Симич вдруг наполовину привстает со стула и прислушивается, как какой-то худой сказочный мышонок. Водит носом и ушами, как будто старается услышать то, чего услышать нельзя.
Милан: Да нет ничего. Рано еще.
Симич смотрит на Милана. Он не утруждает себя, чтобы что-нибудь сказать. Милан садится. Вернее, просто бросает свое тело на стул рядом с Симичем.
Милан: Мой отец уже тридцать пять лет каждый день своей жизни каждого человека, которого встречает, просит загадать ему какое-нибудь число. Каждого, абсолютно каждого.
Милан грустно прибавляет.
Милан: Каждого, кроме меня.
Симич смотрит на молодого человека, который находится рядом, но на самом деле не видит его. Потому что Симич ждет, собранно ждет. В уголках сухих губ почти уже собралась белая слюна, потому что от того, что он нервничает, он не может ни говорить, ни даже глотать. Он сказал бы что-нибудь Милану, если бы мог и если бы знал что. Двери в глубине коридора открываются и сразу же со скрипом закрываются. Симич вскакивает. Его портфель переворачивается, и из него выпадают какие-то книги. Но шанс, что что-то произойдет, уже позади. Милан собирает книги. Симич просто стоит. Ему стыдно, что он так нервничает. А еще больше потому что он поддался своим слабостям и рефлексам. Он стоит, обезумевший от переживаний, с пересохшим ртом, мокрый и красный от нетерпения. Милан собирает все книги.
Милан: Почему Вы не разденетесь? Разве Вам не жарко? Дождь давно прошел, сейчас почти тридцать градусов.
Симич ничего не понимает.
Милан: Давайте, снимите свой плащ. Вам станет легче.
Профессор Симич, как маленький ребенок, слушается, что ему говорят, и снимает плащ. Он остается в выходном костюме, в белой накрахмаленной рубашке, в галстуке, завязанном мертвым узлом.
Милан: Выходной костюм? Это Вы специально?
Милан подмигивает старику.
Милан: И у моего отца тоже есть такой. В первом правом ящике рабочего стола. Там лежит даже инструкция, как его хоронить. Фото для памятника, список кто должен говорить, кого позвать, а кого нет. И туда же он положил и костюм. Точно такой же. Это лучшее, что у него есть.
Симич смотрит на свой погребальный костюм. Поправляет лацканы.
Милан: Наберитесь терпения. Поверьте, это всегда отнимает много времени. А в это время года, когда готовится заседание городского совета, они могут сидеть часами. Рассматривают всякие предложения, обсуждают кандидатов, их заслуги. Пока у них животы ни заурчат. Садитесь.
Симич садится. Точнее, тело Симича соглашается сесть. Но сам Симич остается стоять. Милан кладет книги ему на колени.
Милан: Не переживайте. Я наблюдаю за всем этим годами. Если мой отец за кого-нибудь берется, то его обязательно примут. Это абсолютно точно.
Губы Симича наконец растягиваются в улыбке. Точнее, изменяется лицо. Губы начинают чуть-чуть дрожать. Но Милан знает этого человека, друга своего отца, которому они с отцом многим обязаны. Поэтому знает и его настоящую улыбку. Милан говорит мягче.
Милан: А это что у Вас?
Милан рассматривает названия книг, которые лежат на коленях Симича. Читает.
Милан: «История права в Илирии» профессора Милисава Симича. А, так это Ваша?!
Симич кивает.
Милан: Я не знал, что у илирийцев была правовая система.
Симич: Не было.
Симич взрывается. Ну, наконец-то он заговорил! Он просто не смог сдержаться. Милана, однако, это не удивляет. Ему знаком этот напряженный голос. Он с интересом рассматривает другие книги.
Милан: Посмотрим, что тут у Вас еще есть… «Государство и государственность», Милисав Симич. Опять про илирийцев?
Симич: Нет.
Милан: Я знаю, помню. Это же был учебник, да?
Симич: Рекомендуемая литература.
Милан читает дальше.
Милан: «Сны и бессонница». Стихи! «Бессонница». Я не знаю этого слова…
Симичу этого достаточно. Он берет книги и кладет их в портфель.
Милан: Профессор, а Вы и стихи пишете?
Симич опять не отвечает. Он уже сказал то, что хотел сказать. Больше он говорить не хочет.
Милан: И мой отец пишет стихи. Вы, конечно, это знаете. У него много стихов, несколько сборников. Самое малое — пять. Или даже десять. И каждое стихотворение он кому-то посвящает: королю, своей маме, покойной жене — моей маме, своему врачу и Достоевскому. Потом одному родственнику, который был ранен на войне, потом всем детям земли, природе и солнцу… всем. Всем, кроме меня. Мой отец уже тридцать пять лет пишет стихи. Но ни одно никогда не посвятил мне.
Теперь и Милан замолкает. Симичу становится жалко своего самого плохого студента. Ему жалко видеть, во что он превратился. Через какое-то время Симич произносит.
Симич: Милан, сынок, почему Вы не работаете?
Милан: Так я же на пенсии. Разве Вам папа не сказал?
Симич: Как на пенсии? Сколько же Вам лет?
Милан: Тридцать пять. Я на пенсии по инвалидности.
Симич: Но Вы же не инвалид!
Милан: На службе так положено.
Симич: Да. Зачем Вы вообще пошли в полицию? Вам надо работать!
Милан: Как я буду работать? А кто будет помогать отцу?
Симич: Он и сам может о себе позаботиться. Вы — юрист, а не водитель.
Милан: Да нет. Отец сам не сможет.
Симич: Почему же не сможет? Он младше меня.
Милан: Вообще-то я не водитель. Просто иногда подвожу его. И жду. Когда у меня есть время, и когда у меня нет других дел.
Симич: Поэтому я Вас и спрашиваю. Почему Вы не занимаетесь ничем другим?
В этот момент какие-то тяжелые двери рядом открываются. Слышатся старческие голоса: много мужских голосов, консонанты, произносимые вставными челюстями, какой-то кашель, напоминающий рак легких, быстрые шаги, как в туалете, неожиданные выкрики. И неторопливый голос, полный достоинства. Симич и Милан встают.
Милан: Вот они.
Тут же мимо них обих быстро, важно, без остановки проходит академик Игнятович. Он только бросает Милану.
Игнятович: Давай, поехали.
Милан спешит за отцом. Симича никто не замечает. Милан обгоняет отца, открывает перед ним входную дверь. Симич, как вкопанный, глухо произносит.
Симич: Павел…
Академик Игнятович оборачивается, деланно удивляется. Делает вид, что не видел друга, который часами ждал его тут в приемной. Он так ведет себя, что всем понятно, что он притворяется. Потому что он хочет, чтобы всем это было понятно.
Симич: Павел! А я?
Игнятович: Ты все еще тут? Слушай, ничего не получилось. Что сказать? Они тебя не поддержали. Тяжело, много кандидатов.
Очень возможно, что в этот момент Симич перенес на ногах инсульт. Во всяком случае, он производит такое впечатление.
Игнятович: Никто, брат, за тебя не проголосовал! А я воздержался. Чтобы не оказывать давления.
Симич жив, только пошатывается. Он делает шаг вперед, к другу. Потом останавливается и стоит, как вкопанный.
Игнятович: Ну, ладно, ей Богу! Что ты на меня так смотришь! Это же не конец света! Время есть, попробуешь в следующем году снова.
Академик Игнятович идет к выходу, оставляя Симича стоять.
Игнятович: Слушай, это серьезное учреждение, а не мясокомбинат! Некоторые и умирают, ожидая, что будут приняты, а ты так…
Симич остается, отец и сын Игнятовичи уходят. У самого выхода академик оборачивается и прибавляет другу.
Игнятович: Эй, Милисав!
Старик, как какой-то бездомный пес, почти бежит к нему.
Симич: Я слушаю!
Игнятович: Слушай, назовии мне, пожалуйста, какое-нибудь число!
Затемнение
Кухня в квартире Игнятович. Не очень большая, но здесь достаточно места для кухонного стола, где может позавтракать целая семья. Если бы в этом доме такие завтраки были заведены.
Стол, стулья, скатерть, чашки, тарелки, фотографии и кружево, окрашенные стены, паркет и плитка. Все выглядит так, как описано в каком-нибудь романе Велмар-Янковича.
Ну, не будем загружать читателя описаниями.
За столом сидит Павел Игнятович. Он курит трубку, пьет кофе и разрабатывает системы лото.
Напротив него за столом, еще в пижаме, склонившись над стаканом сока и куском хлеба с вареньем, сидит Алегра, этот претенциозный ребенок.
Трубка дымится, ребенок кашляет. Игнятович не замечает этого.
Игнятович: Посмотрим: один, девять, четыре, семь. Один и девять, четыре и семь. Десять и одиннадцать. Одно к другому не подходит.
Дада, мать Алегрины, в домашней накидке, из-под которой виднеется живот будущей роженицы, похожий на футбольный мяч, входит на кухню. Дада высокая и до неприличия красивая женщина. Она выглядит как женщина, которая всегда и в любой компании будет самой красивой. Алегра кашляет еще раз, уже преднамеренно.
Дада: Отец!
Игнятович: Ох, любовь моя, ты встала! Доброе утро. Если хочешь, там есть кофе.
Дада: Отец, ты же знаешь, что я не пью кофе.
Дада берет свою дочь за руку и отодвигает ее вместе со стулом от стола и табачного дыма.
Дада: А разве мы не договаривались, чтобы не курить при ребенке? Разве вам Милан ничего не говорил?
Алегра, чье имя на столько отвратительно, что мы постараемся избегать его, как по команде, начинает кашлять. Игнятович как будто только сейчас замечает, что тут ребенок.