ЭЛИС МАНРО
КВИНИ
Квини сказала:
- Наверное, лучше перестань так меня называть»,
и я спросила:
- Почему?».
- Стэну не нравится, - ответила она. – Квини.
Мне было неприятнее услышать из ее уст имя «Стэн», чем просьбу называть ее настоящим именем «Лена». Но вряд ли я могла надеяться, что она и дальше будет называть его мистером Воргиллой, они уже почти два года женаты. Всё это время я ее не видела, а когда увидела в толпе людей, ожидавших поезда на Юнион-Стейшн, попросту не узнала. Она выкрасила волосы в черный и завила вокруг щек – что бы за стиль это ни был, в те времена он сопровождал «бабетту». Очаровательный цвет карамельной патоки – сверху золото, внизу – тьма, нежные длинные волосы навсегда утрачены. Желтое ситцевое платье скользило по ее телу, несколько дюймов выше колен. Темные стрелки в стиле Клеопатры вокруг глаз и фиолетовые тени зрительно уменьшали ее глаза, а не увеличивали, словно она умышленно их прятала. Она проколола уши, теперь в них болтались серьги-колечки.
Я не знала, что ей сказать. Я видела, что и она смотрит на меня с каким-то удивлением. Я попыталась быть дерзкой и добродушно-веселой. Я спросила:
«Что это прикрывает твою задницу – платье или оборка?».
Она рассмеялась, и я сказала:
«Не помню, чтобы так жарко было в поездах, я потею, как свинья».
Я слышала свой голос, звонкий и вульгарный, как у Бэт. Потею, как свинья.
Трамвай ехал к дому Лены, и я не могла перестать нести чушь. Я спросила:
- Мы еще в даунтауне?
Высокие дома быстро остались позади, но вряд ли этот район можно было назвать частным сектором. Одни и те же здания снова и снова – химчистка, цветочный магазин, бакалейная лавка, ресторан. Ящики с овощами и фруктами на тротуарах, вывески дантистов и портных, мастерские сантехников на третьем этаже. Вряд ли найдется здание выше двух этажей, вряд ли попадется дерево.
- Это ненастоящий даунтаун, - сказала Квини. – Помнишь, я показывала тебе, где жил Симпсон? Мы туда ездили на трамвае? Там настоящий.
- Значит, мы почти там? – спросила я.
Она ответила:
- Нам туда еще порядком ехать.
Потом спохватилась:
- Стэн не любит, когда я говорю «порядком». И с Квини беда – он говорит, что ему это имя напоминает о лошади.
Из-за повторяющихся зданий, а, возможно, и из-за жары я ощущала тревогу и легкую тошноту. Мы держали мой чемодан на коленях, на расстоянии всего нескольких дюймов от моих пальцев находилась толстая шея и лысая голова мужчины. Несколько черных волосков, довольно длинных, там и сям росли на его голове, при их виде меня начало тошнить. Почему-то я подумала о зубах мистера Воргиллы в медицинском кабинете. Два зуба за его бритвой и кисточкой для бритья, и деревянной чашкой, в которой лежит его, вероятно, покрытое волосами омерзительное мыло для бритья. Я увидела в медицинском кабинете, когда была не занята и провожала Квини.
- Знаю, - сказала она. – Это его протез.
- Почему он его не носит?
- Носит. Носит другие. Это запасной.
- Фу, - возмутилась я. – Они ведь желтые.
- Заткнись, - сказала Квини.
Но рассмеялась.
Мистер Воргилла лежал на кушетке в столовой, его глаза были закрыты, но, вероятно, он не спал.
- Почему ему не нравится «Квини», - сказала Квини, - так это потому, что, по его словам, напоминает ему о лошади.
Когда мы, наконец, вышли из трамвая, нам пришлось подниматься по крутому склону, неуклюже пытаясь распределить вес чемодана. Дома не походили друг на друга, хотя при поверхностном взгляде казались таковыми. Некоторые крыши нависали над стенами, словно шляпы, или весь третий этаж был – словно крыша, покрытая гонтом. Гонт был темно-зеленый, коричневый или бордовый. Террасы на расстоянии нескольких футов от тротуара, пространства между домами казались достаточно узкими, чтобы люди могли высовываться из боковых окон и обмениться рукопожатиями. На мостовой играли дети, но Квини обращала на них внимания не больше, чем на птиц, клюющих шелуху. Очень толстый мужчина, раздетый до пояса, сидел у парадному окна и смотрел на нас так мрачно и неподвижно, что я была уверена – у него есть что нам сказать. Но Квини продефилировала мимо.
Она свернула на полпути к холму и пошла по усыпанной гравием дорожке между мусорными баками. Из окна верхнего этажа крикнула что-то невнятное какая-то женщина. Квини крикнула в ответ:
- Это моя сестра, она в гости.
- Наша домовладелица, - объяснила она. – Они живут наверху, с парадного хода. Греки. Она с трудом говорит по-английски.
Оказалось, что Квини и мистер Воргилла делили ванную с греками. Рулон туалетной бумаги надо было приносить с собой – если забывали, там его не было. Мне сразу пришлось пойти туда, потому что у меня были обильные месячные и мне надо было поменять тампон. Годы спустя определенные улицы города, определенные оттенки коричневого кирпича и выкрашенная в темный цвет кровля, и шум трамваев возвращал мне воспоминания о судорогах внизу живота, накатывавших волнах, телесных выделениях и смущении.
Там была одна спальня, в которой Квини спала с мистером Воргиллой, и еще одна, которую превратили в маленькую гостиную, и узкая кухня, и застекленная терраса. На раскладушке на террасе я и должна была спать. За окном домовладелец с еще одним мужчиной ремонтировали мотоцикл. Запах масла, металла и механизмов смешивался с запахом спелых помидоров на солнце. Радио изрыгало музыку в окно верхнего этажа.
- Стэн это терпеть не может, - сказала Квини. – Радио.
Она задернула занавески в цветочек, но шум и солнце все равно проникали внутрь.
- Жаль, не могу позволить себе внутреннюю обивку комнат, - вздохнула она.
Я держала в руке тампон, завернутый в туалетную бумагу. Она принесла бумажный пакет и указала на уличное мусорное ведро.
- Все, - сказала она, - сразу вон туда. Ты ведь не забудешь, правда?
Я всё еще пыталась сохранять беспечность и вести себя так, словно чувствую себя, как дома.
- Мне нужно такое классное крутое платье, как у тебя, - сказала я.
- Возможно, смогу для тебя достать, - ответила Квини, засунув голову в холодильник. – Я хочу «Кока-Колу», а ты? Хожу в магазин, где распродают остатки. Вот это платье купила за три доллара. Какой у тебя сейчас размер?
- Четырнадцатый, - ответила я. – Но пытаюсь похудеть.
- Постой. Возможно, что-то тебе подберем.
«Я собираюсь жениться на леди, у которой маленькая дочка примерно твоего возраста, - сказал мне отец. – И у этой маленькой девочки нет отца. Так что ты должна мне пообещать, что никогда не будешь ее дразнить или говорить ей какие-то подлости на этот счет. Будут моменты, когда у вас будут возникать конфликты и перепалки, как это обычно бывает между сестрами, но это ты никогда не должна говорить. А если другие дети будут говорить, никогда не становись на их сторону.
Из духа противоречия я возразила, что у меня нет матери, а никто мне ничего подлого не говорит.
Отец ответил:
- Это другое.
Он ошибся во всём. Мы оказались вовсе не ровесницами, поскольку Квини было девять, когда мой отец женился на Бэт, а мне было шесть. Хотя позже, когда я перепрыгнула через класс, а Квини задержалась в одном классе на два года, мы стали ближе в школе. И я никогда не видела, чтобы кто-то пытался вести себя по отношению к Квини подло. Она была именно тем человеком, с которым все хотели дружить. Ее первую выбрали в бейсбольную команду, хотя она небрежно играла в бейсбол, и первую – в команду спеллинга, хотя в спеллинге она была ужасна. У нас с ней никогда не было драк и перепалок. Ни одной. Она проявляла ко мне много доброты, а я безмерно ею восхищалась. Я боготворила ее темно-золотистые волосы и сонные темные глаза, ее смешливо-добродушную самоуверенность, даже если она не была добра. Но у нее был на удивление милый характер, как для хорошенькой девушки.
Как только я проснулась в утро исчезновения Квини, в то утро в начале зимы, я почувствовала, что она исчезла.
Было еще темно, между шестью и семью часами. В доме было холодно. Я натянула большой шерстяной коричневый банный халат, который мы делили с Квини. Мы называли его Баффало Биллом, и хватала его первая из нас, утром выскочившая из кровати. Откуда он взялся – загадка.
- Возможно, принадлежал другу Бэт, пока она не вышла за твоего папу, - сказала Квини. – Но ничего ей не говори – она меня убьет.
Ее кровать была пуста, в ванной ее тоже не было. Я спустилась по лестнице, не включая свет, не желая разбудить Бэт. Выглянула в окошечко во входной двери. Тяжелая брусчатка, тротуар и примятая трава во дворе – всё блестело от изморози. Снег запоздал. Я включила термостат, и печь заворчала во тьме, изрыгая свой надежный шум. У нас была нефтяная топка, и отец говорил, что по-прежнему просыпается каждое утро в пять часов, думая, что пора спуститься в подвал и разжечь огонь.
Отец спал в чем-то вроде чулана возле кухни. У него была железная кровать и колченогий стул, на котором он хранил свою груду старых журналов «National Geographic», почитывал, когда не мог уснуть. Включал и выключал верхний свет с помощью шнурка, прикрепленного к каркасу кровати. Всё это приспособление казалось мне естественным и вполне подходящим для главы семьи, отца. Он спал, как часовой, укрывшись грубым одеялом, овеваемый неприятными запахами паровых установок и табачного дыма. Читал, бодрствовал допоздна, и во сне был начеку.
Но, несмотря на это, не услышал, как ушла Квини. Он сказал, что она должна быть где-то в доме.
- Ты в ванной посмотрела?
Я ответила:
- Ее там нет.
- Может быть, у матери. Очередной мандраж.
Отец называл это мандражом: когда Бэт просыпалась – или не совсем просыпалась – от кошмара. Выходила из комнаты, не в состоянии объяснить, что ее испугало, а Квини должна была провести ее обратно в кровать. Квини извивалась у нее за спиной, издавая успокаивающие звуки, словно щенок лакает молоко, а утром Бэт ничего не помнила.