Прическу другую сделал, ботинки чистит, в галстуке, что самое странное.
Жмуркин помял галстук.
— Генка да, в Суворовском… То есть оно не совсем Суворовское, там какой-то кадетский корпус с химическим уклоном. Короче, сплошная армия, а потом можно в какую-то бронетанковую академию…
— Однако… Веление души?
— Отец законопатил.
— Это по-нашему, по-древнегречески.
— Ну да, по-древнегречески.
Я улыбнулся. Жмуркин продолжал изъясняться вычурно. Как раньше. Все как раньше…
Жмуркин улыбнулся в ответ, протянул руку, я пожал. Рукопожатие у Жмуркина выросло, как и он сам, стало мощным.
Очки исчезли. Линзы. Или операцию сделал. И прыщи тоже. Наверное, тоже операцию, сейчас их как-то вакуумом высасывают, вряд ли прыщи могли пройти так бесследно. Хотя духовное возрождение и все такое прочее, сначала избавь от прыщей душу, затем они сойдут и с лица, так говорил Заратустра.
— Значит, Геннадий двинулся по военной стезе… Да… А тебя как в журналистику занесло? — спросил Жмуркин. — Ты ж вроде не подавал…
— Жизнь заставила, — ответил я.
— А конкретнее? Мне просто интересно — вот живут люди, живут — а потом вдруг раз… И журналисты.
— Одного моего далекого предка покусали собаки, — ответил я. — Это если вкратце.
— А, теперь понятно. Все, вопросов больше не имею, так оно обычно и случается. Знаешь, а на одного моего предка упал горячий самовар. Наверное, это тоже как-то влияет.
Я согласно кивнул. Давно подозревал, что в роду Жмуркиных не все так просто.
— А ты как… — я помотал пальцем в воздухе. — Как тут оказался? Ностальгия? Решил посмотреть, как мы тут в навозе копошимся?
Жмуркин ухмыльнулся.
— Не, я тут проездом в Копенгаген. Знаешь, еду я себе в Копенгаген, вдруг вижу — знакомые места, ну, стоп-кран и сорвал, вышел вдохнуть родной воздух, зарыться ноздрями… Ну и вот — незваный друг на пороге, поджимайте, товарищи, ноги.
Я не нашел что сказать.
— Шучу, конечно. Я по делу.
Жмуркин слез с мотоцикла.
— Тут есть какая-нибудь… столовая? Кажется, за углом была?
— Закрыли. Можно просто, на Набережную сходить, там пирожки. А ты что, теперь по столовым специализируешься?
— Почти, — уклончиво ответил Жмуркин. — Пойдем, что ли, на Набережную.
И Жмуркин двинул первым. Непринужденно, отметил я, раньше он так не ходил. Раньше он все вдоль стенок, да с полуоглядом, на полусогнутых, и в каждом кармане по баллончику, в левом с паралитиком от гопников, в правом перцовый от доберманов… А теперь расправив плечи, — атлант, однако.
Интересно, чем он теперь все-таки занимается?
Слишком самоуверен. И как-то респектабелен. Разбогател, что ли? Или папа-министр нашелся? Подался в бандиты? Молод. Телеведущий? Молод. Или все-таки секта? Вот Жохова тоже выглядит опрятно, а как рот раскроет, так клей из-под обоев вытапливается. Пиджак дорогой. Что же нужно ему? Заявился после стольких лет…
Вышли на Набережную, Жмуркин огляделся и повернул налево, через двести метров мы устроились в летнем кафе «Карпаччо», Жмуркин заказал мороженое и кофе. Я ничего заказывать не стал, примерно полгода назад я написал небольшую заметку под названием «Карпаччо из Кукараччо», с тех пор я не рисковал здесь обедать, поскольку однажды видел, как официантка плюнула в мою тарелку.
— Да… — Жмуркин вытянул ноги. — Да… Темпора мутантур, как говорили древние. Я вижу, ты процветаешь? Репортерствуешь? Бередишь буржуазные язвы? Не даешь уснуть этому унылому болоту?
— Ну, в меру сил…
— Правильно и делаешь, — похвалил Жмуркин. — Журналистика — это перспектива, ты уж мне поверь. За медиа будущее, ты работаешь в правильном направлении. Главное, не размениваться по мелочам…
Жмуркин сделал круговое движение пальцем.
— То есть? — спросил я.
— Я видел твои работы в Интернете. Быдлески — это, конечно, интересно, в чем-то даже художественно. Та, где негр играет на гитаре, неплоха. И вообще — галерея образов отличная, просто «Мертвые души». Где ты негра, кстати, раздобыл?
— Да живет тут у нас один, Васей кличут, он в пожарной работает…
— Вася хорош, конечно. И там, где трактором рыбу ловят… Есть в этом нечто наше, русское, бескрайнее. Но если по большому счету, это все мелочи, друг мой.
Мне что-то не понравилось, как он со мной разговаривал. Поучающее. Как тренер с сопляками.
— Конечно, ты стараешься работать, критически оцениваешь действительность, ты стал занозой в своем маленьком городишке… Однако ты немного не с той стороны подходишь к проблеме.
Тут я не выдержал и перебил:
— Послушай, Жмуркин…
— Стоп, — Жмуркин значительно покачал головой. — Нет, Виктор, я теперь не Жмуркин.
— То есть?
— То есть поменял. Фамилию то есть. Теперь я…
— Ромодановский, — перебил я. — Валуа-Победоносцев. Кошкин-Трубецкой?
— Не надо впадать в крайности, друг мой. Теперь я Скопин.
И Жмуркин кивнул приветственно.
— Скопин-Шуйский? — уточнил на всякий случай я.
— Просто Скопин, без Шуйского. Это, кстати, девичья фамилия моей мамы. И вообще наша родовая фамилия, между прочим. Восходит к польским королевским родам…
— Зачем? — спросил я.
Жмуркин зевнул.
— Зачем восходит? Или зачем поменял?
— Зачем все-таки поменял?
— Ну… Понимаешь ли, этого требовало… Одним словом, Жмуркин — слишком легкомысленная фамилия. У нас с такой нельзя чего-либо добиться.
— У кого это — у нас?
— У нас, у политиков.
Я ожидал чего-то такого. Во всяком случае, это было логично для Жмуркина, его по жизни всегда кидало. Теперь вот политика.
Достал телефон, сфотографировал. Но Жмуркина это не очень смутило, похоже, что к вниманию прессы он был привычен.
— А я думал, ты в кинематограф подался, — сказал я. — Вроде собирался… Мартин Скорсезе, Джеймс Кэмерон, все такое.
— Ошибки молодости, — улыбнулся Жмуркин. — Мало ли кто чем… Кино лишь отражает действительность, мы же ее преобразуем! Отчасти формируем. Это, сам понимаешь, совсем другой уровень.
— Снежный человек, — припоминал я. — Ферма пираний, Новый год…
— От пираний до политики — рукой подать. История знает много примеров: Рейган, Шварценеггер…
Я улыбнулся. Странный все-таки день. С утра саранча, потом ракета, потом… Потом, кажется, Лаура Петровна. В моей голове выстроилась странная цепочка: саранча — ракета — Лаура Петровна. Неспроста все это было, теперь я вижу. Если утром саранча и Лаура Петровна — в обед политик Жмуркин. Что-то будет вечером…
— И вообще, война и политика — единственные занятия, достойные мужчины, — изрек Жмуркин.
И тут узнал его окончательно. Жмуркин. Да, вырос, да, посерьезнел и сделал операцию на глаза, фамилию поменял, костюм надел, а все тот же Жмуркин. Хочет войти в вечность и раскинуть там свои шатры.
— И ты сейчас… — протянул я. — Кто? Действительный статский советник? Или это… тайный уже?