Здесь был подземный ход. Ход, о котором ни Свирь, ни многомудрый Малыш не сумели догадаться. Скорее всего, он был вырыт недавно. Но размышлять о том, кто и зачем его построил, не было времени. Прикинув расстояние до угадывающегося в темноте дна, Свирь быстро сел на край, задержал дыхание и спрыгнул вниз. Несколько секунд он стоял, пока отходили отбитые пятки и глаза привыкали к темноте. А когда стал видеть, пошел, низко пригибаясь, чтобы не задеть головой за. грязный свод, прикидывая, в какую же кузню на берегу этот ход выведет.
Он почему-то не чувствовал потока встречного воздуха, но, впрочем, потока могло и не быть, если отверстие на том конце также закрывалось крышкой. Вот только что он скажет, когда вылезет? Ведь наверняка у пользующихся этим ходом есть какой-то пароль, а он его не знает.
Однако далеко идти ему не пришлось. Метров через двадцать изумленный Свирь различил, что ход упирается в тупик. Такого он просто не ожидал. Это было ужасающе несправедливо. Неведомое снова обмануло его, выскользнуло из рук. Загадка, на которую он вроде бы уже нашел ответ, опять оказалась нерешенной. Что-то он, видимо, проглядел. Или чего-то не понял.
Машинально Свирь сделал еще несколько шагов, вгляделся в душную темноту – и замер. Там, впереди, был не тупик. Теперь он ясно видел это. В том месте, где опускающийся вниз ход, судя по всему, переламывался, чтобы подняться наверх, произошел обвал. Скорей всего, это осела стена Китай-города. И ход, вырытый, как нора, без перекрытий и креплений, обвалился, похоронив в себе что-то теплое, только сейчас уловленное выращенными у Свиря перед погружением слабенькими инфракрасными рецепторами.
Опустившись на корточки, Свирь протянул руку и нащупал присыпанную землей ткань.
– Цо? – услышал он задыхающийся голос. – Кто ест ту?1
– То я, – сказал Свирь, чувствуя обморочную слабость во всем теле. – Естем ту,- повторил он и сел на землю.
Это был Сивый. Он никуда не исчезал. Он пытался убежать – и не смог. И теперь Свирь его догнал.
– Не буйще, – сказал Свирь, овладевая собой. – Я – друг. Цо щем стато? Як пан ма на щая? 2
– Бендже спелнено… – пробормотал Сивый, помедлив. – Напевно рано…3
Наверное, он уже бредил. Потом он замолчал, и в наступившей тишине Свирь услышал его свистящее дыхание. Сивый умирал. Засыпанный по шею, он лежал на спине, и лоб его, покрытый испариной, показался Свирю ледяным.
– Эй! – позвал Свирь. И похлопал Сивого по щеке.
– Пан! – вдруг отчетливо, и громко сказал Сивый. – Пшекаж гетману Чарнецкому, же ротмистр Ярембски заостал верны пшишендзе.4
– Чарнецкому? – ошеломленно переспросил Свирь. – Кому? Гетману Чарнецкому?!
Но Сивый молчал.
– Конец, – сказал Малыш после паузы. – Это конец. Вылезай.
Кое-как Свирь выбрался из ямы. Пошатываясь, он вышел на улицу, закрыл дрожащей рукой дверь, постоял, бессмысленно глядя на солнце. Застань его кто-нибудь в алтаре, он даже не смог бы убежать. Неверными, пьяными шагами он нащупывал дорогу, а в голове словно били в большой, низко гудящий колокол, и, чтобы прийти в себя и начать, наконец, воспринимать окружающее, надо было заново прочувствовать и переосмыслить все, происшедшее с ним за этот час.
Выжатый до предела, разбитый и опустошенный, он шел теперь в «Сапожок». Жизнь все-таки продолжалась, и продолжался бой. Бой, в котором каждый такой поединок ощутимо приближал его к самому последнему погружению. Впрочем, это была еще сравнительно недорогая плата за ту невероятно далекую и невыразимо дерзкую цель, ради которой он сражался здесь – боролся и искал, и верил, что непременно найдет.
Черт возьми! Это было триумфом погонь!
Девять суток – как девять кругов преисподней!
В «Сапожок» он пришел рано, за полчаса до слепых. С полатей свисали босые ноги с черными подошвами, брезгливо считал обесценивающиеся медяки мордастый целовальник, тренькала у входа балалайка, и чудовищно ворочалось в спертом воздухе нескладное тело многоголосого кабацкого братства. Сморщившись от закупорившего дыхание запаха пота и прели, Свирь сделал несколько шагов и, вырвав в плотной толпе Митьку Третьяка, решил пристроиться неподалеку. Выложив алтын серебром за баклажку и обеспечив себе таким образом уважение и неприкосновенность, он притворился пьяным, не желая втягиваться ни в чьи разборы. Кабак гудел.
– … А солома к чему годна, что ее за рубеж покупать? Не для чево. Купить воз в два алтына, а провозу дать рубль!..
– … И нужду терпели, и голод терпели, и всякую работу работали, и многие живота лишилися, а иные и побиты…
– Нет, боюся с ними, что с собаками! Пытался, слышь, с ними, шумел, и добротою говорил – не слушают, висельники!..
– … А в городе мы, во Ржеве, были, сочти, два дни да две ночи, а едучи дорогою разбойных никово, крест святой, опять тебе не видали…
– … А ныне воистину живу впроголодь – ни лошаденки, ни коровенки. В мерзости и убожестве погряз, а греха не ведаю…
Уткнувшись горбом в стык сгнивших бревен и безвольно бросив одну руку на склянку, Свирь смотрел сквозь пьяно прикрытые веки на привычную, до боли знакомую картину кабацкого полумрака, в котором грязные, оборванные, заросшие сальными, свалявшимися волосами люди истерически хохотали, налив кровью пустые глаза на сморщенных лицах, или бессмысленно плакали, жалуясь на свою неслучившуюся жизнь, а потом, зверея, дрались, норовя исподтишка всунуть между ребер ножик, с животным ревом давя упавших, и, выключившись, валились на пол в густую, чавкающую под ногами грязь.
Он смотрел – и, словно наяву, видел длинную шеренгу их потомков, которым еще предстояли Бахчисарай и Шипка, Бухара и Париж, прошедших через катастрофический разгром тысяча девятьсот сорок первого года, Аушвицы и Бухенвальды и впечатавших свои кости в землю всех континентов планеты, потомков, которые посмели мечтать так неукротимо, как не мечтал никто никогда, и которые сумели выжечь свои мечты на кровавых скрижалях самой ослепительной революции и на первых ракетах, вырвавшихся в космос; смотрел – и не мог поверить, что в его жилах тоже течет кровь этих людей, впустую, тлеющими углями, прогорающих перед его глазами…
В «Сапожке» всегда толклась незнакомая случайная публика – заезжие мужики, воровские жонки с Рядов, забегавшие ненадолго слободские с Кислошников или с Поварской, скоморохи и вообще разная голь. Сейчас из хорошо знакомых здесь был только Третьяк. Конечно, необъятная память Малыша могла выдать ему полную справку о каждом из двухсот тысяч москвичей, но начинать игру -лучше всего было с Третьяком, которого он знал. А Третьяк был пьян.
Маленький, с лихими усами, похожий на желтоглазого Бармалея, он стеклянно смотрел перед собой, громко икал, и пьяные слезы катились вдоль его хищного носа, солеными росинками застревая в короткой бороде.
Позавчера Третьяк встретил за Тверскими воротами мужика из ямских. Зла мужик никому не делал, просто, подгуляв, шел домой. Но отдавать деньги за здорово живешь он не захотел – а рука у Третьяка в тот вечер оказалась горячая. Во искупление греха Третьяк поставил вчера у Николы, что на Песках, свечку и даже заказал панихиду, а сейчас, снова садясь на мель, сожалел о деньгах, тг.к по-дурацки выброшенных на ветер.
Почувствовав, что пришел в себя, Свирь сунул баклажку за пазуху.
– Эй, Третьяк! – позвал он, надвигаясь из тьмы. – Сыграем?
Третьяк тяжело вгляделся.
– А! – сказал он, узнавая, и пожевал мокрыми губами. – Горбун…
Свирь видел, что Третьяк мучительно колеблется. Но деньги все равно кончались, а счастья не было. Свирь рассчитал точно. Сорвав шапку. Третьяк бросил ее на стол и решительно вытер руки о волосы.
Теперь лишь оставалось, чтобы он завел толпу. Свирь держал волчок на нормальном режиме, подсаживая Третьяка только изредка. Толпа густела. К тому времени, как слепой с поводырем, которых он ждал, вошли в кабак, играли все. Свирь выждал несколько минут.
– Вот! – радостно выкрикнул он. – Вот божий человек!
Он отодвинул очередного мужика, уже бросившего свою деньгу, и, ковыляя, двинулся к слепому.
– От него мне удача будет!
И снова, как это бывало каждый раз, на нечистом от скудной и плохой пищи лице почувствовавшего его слепого отразилось замешательство, а у мальчишки – поводыря проступил испуг.
– Сыграем? – продолжал Свирь, сгоняя мух со стола и улыбаясь поводырю. – Ты – безденежно. Просто так. Для моей удачи. А поймаешь – я плачю. – Он уселся напротив поводыря. – Ну, клади руку! Вот так.
– Дедуня! – воззвал поводырь растерянно.
Слепой молчал.
– Характеристики, – потребовал Свирь.
– Гуманоиды, – коротко сообщил Малыш, – Класс А, два-пять. Толерантны к фрустрациям, высокоактивны, адаптивны, эмоционально лабильны…
Откуда Малыш высасывал такие сведения, всегда оставалось загадкой. Несколько беглых записей этой пары, казалось, не давали ничего существенного. Тем не менее Малыш уверенно продолжал:
Динамичны, автономны, высокий самоконтроль, фон настроения, в основном, позитивный, старик доминантен…
Отсюда, конечно, следовало очень многое, но сейчас Свирю не это было важно. Ему требовалось знать: агрессивны эти двое или нет, устойчивы ли к стрессам, гибки ли в экстремальных ситуациях.
– Не могу сказать, – отреагировал Малыш. И вдруг добавил неуверенно: – По-видимому, кора сильно задействована в вегетатике.
Свирь вздрогнул. Кроме межполушарной асимметрии природа щедро одарила Летучих мощнейшими кортикально-подкорковыми связями. Однако следовало полагать, что Малыш сомневается в своем выводе – раз выдал его только в конце.
А не умышляешь ли ты зла какова против убогих, добрый человек? – наконец вымолвил старик.