– Ох, бабоньки, какая дура… – раздался из женского строя одинокий вскрик, в котором зависти слышалось куда больше, чем сочувствия.
Из-за спины чекиста подскочили сразу несколько помощников, и буквально через несколько секунд девушка стояла на снегу совершенно голая. До этого момента мало кто сочувствовал дерзкой мамзельке, но теперь…
Завистливый свист, тупой гогот, скабрезные комментарии вдруг застыли в воздухе и упали на землю злым матом – колдовство красоты сберегло чистоту даже в такой куче грязи, как Кемперпункт.
– Прелесть-то какая, – без изысков перекрестился один из моих соседей. – Жалко!
– Як на картине, тильки краше, – вторил ему другой.
– Настоящая Дафна! – шумно выдохнул Михаил Федорович, видно припомнив один из библейских сюжетов{104}. – Где же тот бог, что обратит ее в ледяной лавр?!
– Ага, – подтвердил я невпопад, куда мне с российской средней школой супротив его гимназии. Добавил машинально: – Pornotube{105} отдыхает.
Девушка просто стояла, широко раскинув в стороны руки. Не кричала, не пыталась прикрыться или поднять свою одежду. Стояла и с легкой улыбкой смотрела своими огромными глазами чуть поверх наших голов, куда-то в сторону Белого моря, и студеный ветер играл с ее волосами.
Я впервые осознал даже не разумом, а всеми чувствами – от обоняния до вожделения – силу и смертельную опасность соловецкой власти. Накатил ужас от сопричастного бессилия: ведь даже если Курилко начнет отстреливать по одной оставшихся каэрок, сотня озверевших каторжан не бросится разрывать на куски сявок, охрану и самого начальника. Они и я, все как один, до последнего будем держаться трусливого ожидания, надежды, что именно вот этот удар смоленской палки{106} или пули будет последним. Будем покорно думать, что бунт зимой может кончиться лишь гибелью всех участников, да и вообще, Татьяна сама виновата – могла бы обойтись без глупой провокации. В конце концов, ее ждала не самая страшная участь, наоборот, сохранила бы и жизнь, и здоровье… От бабы не убудет!
Минута текла за минутой, все ярче белела на морозе кожа девушки, и с губ Курилко так же неторопливо и плавно сползала глумливая улыбка. Ее сменяла растерянность.
До распорядителя жизни и смерти Кемперпункта начало доходить: это не он унижает девушку – это Татьяна показывает ему настоящее место. Она оказалась сильнее, она доказала это ему и нам, да так, что ее убийство стало бы пусть крохотной, но все же легендой.
Надо признать, начальник лагеря показал себя не конченым идиотом – он все понял и… сдался. Махнул рукой, что-то пробормотал про безмозглых баб и побрел прочь от позора крупными шагами.
Но я как будто вживую читал его мысли!
Ох, как он проклинал себя за устроенный театр. Не учел, что на миру и смерть красна. Нет бы все сделать ночью, подло, под покровом темноты. Скрутить, изнасиловать, избить, изломать, стереть эту улыбку непереносимой болью – ведь в мире нет людей, которые способны терпеть боль бесконечно. Теперь уже не выйдет, только сделать вид, что забыл, и реально забыть свое унижение, да не вспоминать, чтобы не вспомнили другие. А эту сучку… Растереть в пыль! Обязательно, но потом, чужими руками. Случая не придется ждать долго…
Но здесь и сейчас – девушка победила. Ее, закутанную в обрывки одежды, товарки уже тащили в барак мимо ошеломленных надсмотрщиков.
Мир перевернулся в моей голове!
Как я был слеп в попытках осторожно использовать знание! Боялся сделать хуже, идиот! Весь мой поиск оптимального пути – не более чем интеллигентский идиотизм или, говоря проще, несусветная глупость.
– Не навредить… – всхлипнул я, возможно даже вслух.
Гнойную гангрену гэпэушного беззакония уже поздно лечить холодным компрессом. «Господь, жги!» – вот что должно отныне стать моим девизом. Хватит рефлектировать на размер эксклюзивной пайки, недостойно изобретать гнилое оправдание «не убудет». Нужно бить, как только что показала девушка. То есть по морде и чем придется, не думая о последствиях. Хуже не будет, потому что хуже уже невозможно!
И пусть это будет смыслом мести. Моей мести…
– За Таню! – крикнул я.
Но на самом деле что-то невнятно просипел, сползая на утоптанный снег плаца.
Привели в чувство меня быстро, пара плюх, твердая рука соседа – и я опять в строю. Но окончательно я пришел в себя только перед миской с обеденной баландой.
Тут меня догнал второй удар – купили Михаила Федоровича, моего единственного надежного товарища. За деньги, совсем как крепостного или каторжанина на Ямайке во времена капитана Блада. По запросу рыбного треста из Мурманска, которому вдруг понадобились ценные специалисты.
Оказывается, работорговля по меркам СССР – вполне респектабельный бизнес. Работника из столицы заманить на вакансию в тмутаракань сложно и дорого, куда проще обратиться в ГПУ. Там хоть в розницу, хоть оптом подберут нужных советских рабов, обязанных трудиться где скажут, сколько скажут, да еще отдавать три четверти своего невеликого заработка за собственную охрану. Более того, если кому требуется редкая специальность – не проблема. Спеца найдут на воле, арестуют, состряпают дело и в лучшем виде отправят заказчику. Сервис!
Одно лишь радует: для Михаила Федоровича «отдача в хорошие руки» – настоящее спасение. Работать на воле – значит жить в комнате более-менее нормальной общаги, а то и снять в избе угол, по-человечески ходить на работу в контору и даже получать хвостик зарплаты, которого с лихвой хватит на питание получше лагерного.
Никогда бы не подумал, что буду искренне поздравлять товарища с его собственной продажей, но вот пришлось.
Туум! Туум! Туум! – глухо бил мой лом в мерзлый монолит.
– Господь с тобой, охолони, покуда мелочь отгребу, – наконец остановил меня Авдеич.
Он засовывал в разломанное крошево едва прикрытые самодельными рукавицами руки, потому что полноценно орудовать лопатой у него давно не было сил.
– Валяй, – охотно согласился я, плюхнувшись чуть поодаль на заботливо подвязанный к седалищу кусок фанеры с войлочной подкладкой.
Местные уголовники обходятся отдыхом на корточках, но мои суставы явно устроены по-другому{107}: минут пять в позе гопника – и наваливается дикая боль, хоть криком кричи. Так что инновация не от хорошей жизни: в царстве мороза, камней и снега проще таскать с собой лишнюю тяжесть, чем мучиться в поисках места, куда можно примоститься без риска для здоровья или добавки срока.
А тут, надо сказать, не мелочатся – за простое сидение на санях накидывают целый год! Лишний груз в виде зэка лошадке тянуть никак нельзя, а надзиратель – далеко, недосуг ему разбираться, работает коняга или просто стоит в оглоблях. Животину положено беречь, а до людей никому нет дела.
Между тем сороковой день от моего прибытия в Кемперпункт тянулся к обеду. По местным поверьям – немалый этап в жизни новичка, благополучно перевалив который можно строить хоть какие-то планы на будущее.
Впору подводить итоги и мне.
Работа, на которую я умудрился подписаться, на первый взгляд выглядела просто: мусор в лагере принято выкидывать в сколоченные из досок и густо беленные известью пирамидки без верхушки и дна примерно два на два метра в основании. Такие несложно поднять, отставить в сторону, содержимое же собрать в сани или телегу да вывезти в лесной овраг. В меру тяжелая задача для двоих зимой – смерзшуюся массу твердых бытовых отходов нужно разбивать на подъемные куски. Легкая, но крайне пахучая халтурка – летом. Впрочем, меня, как сосланного на Соловки транзитника, последнее ни капли не волновало.
Однако жестокая подстава все же имела место: Авдеич медленно умирал, в попытках же его спасти внешне жестокий, а на поверку неожиданно жалостливый рукраб не придумал ничего лучше, как раз в месяц или два подбирать ему в помощники свежего дурака типа меня, достаточно сильного и непременно сентиментального каэра.
Надо признать, его расчет оправдался: узнав историю напарника, я не смог отказаться, поэтому тянул лямку за нас обоих. Так что на мой хребет легли все тяжелые задачи, а именно: ломовая долбежка и затаскивание крупных кусков в установленный на полозья короб.
Но по-другому поступить с тридцативосьмилетним преподавателем математики из Минска я не мог…
Жизнь Авдеича сломалась внезапно и жестоко даже по местным, далеким от гуманизма временам. Его брату-микробиологу, месяцами не вылезавшему из лаборатории, родственники из Польши по доброте душевной прислали в подарок на день рождения микроскоп. Увы, страшно опасный для существования СССР прибор не прошел мимо бдительных чекистов. Брата споро расстреляли за шпионаж, Авдеича с восемнадцатилетней дочкой отправили на три года перевоспитываться в Кемь, жену – в Вишеру.
Поначалу бывший математик устроился сносно – счетоводом на лесной командировке, километрах в двадцати от Попова острова. Хоть приходилось не вылезать сутками из-за стола, зато в тепле.
Дочка же попала в прачки, но долго просуществовать в аду Кемперпункта не смогла – слегла от дизентерии. Ее коллеги – скорее всего, воровки или проститутки – совершили маленький подвиг: рискнули передать весточку Авдеичу.
Он, разумеется, кинулся к начальнику, молил отпустить хоть на день помочь или хоть попрощаться, но получил чудовищный ответ: «Не позволю из-за всякой… социалистическую отчетность срывать!»
Что оставалось делать?
Несчастный отец ушел просто так, во мглу и холодный весенний дождь. Провидение хранило, не дало заплутать, отвело патрули, но оказалось бессильно перед потерявшими человеческий облик скотами…
Арестовали Авдеича прямо у дверей покойницкой, даже не позволили в последний раз посмотреть на дочь. Лупили свирепо: оборвали ухо, выбили глаз, сломали несколько ребер и размозжили ступню. Потом, как в насмешку, подлечили, добавили к оставшемуся году еще пять, заодно «порадовали» гибелью жены.