Но есть серьезная литература, имеющая значительных представителей, литература, которая способна играть не только отрицательную, но и положительную роль в современном мире (как французская экзистенциалистская литература в годы фашистской оккупации) и которая тем не менее в чем-то очень существенном означает разрыв с гуманистическими традициями классики.
Как растительный мир создает, собирает вокруг нашей планеты необходимый для жизни кислород, так классическая литература, искусство окружают человека и человечество невидимой, но постоянной атмосферой гуманности, человечности, взаимопонимания. Искусство накапливает, собирает человека в человеке, оно проделывает громадный труд по гуманизации мира.
Интересны в этом смысле воспоминания Миндлина о Паустовском: «Я спрашивал: где видимые результаты воздействия искусства на поведение людей? Что изменило явление гениев в нравственной жизни человечества?
Паустовский в гневе отодвинул от себя недопитый стакан кофе. Никогда до этого я не видел его таким разгневанным... Сурово, хрипловатым голосом он спрашивал, осуждающе смотря на меня:
— Разве можно представить себе, что за жизнь была бы теперь, какими были бы люди, если бы не Бетховен, Рембрандт, Толстой! Разве мир смог бы объединиться против фашизма, если бы в мире не было Толстого, Гете, Бетховена, Леонардо! О, если бы еще больше прислушивались к этим великим — к Данте, Шекспиру, Сервантесу, Чехову, Достоевскому, Баху, Чайковскому, Левитану, если б еще лучше научились слышать и видеть землю, небо, деревья, травы, цветы, озера, реки, моря,— мы стали бы нравственно еще совершеннее» [8].
Можно представить, как нормальным современным людям страшно было бы остаться в мире, лишенном вдруг этой «атмосферы». Опыты уже были — фашизм. Сегодня — маоизм.
Сколько раз уже это было, когда демагоги соблазняли человека почти тем же способом, что и ординарный черт Ивана Карамазова: «Совесть! Что совесть? Я сам ее делаю. Зачем же я мучаюсь? По привычке. По всемирной человеческой привычке за семь тысяч лет. Так отвыкнем и будем боги» .
И вот именно в наш век, когда так необходим «кислород» человечности, взаимопонимания, когда отчуждение человеческое угрожает самой цивилизации, возникает литература — и она охватывает значительную площадь всего «литературного покрытия планеты»,— литература, в определенной степени лишенная той пышной поэтической кроны, которая как раз и вырабатывает «кислород» человечности — взаимопонимание, чувство контакта.
Получается заколдованный круг: в обесчеловеченном мире милитаризма и фашизма возникает литература с пониженной верой в человека, в его разум, тогда как именно в такое время особенно необходимо собирать, выращивать человеческое в человеке, гуманизировать мир.
Как в заводском парке, где засыхают, чернеют сосны — им не хватает кислорода, и сами эти деревья также уже меньше вырабатывают его, столь необходимого кислорода. Это — одна из трагедий нашего мира.
Нужно понимать и этих писателей, и эту литературу. Сосна все же растет, даже в задымленном воздухе, и хотя не пышная, но все же зелень ее напоминает о лесе, о дыхании полной грудью.
***
Достоевский, возможно, первый в XIX веке поставил вопросы: прогресс — хорошо, но что если он вовсе и не предназначен человечеству, тогда как? С чем в душе останется человек, если окажется, что все пойдет не так, как нарисовали социалисты-утописты? Достоевский немало экспериментировал в этом направлении в своих произведениях. Схема его психологического эксперимента приблизительно такова: а) идея социального прогресса делает ненужной, вытесняет идею бога, религиозную мораль; б) сама эта идея терпит крушение; в) человек или возвращается к богу, или гибнет, взорванный изнутри силой освобожденных со дна души жестоких разрушительных инстинктов.
Гибнет Иван Карамазов, гибнет герой романа «Бесы», и в каждом случае Достоевский снова возвращается назад, к сомнению, потому что окончательно проблему мог решить не психологический эксперимент, а только сама история.
Но проблема уже была поставлена — и именно Достоевским.
Решить же ее способна только история. Решает она и сегодня.
Первая мировая война; десять дней Октября, которые потрясли мир; довоенная история строительства социализма со всеми ее противоречиями; фашизм в Европе с его глобальной программой одичания и озверения; вторая мировая война — самая кровавая из войн; атомный гриб над Хиросимой и новая термоядерная угроза человечеству и существованию человека на планете: противостояние систем социализма и капитализма...
Так пошло развитие человечества в XX веке.
После первой мировой бойни философские сомнения в идее исторического прогресса (уже прежде высказываемые философами XIX века), не только понимаемого по-марксистски, но и вообще как движения к более цивилизованному, высокому человеческому бытию, завладели многими умами. А в период второй мировой войны, когда многим в «зафашизированной» Европе казалось, что идея прогресса похоронена, может, и не навсегда, но надолго, с новой и практической остротой встала проблема, которая мучила героев Достоевского и самого писателя. Идея бога, «жизни в вечности» уже не способна поддерживать, идея исторического прогресса разрушена,— что остается человеку? Как жить, как вести себя в таком моральном вакууме?
В «Сне смешного человека» герой Достоевского ставит перед своей совестью вопрос: завтра я переберусь на другую планету и никогда больше не увижу землян, и они меня тоже. Будет ли мучить меня за «тридевять планет» сделанная так далеко, аж на Земле, какая-нибудь подлость?
Достоевский утверждает всем творчеством своим — будет! И за «тридевять планет» — будет!
Те в «зафашизированной» Европе, кто оправдывал свой коллаборационизм, убеждали себя и других: теперь все равно, никто ведь не оценит твоих жертв, даже история, а потому приспосабливайся, подличай, предавай, зато будешь жив!
Художественная литература периода Сопротивления давала (см. статью Э. Соловьева «Экзистенциализм» [9]) на эту ситуацию иной ответ: если и правда, что прогресс остановился, если даже он и невозможен, а существует только стихия случайностей, у каждого человека есть на что опереться. На собственное к себе уважение. Оно — плата тебе за все, даже за гибель. Милость бога, уважение истории — все это, возможно, и не существует. Единственное, что не требует доказательства,— твое собственное существование. Так ищи в самом себе опору для поведения и плату за честную позицию. Плата эта — уважение к себе, да еще (по Камю) презрение к тем (людям, богам), которые так обессмыслили твои старания.
***
Что нам дает взгляд на Достоевского через призму литературы XX века?
Мы видим, как еще больше усложнился мир, который и во времена Достоевского был совсем не прост.
Видим, что и в наше время, когда определились положительные социально-исторические тенденции в жизни народов, возможность кризисного мироощущения у индивидуума осталась.
И возросла тяжесть, что кладется на душу, на совесть человека, решающего, как быть. Человек всегда выбирал для себя определенную позицию в жизни, а тем более в кризисные периоды.
Решал за себя и за человечество тоже.
Живя жизнью Макара Девушкина, или Родиона Раскольникова, или Ставрогина, человек не просто существовал, но решал, как будут жить люди завтра. Каждый выбирал человечеству определенную судьбу.
Но никогда прежде не имел человек проклятой возможности выбирать: быть или не быть человеку на планете?
А в наше время никому дотоле не известный летчик Изерли мог решать: в этот момент или через пять минут погибнет город Хиросима!
Выбор отдельного человека сегодня может оказаться последним ударом, от которого обрушится гора.
От того, как сложится исторический вектор всех общественных сил, стремлений, интересов, страстей, разумных или неразумных поступков социальных групп и миллиардов отдельных людей, зависит уже не только близкое социальное будущее, но и само существование человеческой цивилизации.
Вот как заострился сегодня вопрос, который ставил Достоевский: человек — что он такое?
Мы знаем, что «человек вообще» не действует в обществе, он — абстракция. Реальность же — люди социально и морально «окрашенные» более или менее в цвета своего класса, своего общества, своего времени. Но то, что для нас абстракция, очень конкретным станет издалека, из будущего: на планете Земля возникла разумная жизнь — человек; этот разум, это существо вот так, а не иначе распорядилось собой и планетой.
Не кто-нибудь за него, а сам человек распорядится в меру своей разумности или, напротив, неразумности.
Вот почему такая ответственность возлагается и на искусство, которое, прямо влияя на души, на психологию, на страсти миллионов индивидуумов, тем самым также выбирает для человечества его завтрашний день.
В определенные периоды истории нашей литературы — и это абсолютно закономерно — центр тяжести впонимании действительности и человека перемещался.
Мы не говорим здесь о конъюнктурной суете отдельных литераторов, речь идет об этапах истории, глубоко осмысленных литературой.
Таким этапом явилась вторая половина пятидесятых годов. Обусловлен он был известными переменами в нашей общественной и идеологической жизни.
Однако невидимо влиял и тот факт, что все человечество вступило в термоядерный век. Нельзя уже было ощущать, думать, жить так, будто бы ничего этого нет. Свое светлое будущее человечество вынуждено искать на дорогах, где спрятаны мины. В поисках будущего человечество не имеет права обрести смерть. Так как это уже будет не смерть ради счастья грядущих поколений, а смерть самого будущего — грядущих поколений тоже.
Такой тонкий инструмент человеческого духа, как литература, не может не фиксировать новую дилемму, о чем бы литература ни рассказывала, какими бы другими вопросами ни занималась... Это уже ее внутреннее чувство, постоянное, неотъемлемое.