Несмеяна села на диван, уставилась перед собой, и Бабыленко вновь почувствовал себя бессильным, как в будке. Что делать? Чем помочь? Посмотрел на формулу, поскреб ногтем древовидную «кси».
– Гы-гы! – вдруг улыбнулся и подмигнул девочке.
Решительно вытер загогулины, подхватил мел и принялся ваять, что тебе заправский квантовый филолог. Несмеяна следила за происходящим с прежним безразличием. Потом привстала, удивленно рассматривая написанное сапожником.
– Отак! – Пантелей подкинул и ловко поймал мел, со стуком положил его на полку. – Гы-гы! Полный ноль!
На доске красовалась та же формула, только не в строчку, а по кругу, и дивным кулоном ее венчал ноль. Получилось, что формула равна нулю и ноль равен формуле.
– От теперь полный ноль! – Бабыленко щелкнул пальцами от удовольствия. – Ноль часов, ноль минут. Полночь, блин!
Несмеяна улыбнулась и вдруг звонко рассмеялась.
Вошел Семионыч с подносом в руках – чайник, чашки и пряники в вазочке. Аккуратно поставил на стол, непонимающе глянул на веселящихся, на доску.
– Гы-гы! Блин! Ноль часов, ноль минут! – повторил Пантелей, радуясь не столько своей выходке, сколько за девочку.
Полыхнуло так, будто луч солнца надумал осветить комнату поздним вечером.
– Йо-о!
– Что это?!
– Не надо! Нет! – прорезался голос у Несмеяны.
– Тихо, Саша, тихо, – ответили из сияния.
Свет притух. Три пылающие фигуры парили над полом в дверном проеме.
– Наконец-то, – со вздохом, а кто из них говорит – не понятно.
Дальше строго, с нажимом:
– Саша, ты нарушила правила. Ты будешь наказана, – по-родительски без возражений, но Пантелею не понравилось. Он вышел вперед, заслонил Сашу-Несмеяну.
– А ну, полегче, ваше сиятельство, – для верности стукнул кулаком в ладонь. – Кто таков будете? Какого рожна тут распоряжаетесь?
Силуэт, парящий впереди, казалось, опешил.
– Этот ребенок проломил Логос, деструктировал время и сотворил… – силуэт задумался, подбирая слово. – Как вы там выражаетесь?
– Катавасия, – подсказал Пантелей, удивляясь про себя: «Несмеянка, что ль, деструк… как его?» – И соврал не моргнув глазом: – А то мы не знаем.
Он скрестил руки на груди, чувствуя себя хозяином положения.
Огненный, кажется, немного растерялся:
– Хорошо. Поговорим по-другому.
– Согласен, – Бабыленко сделал широкий жест в сторону накрытого стола. – Чай? Кофе?
«Господи, что я мелю? Они же все равно заберут ее, все равно».
– Александра – моя дочь.
– Дать бы вам по шее, папаша.
– Аргументируйте.
– Эк, как загнул! Прям профессор али акадэмик. Да и мы не из тупых. – Сапожник подступил ближе – свет не обжигал. – Скажи мне, папаша. Чёй-т Несмеяна… Ну, Александра, ищет в нашем времени? Чёй-т ребенок сбежал от тебя?
– Ошибка воспитателей, – выпалил огненный.
– Чего-о? – протянул Пантелей, сжимая кулаки. – Сашка в интернате, чо ль, живет?
– Не совсем по…
– Да все ты понял, папаша!
– А вы понимаете, чем ее вторжение грозит вашему времени?! – сорвался огненный. – Мы едва стабилизировали Городок в допустимом временном промежутке! А если бы вас бросило на миллионы лет? И было бы у вас тут Сарматское море!
– Переживем! – профессор неожиданно выскочил из-за спины Бабыленко и спрятался.
Огненный смолк. Пантелей понимал его замешательство, как понимал без слов Несмеяну.
– Я ее забираю, – решительно произнес папаша.
– Ей решать, – угрюмо ответил сапожник, чувствуя, как из сердца выдирают что-то дорогое, родное.
– Александра, домой, – сиятельный позвал так, как все родители испокон веков звали.
Бабыленко отступил. Девочка, боясь смотреть ему в глаза, шагнула к отцу.
– Я попрощаюсь, – тихонько попросила.
– Да, конечно. Мы пока стабилизируем поток, – а сам не сдвинулся с места, как и двое его спутников.
– Пантелей, я…
– Не, – отступил тот. – Если решила – иди. Прям щас иди.
Последняя ниточка лопнула, словно шилом в сердце.
Меж тем комната приобрела привычные очертания: исчезла хрустальная люстра, камин затянулся камнем и штукатуркой, которая тут же постарела и облупилась. Видать, поток стабилизировался окончательно.
– Александра? – окликнул дочь сиятельный папа.
– Мне пора, – прошептала девочка.
– Угу, – филином откликнулся сапожник Пантелей Бабыленко.
Огненный поднял дочь на руки, свет усилился и рассыпался искрами, будто звездопад. Пантелей сел на пол:
– Вот и все.
– Хорошая девочка, – эхом отозвался профессор.
Сапожник принялся ладонью растирать шею – ком в горле давил, не давая вздохнуть.
– Не трави душу, профессор.
– Прости, Пантелей.
Семионыч взглянул на доску и вдруг прочел:
Ноль часов – ноль минут – это вечность,
Пусть подаренная на миг.
Я люблю даже этот вечер
За его темпоральный сдвиг!
Бейся, сердце, стучи вольготно
И не бойся минут роковых.
Остановится время негодное —
В ритме сердца сложу я стих[1].
– Вот ты филолог, – кисло улыбнулся сапожник. – Чьи стихи-то?
– Мои, – пожал плечами профессор. – Сегодня само сложилось. – Он снял очки – бледный нескладный старик, – молодость «стабилизировалась» с потоком времени.
– А ведь могли и объяснить кой-чего, – сапожник оглянулся, будто впервые попал в эту комнату. – Ваше сиятельство.
Словно на зов, в комнате вновь появился огненный. Сел по-турецки напротив Пантелея, чуть наклонился к нему, и сквозь сияние проступили черты лица.
– Господи! – профессор плюхнулся на диван.
– Спасибо тебе, – улыбнулся папаша сапожнику.
– Слышь, Семионыч, – прошептал обалдевший Пантелей, когда гость окончательно исчез. – Это шо ж получается, Семионыч? Так, выходит… Сашка – она… Ёжики-карёжики!
– Бог мой, ребенок! Создать временной коллапс, чтобы увидеть прадедушку?
– Не глупи, па.
– Излагай. И прекрати разбирать аппарат! Я еще не совсем понял аналоговую схему.
– Как скажешь…
– Я жду.
– Какие вы все-таки глупые, взрослые.
– Что?
– Нам просто не хватает родительского внимания. Неужели это трудно понять?
– И для этого следовало строить аппарат, создавать… Как ее?
– Катавасию.
– Глупое слово и неуместное…
– Я больше не буду. К тому же хватило одного раза.
– М-м-м. И?
– Дед Пантелей увидел тебя и меня, и теперь он является измененным квантом во времени.
– Слава богу, обошлось без перемен…
– Да. Если не считать, что родители Кольку забрали домой. И Славкины вернулись. И… А вот и мама!