{42}.
Однако поворочаться перед сном в этот вечер мне пришлось изрядно…
Глава 4На пути в университет миллионов
Ленинград – Карелия, январь 1928 года
(30 месяцев до рождения нового мира)
«Этап» – простое, емкое слово. Для меня же в нем сошелся как отчаянный страх соприкосновения с настоящим уголовным миром, так и нестерпимая жажда хоть каких-то перемен – однообразный «санаторий» Шпалерки неторопливо, но абсолютно реально сводил с ума.
Хотя слухи о дороге на Соловки ходили самые что ни на есть жуткие, я смотрел в будущее с оптимизмом. А что, я более-менее сыт, здоров и очень неплохо одет – отданное сокамерниками за ненадобностью старое пальто с торчащими во все стороны клочьями ваты и жалкий облезлый треух великолепно маскировали неприлично тонкий, но теплый костюм двадцать первого века. Калоши «от товарища Кривача» прикрывали весьма экзотичные для данного времени ботинки. То есть на первый взгляд я напоминал здоровенного, отъевшегося на казенных харчах бомжару со свалки.
Чемоданов и баулов нет, рюкзачок под пальто не видно – грабить нечего. Зато отпор, просто в силу габаритов, обещает быть неслабым.
В любом случае от моих желаний и душевных метаний не зависело ровным счетом ничего.
Через пять дней после оглашения приговора вызвали из камеры «с вещами», сунули в руки три булки пайка и без лишних сантиментов впихнули в автозак в компании с парой десятков заключенных. Не слишком приятное приключение, но после камерной стабильности новые люди, обрывки сдавленных фраз, а главное, доносящиеся из-за хлипких стенок звуки большого города ввергли меня в удивительное состояние испуганной экзальтации.
Так что, спрыгнув из знаменитого, но на поверку жалкого и скрипучего грузовичка-«воронка» на грязный, утоптанный арестантами снег, я едва не задохнулся от холодной волны, пробежавшей снизу вдоль позвоночника к сердцу: неужели «это» наконец-то началось?
И с удивлением и даже некой парадоксальной обидой констатировал: обещанные ужасы откладываются. Нет и в помине оскала собачьих клыков в лицо, задорного мордобоя, пристрастных обысков и обещаний стрелять без предупреждения. Атмосфера, если соотнести ее со средним уровнем бытового зверства эпохи, царит чуть ли не семейная.
Нестройная толпа из подъезжающих автозаков медленно сочится между двойной цепью равнодушных солдат к дверям вагонов, начальники конвоев, устало переругиваясь, сверяют накладные на живой груз, а чуть поодаль пяток бойцов с обнаженными шашками в руках отгоняют прочь жен, детей, родителей, друзей, сослуживцев – всех тех, кто пытается, возможно, в последний раз увидеть дорогое лицо, а при удаче – услышать прощальные слова, бодрые по форме, но безнадежные в своей сути. Последнее, впрочем, сделать непросто – сотни криков превращаются в сплошной нечленораздельный вопль человеческого горя, отдельные слова и голоса в нем тонут без остатка.
Неожиданно, скорее всего пытаясь отвлечь себя от дурных мыслей, меня толкнул под руку пожилой сосед.
– Третий класс подали{43}. – Он мотнул головой в сторону ближайшего вагона. – Жаль… Столыпинские лучше.
– Почему? – искренне удивился я.
При словосочетании «столыпинский вагон» воображение рисовало картину чего-то мрачного, предназначенного скорее для скота и сельхозинвентаря, но никак не для людей{44}. Стоящий же перед нами вагон выглядел куда веселее: зеленый, с рядом больших квадратных окон, по понятной причине забранных решетками и лишенных стекол. Всего и отличий от того, что можно встретить на любом вокзале двадцать первого века, – примерно вдвое короче{45}, открытые тамбуры, да вместо пары двухосных тележек по краям – три отдельные оси, причем одна посередине.
– Все просто… э-э… молодой человек…
Я поспешил учтиво кивнуть:
– Алексей, студент и контрреволюционер. Прошу, так сказать, любить и жаловать.
– Михаил Федорович, очень приятно. – Представившись, мой собеседник принялся развивать мысль далее: – При разработке переселенческих, иначе говоря, столыпинских вагонов их внутренний объем конструктивно разделили на шесть отделений с раскладными трехъярусными нарами, а по краям поставили печки и умывальники. К сожалению, мне достоверно неизвестно, кто первый придумал закрыть получившиеся купе решетками со стороны прохода и перевозить там заключенных, но получилось удачно, потому как выжить в такой камере вполне реально, даже если вместо положенных восьми человек набить полтора десятка. Причины следующие: во-первых, охрана едет в этом же вагоне, поэтому в нем относительно тепло, во-вторых, шпана не прирежет и вещи не сворует, там сложно сбиться в опасную шайку, в-третьих…
– А чем так плох третий класс? – поторопил я Михаила Федоровича.
Пусть не слишком вежливо, но в очереди к подножке перед нами осталось всего несколько человек и практические знания требовались куда раньше качественной теории.
– «Родные» скамейки выломаны, вместо них сооружены сплошные нары на весь вагон. – До моего ученого собеседника, по-видимому, дошла пикантность момента. – Печка одна, посередке, дров может не быть вообще, так как охрана едет отдельно.
– И что делать нам? – Я выделил интонацией последнее слово.
– На самый верх не пробиться, – зачастил Михаил Федорович. – Вернее, вы, конечно, пролезете, но без дружков-подручных выстоять шансов нет, выбросят. Вниз – опасно, замерзнем насмерть. Так что штурмуем среднюю полку, как Вильгельм Англию. И, разумеется, желательно занять место поближе к центру вагона!
– Yes, sir![3] – отрапортовал я в ответ, берясь за поручень. – Просто держитесь за мной как можно ближе, и король Гарольд будет разбит.
– А вы знаете, Алексей… – неожиданно донеслось мне в спину. – Всего четыре года назад я ехал в СССР первым классом. Проклятые сменовеховцы!{46} Ну как же я мог им поверить?! Ведь последние деньги собрал… Помилуйте, каким же еще классом нужно ехать в потерянный советский рай? А теперь я снова еду в рай. Только не в первом классе и не в социалистический. Но все-таки интересно: есть ли рай на самом деле?
Услышать его маленькую речь я успел, а вот осознал ее лишь много позже. Неудивительно: за узкой дверью начинался филиал ада…
Окна со стороны узкого прохода оказались наглухо забиты, и в вонючей полутьме на сбитых из горбыля глубоких, метра на два нарах от пола до потолка кипел натуральный Мальстрем из тел. Обвешанные тряпьем, котомками и баулами люди с яростной руганью и криками атаковали давно занятые верхние ярусы, где более удачливые – успевшие захватить место – полусидя отбивались ногами. Мелькали тела, падали вещи, звенели чайники и какие-то кастрюли…
Пользуясь ростом, молодостью и отсутствием багажа, я прикрыл лицо локтем и тараном врезался в людское месиво. Десяток шагов вперед – и вот он, миг удачи: пара небольших шараг пытается при помощи костяшек кулаков обосновать право на соблазнительный кусочек пространства. Вмешиваться в их противостояние – сущее безумие, зато… Выбрав чуть в стороне узкий просвет между телами, я с разбега нырнул в него с криком, который едва ли кто-то услышал:
– А ну, подвинься, промеж вас на троих места хватит!
Мой недавний собеседник явно видал и не такое: он понял идею без подсказки и повторил мой прием, стараясь вслед за мной оттеснить, сдвинуть несколько человек вбок, как раз на спорный в данный момент, а потому свободный участок досок.
Маневр удался!
Дородный господин – не иначе бывший поп – не выдержал напора и со злым утробным рыком перекатился на своего соседа, тот в свою очередь подался, и вот мы на месте, да как удачно – прямо напротив окна.
Михаил Федорович ворчит: «Как бы не поморозиться, нужно непременно добыть тряпку…» – ведь стекла нет и в помине.
Но мне уже не до того: прильнув лицом к мощным, зато не слишком частым прутьям решетки, я уставился на жалкое подобие перрона…
Оказалось, мы прошли в числе первых, то есть погрузка и не думала прекращаться. Создавалось впечатление, что в полдюжины жалких деревянных коробчонок конвоиры решили запихнуть половину города!
Граждане заключенные шли мимо моего окошечка в священнических рясах, скромных пальто, шикарных шубах, армяках и парадной военной форме… Бритые, заросшие по самые брови щетиной, в очках и без оных, старики, молодые…
Скоро я перестал отличать их одного от другого – в памяти отпечатывались только из ряда вон выходящие случаи. Например, один юноша шествовал по морозу, завернутый в одно лишь рваное одеяло, его по-страусиному худые голые ноги гордо торчали из огромных валенок с обрезанными голенищами.
Каков у подобных неудачников шанс вырваться из концлагеря? Хотя о чем это я? Достаточно прикинуть их шанс туда добраться после недели вагонной стужи!
Немного погодя пришло время для следующей забавы. Под свист, хохот и скабрезные насмешки зэков конвой подал контингент для женского вагона – оказывается, тут есть и такой.
Хотя смотреть, даже учитывая более чем годичное отсутствие присутствия, абсолютно не на что. Вневозрастные тетки, обмотанные платками почище чем паранджой, или разбитные бабенки второй, а то и третьей свежести, но вот…
Где отец вот этой совсем молоденькой девочки?! Офицер ли царской армии, сгинувший в огне Гражданской, священник ли, таскающий бревна в ледяной воде Белого моря, меньшевик ли, замешанный в «шпионаже» и брошенный за свою революционную веру в камеру какого-нибудь страшного Томского, Екатеринославского или Суздальского изолятора? Неподходящая по сезону, но добротная одежда сразу выделяла ее из толпы. В руках пусто, нет сумки, а значит, нет ничего, даже выданного на дорогу пайка, ведь в отличие от меня она не могла р