Постоянных мест ни у кого нет, но тем лучше: в условиях сенсорного голода наблюдать за процессом поглощения пищи в исполнении разных людей – примерно то же самое, что смотреть телевизор. «Программы» – в ассортименте. Понятно, не все одинаково интересны, но сориентироваться не так и сложно.
Для начала каторжане делятся на две большие и враждебные друг другу партии: «живоглоты» и «фаршмачники». Первых заметно больше, их философия примитивна и скучна: нечего себя травить видом чужой еды, поел – побежал. Для ускорения процесса они не чураются кощунства – с крестьянской точки зрения – крошат хлеб кусочками в баланду, превращая ее тем самым в сравнительно пристойный суп.
Зато их антагонисты организуют масштабные реалити-шоу. Они ни в коем случае не торопятся: один жидовку{113} сперва выпьет через край, потом кусочком хлеба гущину выберет досуха, другой миску разбавит кипятком, чтоб побольше было, а третий и вовсе смотрит на баланду, но ложкой хлебает кипяток из котелка, а уж после принимается за «суп» – такой перфоманс называется «вприглядку».
С хлебом еще веселее…
Любят арестанты разложить все по кусочкам или скатать из мякиша шарики, оставив корочку вытереть тарелку из-под каши. Некоторые идут еще дальше: они умудряются разломить невеликую пайку на две части, одну половину, тщательно завернув в тряпочку, убирают подальше, а оставшуюся смакуют с кипятком. Добьют до крошечки, посидят, подумают, потом лезут, выворачивают из лоскутков остаток, опять делят его на две равные части… И так раза три-четыре подряд.
Кто-то, впрочем, наверняка наблюдает и за мной. Но это не повод голодать!
Я разломал на небольшие кусочки и запарил мерзлую ламинарию. Не сказать, что настой имел приятный вкус, но тут главное – во что-нибудь верить, тем более что витамины и микроэлементы всяко полезнее молитвы о ниспослании благодати. Дополнительный бонус – больше пары глотков не выпьешь. Я твердо помнил советы диетологов будущего в стиле «пейте больше воды» для похудения, поэтому действовал строго наоборот.
Не торопясь, выбивая зубами из пищи всю прану, я съел баланду с покрошенным в нее хлебом. Так заметно вкуснее, чем царапать зубами черствые, а часто и подмороженные куски. Затем выловил деревянной, собственноручно выстроганной ложкой водоросли и аккуратно перемешал их с пшенкой. И лишь после этого обратил внимание на примолкший гул разговоров.
И было отчего…
В кои-то веки центрокухню посетил настоящий краском с воли!
Серая, ощутимо потасканная шинель с грязно-красными «разговорами»{114}, обмятая до белизны кожа ремней портупеи и кобуры, в петлицах короткая строчка из двух кубиков…
Из «тюремных университетов» я уже знал, что это примерно соответствует лейтенанту. Но при этом гость не молод, лет сорока, худощавая высокая фигура, обветренные скулы за белыми от мороза кругами очков…
Что же он забыл в гнилой дыре Кемперпункта?
Тут из-за спины новоприбывшего показался родной рукраб, и ситуация мне резко разонравилась: он явно кого-то выискивал. Всего через несколько тяжелых ударов сердца его взгляд остановился на мне.
Су-у-у-ки! Кто сдал, за что? Громкие разговоры с Авдеичем? Мыслепреступление по Джорджу нашему Оруэллу?
Буду держаться до последнего и все отрицать!
Но – стоп! Не надо лишней паники. Любому местному начальнику достаточно пошевелить пальцем, чтобы вытащить меня к себе на правеж, он вправе арестовать, а то и вовсе даже не расстрелять, а пристрелить, как собаку. Для этого нет смысла переться в столовую.
Так что же ему от меня надо?!
Командир добрался до меня в несколько широких шагов.
– Обухов? – уточнил он, одновременно пытаясь дыханием отогреть линзы.
Поспешно вскочив, я с бравой тупостью брякнул в ответ:
– Так точно!
– Сиди уж, – небрежно отмахнулся пришедший.
Он, не чинясь, опустился на лавку напротив{115}, и я разглядел на петлицах шифровки – КГПУ. «Опять проклятая гэбня!» – промелькнула короткая мысль.
Пауза затянулась…
Нацепив на нос многострадальные очки, гражданин начальник близоруко и с какой-то странной радостью разглядывал приготовленное мной блюдо. Пальцы его широких рабочих рук отбивали на доске стола рваный ритм, медленно, но верно приближаясь к моей пище. Казалось, еще мгновение – и он схватит тарелку да убежит с ней прочь.
Когда пальцы с траурной каймой под ногтями приблизились на несколько сантиметров, я не выдержал:
– Простые водоросли, вот, смотрите. – Я достал из кармана несколько оставшихся мороженых листиков. – Обычная ламинария, ее тут в море мегатонны.
– Однако как вовремя я зашел, – наконец-то выбрался из глубины своих мыслей странный чекист.
Его рука метнулась в карман, и на стол легла синяя с красной каймой коробка папирос «Наша марка»{116}. Я было приготовился выклянчить одну, но вместо этого услышал:
– Махнемся?
– О-го-го! – не смог удержаться сидящий рядом Авдеич.
– Конечно, – согласился я быстрее, чем понял идею собеседника. – Но на что?
– Да вот же. – Гражданин начальник ткнул пальцем в мою густо удобренную зеленью пшенку.
– С удовольствием! – Я едва не откинул от себя тарелку.
Еще бы!
Пачка – это двадцать пять штук папирос. Каждая – минимум осьмушка фунта хлеба, а то и четверть. Полновесный паек за два-три дня.
Ох, неужели хоть кому-то во всем СССР не лень читать сигналы с мест, в число которых наверняка попала стопочка доносов о блаженном зэке, на манер коровы жрущем траву «от цинги»?!
Неужели правда, что в мире нет такого преступления, на которое не пойдет чекист ради карьеры? В смысле, не в этой ли голове под шлемом темно-синего сукна крутнулась мысль, как половчее да втайне от дружков зацепиться за промфинплан борьбы с болезнями?
Между тем «покупатель» не просто потыкал в щедро сдобренную водорослями кашу пальцем, а вооружился собственной ложкой и принялся осторожно и старательно «принимать пищу».
С первым – понятно: привычка носить сей полезный инструмент всегда и везде с собой повальная, и не только у надзирателей – после трех дней в лагере так делают даже каторжане «из графьев». Но жрать арестантскую кашу рядом с зэками?!
Он что, умом тронулся? Вообразил себя мальчиком в крестьянской избе, где все по очереди черпают варево из одного котелка?{117}
Я украдкой огляделся и не увидел особого удивления на лицах соседей: кажется, пачка папирос ранила их души куда серьезнее.
Не прошло и пяти минут, как чекист поднял глаза от почти полностью съеденной порции.
– С непривычки тяжеловато идет, – пожаловался он. – Хоть помогает?
– Конечно. – Я с трудом сдержал усмешку. – После ломовой работы еще и не то съешь. Но от ламинарии реальная польза: и чувство сытости, и никакая цинга не привяжется.
– Рецепты сможешь рассказать?
– С удовольствием, – не стал отказываться я. – Хотя тут ничего придумывать не требуется. Вареная водоросль съедобнее, в сырой – витаминов больше, то есть от цинги помогать будет. Если уксуса добавить, а лучше масла – станет повкуснее, а то кому ни предложу – пробуют, но всерьез жрать зеленую дрянь отказываются. Возможно, они правы, не может быть в морской капусте много калор… питательных веществ. Однако точно не знаю почему, но чувство голода она отбивает великолепно.
– И все?
– Если добавить яиц, майонеза и крабового мяса, то классный салат получится, – зло пошутил я в ответ.
– Хорошо! – Гражданин начальник довольно хлопнул ладонями по столу, явно собираясь уходить. И на прощанье, как вежливый человек, поинтересовался: – А больше ничего не придумал полезного?
– Песню… Про офицера, – ляпнул я первое, что вывернулось на ум.
И тут же взвыл про себя от досады… Язык мой – враг мой!
Однако чекист только весело рассмеялся:
– Да тут их полным-полно, пригодится!
– Вообще-то скорее про красного, – проворчал я тихо.
Но гражданин начальник услышал. Он как-то странно, по-новому оглядел меня, на мгновение задумался и вдруг жестом подозвал рукраба, который болтался неподалеку неприкаянной тенью.
– Твоего Обухова я забираю до утра, подбери ему замену и оформи все как полагается. – И, повернувшись ко мне, подвел черту: – Пойдем… Кстати, меня Семен зовут.
Шуршит пламя за похожим на гигантскую бочку боком печи, на столе коптит горбатая свеча – маленький костер для лишних слов. Странная прихоть при наличии электрической лампочки… Свеча превращает основательно промерзшую, безликую, но вполне приличную комнату гэпэушного блока в полную вечерней сырости пещеру. Только длинные потеки смолы, просочившейся сквозь дурную серую краску стен, взблескивают в смягченном изморозью окна закатном огне…
Без шинели чекист Семен – в черном, отделанном тонкими кроваво-красными росчерками кантов кителе – кажется настоящим франтом с воли. Моя обносившаяся курточка выглядит ничуть не менее колоритно.
Плевать – позади добрая бутылка самогона, выделанного на кемперпунктовской пекарне, и здоровенная миска порезанного на куски ситного с рыбьим жиром.
Парадокс эпохи: ничего более съедобного под рукой у гражданина начальника не нашлось. Только приличный хлеб да бочонок шикарной соленой капусты в качестве закуски.
Остался в прошлом и мой оглушительный провал на стихоплетной ниве. Желание уязвить, вылезшее по злобе из-под спуда, основывалось исключительно на любимых отцом и поневоле вбитых в память песнях Талькова, точнее, на «бывшем подъесауле», который «преуспел в той войне и закончил ее на посту командарма».
Почему-то я был уверен, что подобное сойдет за понятное и недоброе пророчество – как для фигур типа Тухачевского, так и для любого красного командира.
Каково же было мое удивление, когда Семен лишь лениво отмахнулся: «Ничего так у тебя вышло, прям один в один про Миронова, ну того, что троцкисты шлепнули во дворе Бутырки в двадцать первом…»