Командиры 1-го и 2-го Кубанских полков
Оба они были «временные». 1-м командовал войсковой старшина Степан Фомич Сердюк, а 2-м – войсковой старшина Назарий Савченко. Оба поступили в Оренбургское казачье военное училище в 1911 году и окончили курс вместе со мной в 1913 году.
По своим натурам они были люди глубоко штатские, но военная муштра переменила их характеры. Оба были способные, учились отлично, но военный строй и военная выправка у них были посредственные. Маленький ростом, кругленький, с черными усиками, Сердюк в строю был на левом фланге 4-го взвода, а рослый, усатый Савченко – на правом фланге 2-го взвода. Несмотря на эту разность, они очень дружили между собой, как дружили и с двумя сверстниками, екатеринодарцами Алешей Булавиновым и Сережей Боровиком. По этой дружбе Савченко, Сердюк и Булавинов по окончании училища вышли в 1-й Кубанский полк, стоявший в селении Каракурт, восточнее Сарыкамыша, Карсской области. Боровик, окончивший училище портупей-юнкером, вышел в 1-й Хоперский полк, потом перевелся в 1-й Екатеринодарский, но войну провел в 3-м Екатеринодарском полку.
По мобилизации 1914 года все трое – Савченко, Сердюк и Булавинов – были откомандированы в Войско, назначены в третьеочередной Кубанский полк, который был отправлен в Персию, где и провели всю войну. По отзывам сослуживцев, все они оказались отличными офицерами.
Был февраль месяц 1918 года. В Войске официально еще существовала казачья власть, но узловые станции Армавир, Кавказская и Тихорецкая были захвачены 39-й пехотной дивизией, прибывшей с Кавказского фронта, и в этих пунктах власть перешла к военно-революционным трибуналам, которые терроризировали население, разоружали Кубанские части, возвращавшиеся с Турецкого фронта, арестовывали их офицеров, судили и очень многих расстреляли.
Вообще, эти военно-революционные трибуналы вылавливали всех проезжавших офицеров, но не многих отпускали. О них я уже писал.
И вот в снежную вьюгу, в полночь, кто-то решительно, требовательно постучал в наши ворота. Кавказская отдельская станица, где мучительно функционировало управление отдела с Атаманом полковником Репниковым, фактически находилась под страхом этого революционного трибунала в хуторе Романовском, который отрезал нас от всякого сообщения с Екатеринодаром.
На стук вышел отец. Перед ним стояли два типичных тогда красноармейца в солдатских шинелях, в «репаных» шапках, запорошенных снегом.
– Здесь ли живет Ф.И. Елисеев? – спросил маленький из них.
– А вы-то кто? – задал встречный вопрос непрошеным гостям, да еще в полночь, отец.
– Не бойтесь, папаша, мы его друзья, разбудите Федю, пусть он выйдет, тогда узнает нас, – отвечает все тот же «красногвардеец» маленького роста.
Отец разбудил меня, я вышел на парадное крыльцо и в этих небритых людях узнал Савченко и Сердюка. Не расспрашивая, немедленно же впустил в дом, разбудил всю семью. И непривычно было видеть в нашем доме моих друзей-сверстников в столь странном и неприятном одеянии. Но семья поняла, что это наши кубанские офицеры, «друзья их Феди», и сердца их открылись в казачью ласковость и откровенность.
Помылись, почистились и сели за стол. И рассказали они, что из станицы Ново-Александровской, где окончили существование их сотни, нарядившись красногвардейцами, ехали в поезде в Екатеринодар. На пересадочной станции Кавказская их арестовали, признав в них переодетых офицеров. Солдат сопровождал их в тюрьму, но находчивость, остроумие, юмор и черноморская речь Сердюка «внушили» конвоиру, что они не офицеры, а демобилизованные солдаты, и он, поверив, отпустил их «на совесть».
«Куда бежать после этого?» – думали они. И вспомнили, что я казак станицы Кавказской, и за 7 верст назад пришли ко мне.
Переждав сутки, отец уговорил знакомого кучера Прошку, рыжебородого старого солдата, отвезти их кружным путем к станице Казанской. Лихой извозчик, влюбленный в свою профессию, согласился. Он уже не раз спасал офицеров. И они уехали. И вот теперь, ровно через два года, прибыв во 2-ю Кубанскую дивизию, встретил их в штаб-офицерских чинах и временными командирами полков. Это было очень приятно. Приятно было еще тем, что в роковые дни Кубани мои сверстники находились в строю.
Они потом эвакуировались за границу. Савченко умер в Югославии, а Сердюк в 30-х годах прислал открытку мне в Париж, в наше объединение воспитателей и юнкеров Оренбургского училища, что он работает инженером в Чехословакии. Больше от него вестей не было.
Конная атака Лабинцев под Дмитриевской
В приказе по 2-му Кубанскому корпусу 20 февраля 1920 года была указана диспозиция на случай тревоги. По ней 2-я Кубанская казачья дивизия переходит греблю у западной окраины Дмитриевской станицы и сосредотачивается к северу от нее. От дивизии выставляется сторожевое охранение, а с утра – конная разведка в сторону станицы Ильинской. Как малочисленные полки я назначил 2-й Кубанский полк войскового старшины Савченко в сторожевое охранение, а 1-й Кубанский полк войскового старшины Сердюка с утра должен выслать разъезды.
Пластуны и кавказские гренадеры занимают позиции по бугоркам, что севернее станицы Дмитриевской. 4-я дивизия сосредотачивается к юго-востоку от Дмитриевской. Штаб корпуса будет находиться на высоком кургане, что южнее станицы, у шляха на станицу Кавказскую.
После вчерашнего успешного боя части корпуса отдыхали в квартирах богатой станицы – как неожиданно прискакал ординарец из штаба корпуса с уведомлением, что красные наступают со стороны Ильинской.
Отдавать распоряжения по полкам было уже поздно, почему и «зацекотал» штаб-трубач Диденко:
Тревогу трубя-ат!.. Скорей седлай коня-а!
Оружие опра-авь!.. Себя осмотри-и!
Быстро на сборное место веди коня —
Стой, равняйсь и приказа жди-и!
Станица моментально взбудоражилась. Полки 2-й дивизии самостоятельно скакали через греблю и выстраивались в резервные колонны севернее ее. В водоворот скачек попал и штаб дивизии.
Гребля. Она была станичной стройки, из одной насыпной земли, очень высокая, с выбоинами, по которой казаки скакали в колонне «по-три».
Лабинская бригада выстроена. Она имеет чуть свыше 1 тысячи шашек. 1-й Кубанский полк маячит на горизонте, на северо-запад. Скачу с начальником штаба генерал-лейтенантом Арпсгофеном и громко здороваюсь с полками. Казаки отвечают бодро, дружно, молодецки. Поздоровавшись, отъехал в сторону и, повернувшись к генералу, говорю ему:
– Извините меня, Ваше превосходительство, что я поздоровался в Вашем присутствии с полками.
– Зачем же Вы извиняетесь, Федор Иванович? Вы поступили совершенно правильно, – отвечает он.
– Да, конечно, но Вы старше меня в чине, и мне неловко перед Вами, – говорю ему, 65-летнему «старику», Генерального штаба генерал-лейтенанту.
И вдруг слышу от него твердые слова:
– Вы – начальник дивизии, Федор Иванович, а я у Вас – начальник штаба. Это есть абсолютное Ваше право и обязанность.
Его мышление мне понравилось. Об этом очень приятном генерале я напишу еще. Мне тогда было 27 лет, и по возрасту я годился ему во внуки. Вот почему мне и было неловко перед ним.
Лабинская бригада стояла укрыто в небольшой ложбинке впереди гребли и перед малым перекатом местности, который скрывал от казаков все то, что находилось севернее его.
Правее Лабинцев видны были цепи 2-го Кубанского и 4-го Линейного полков, ведущих перестрелку. Восточнее этих спешенных полков должны быть цепи пластунов и гренадер.
Снега здесь почти не было, а стояла все та же тягучая кубанская черноземная грязь, а скучную картину местности дополняло серое бессолнечное утро.
Чтобы хоть немного выяснить, что же происходит впереди, оставив весь штаб дивизии возле полков, один, наметом, выскочил на бугорки-перекат, которые прикрывали Лабинскую бригаду. Они находились шагах в ста от нас. И каково же было мое удивление, когда в 500 шагах к северо-востоку я увидел три густые и длинные цепи красных, спешно наступающих на станицу Дмитриевскую. Между второй и третьей цепями было до двух десятков пулеметных линеек. Они спускались со второго переката местности, что перед станицей Ильинской, почему шли быстро и, как я заметил, с уверенностью в своем наступлении.
Четыре орудия красных, заняв позицию за их перекатом, прямой наводкой обсыпали шрапнелью жидкие цепи казаков, занимавших позиции на главном тракте Ильинская – Дмитриевская. Мне показалось, что сокрушительный огонь красной артиллерии совершенно парализовал ружейный огонь пластунов и малочисленных спешенных полков: 2-го Кубанского и 4-го Линейного. Да и пластунов было немного. Там обозначилось замешательство.
Конница красных широкой рысью с перескоком на намет (галоп) по возвышению правого берега речки Калалы спешила обогнуть станицу Дмитриевскую с востока. Голова ее уже приближалась к околице. Она, видимо, запоздала своим «обходом» перед пехотой и потому заметно торопилась, растянувшись в своей густой колонне. Пехота их наступала стройно, твердо. Левый ее фланг был уже у самых крайних домов. Там, как выяснилось потом, батальон желтопогонных кавказских гренадер Добровольческой армии, схватив своих офицеров, передался на сторону врага, оголив правый фланг пластунов.
Здесь я должен подчеркнуть, что этот батальон гренадер не имел и 150 штыков.
4-я Кубанская казачья дивизия полковника Хоранова не была мне видна, и только на очень высоком, остром кургане южнее станицы, по шляху в Кавказскую, стояло несколько человек, по диспозиции – штаб корпуса генерала Науменко. Картина боя, расположение сторон видны были ему как на ладони.
Красные могли уже торжествовать в своей победе, так как положение сторон было только в их пользу. Корпус был застигнут врасплох, и части заняли свои места по букве диспозиции.
На открытой местности, через неглубокую, но широкую балку, положение наступающих красных было видно всем частям, бывшим в цепи, и говорило не в их пользу.
Спешенные 2-й Кубанский и 4-й Линейный полки уже отступали. 1-й Кубанский полк, в конном строю своего малого состава, маячил на северо-запад от Лабинцев. Лабинскую бригаду, сосредоточенную в ложбине, красные еще не видели, как и Лабинцы еще не видели ничего ни впереди, ни на флангах своих, прикрытые перекатом местности.
Все это определилось в моих глазах в один момент и гораздо меньше того времени, как пишется об этом. Момент был критически опасный и дорогой. Позади Лабинцев – узкая гребля, только что пройденная на широких аллюрах. Ее бригада в 1200 лошадей со всеми пулеметами и санитарными линейками не успеет перейти. Первая красная цепь в 500 шагах от нас. Станица Дмитриевская расположена по обоим склонам балки болотистой речки Калалы. По улицам топкая грязь. У переправ топь буквально по колено.
Раздумывать долго не приходилось. Все это пронеслось в моей голове в течение нескольких секунд. Бригада назад не успеет отойти.
«Перейдя реку – сожги мосты перед боем, чтобы никто не оглядывался бы назад», – сказал какой-то мудрец.
Огорошенный всем виденным, бросился с переката назад, подскакал к Лабинцам и сорвал их с места командой:
– Бригада-а!.. Широкой рысью за мной – ВПЕРЕ-ОД!
Никто из них не знал и не видел – что было впереди? Даже и начальник штаба дивизии, генерал Арпсгофен. Рассказывать «обстановку» было некогда и не нужно. Каждая минута была дорога. В естественном переживании своей души, как к самой надежной части, я стал перед 1-м Лабинским полком, которым тогда временно командовал мой заместитель, полковник Булавинов. Штаб дивизии в 30 коней был между полками. Полки оставались в резервной колонне, в которой они стояли, ожидая приказаний. И в таком скученном строе Лабинская бригада, чуть свыше 1 тысячи всадников, не считая пулеметных команд, неожиданно, таинственно, молча появилась на перекате и, увидев красных, сразу же в упор обрушилась на них.
Кучная, стройная масса казачьей конницы, 15 развевающихся цветных значков на высоких древках-пиках в одну линию с веселыми белыми «фостиковскими» конскими хвостами на них (12 сотенных, 2 полковых флага и 1 штаба дивизии), при гробовом молчании всадников, густо, напористо оказавшихся на перекате и, не останавливаясь ни на секунду, потоком двинувшихся на красных, безусловно, ошеломила их. Передняя, самая сильная цепь красных немедленно остановилась и «стоя» открыла по казакам сильнейший огонь, а потом, повернувшись назад, стала отходить ко второй своей цепи.
Красные наступали прямо на юг. Положение Лабинской бригады было к юго-западу от них. Поэтому 1-й Лабинский полк своей резервной колонной невольно повернулся при атаке на северо-восток, почти на 45 градусов так, что 2-й Лабинский полк полковника Кротова оказался уступом левее и позади него. Вот почему весь огонь красных и сосредоточился на 1-м Лабинском полку.
Красив и благодатен наш кубанский чернозем для казака-хлебороба, но тогда, в тот роковой момент атаки, его я проклинал безжалостно. Аллюр «рысью» только могли дать наши кони, утопая в прошлогодней жниве.
Вторая и третья цепи красных, повернув назад, стали спешно и в полном порядке отходить к своей походной возвышенности, видимо и не думая сдаваться. И каких-нибудь 400–500 шагов, разделяющих нас с красными, казались непреодолимыми.
Лошади казаков изнемогали. Боязнь, что полки не дойдут до «шашечного удара», щемила душу. И как последний драгоценный резерв – бросаю в массу:
– ШАШКИ К БОЮ-У!.. В КАРЬЕР-Р!.. УРА-А-А!..
И красивой белой полосой на миг сверкнули сотни обнаженных клинков, и что-то похожее на «крысиные прыжки» обозначилось в колоннах. Казаки ближе и ближе к красным, ближе и первая их цепь, в смятении дав еще один-другой залп, «сломалась» и побежала в беспорядке наутек. Это словно прибавило силы нашим лошадям. Мы уже, определенно, догоняли переднюю цепь красных, но она все-таки бежала, уходила от нас. Я тогда удивился этому невиданному мной раньше сопротивлению красной пехоты, но чувствовалось, что она будет настигнута.
Удивительно осознанные переживания бывают в самые критические минуты. Страха не было совершенно. Было даже интересно, словно на охоте в погоне за зверем, который уже затравлен.
Пулеметные линейки красных, не открывая огня, бросили свою пехоту и понеслись на север в станицу Ильинскую. Снялись с позиции и их четыре орудия. Ушли и они, уклонившись от боя.
Услышав позади себя густой сап лошадей, оглянулся и вижу: 1-й Лабинский полк уже не скачет резервной колонной, а, разравнявшись, казаки скачут во все силы своих коней, но так уверенно, так зло, словно волки за ускользающей добычей.
К удивлению своему, вижу, что некоторые из них на своих прытких кабардинцах уже обгоняют и меня. Обгоняет меня с обнаженной шашкой и мой личный штаб-трубач Василий Диденко. Упоенный атакой, он, старый служака, видимо, забыл, что его постоянное место позади своего начальника. Но я его не остановил. Все казаки гикают, кричат и неистово стремятся вперед, чтобы дойти «до шашечного удара».
Мне досадно, что казаки «обгоняют меня». И чтобы принудить свою кобылицу Ольгу к более сильному аллюру, впервые оскорбил ее, эту благородную лошадь, участницу многих атак на Маныче и от Воронежа, щелкнул ее по правой ляжке шашкой плашмя. И она, вздрогнув от неожиданности, только немного усилила свой аллюр. Высокая, крупная донская лошадь с широкими копытами, она на них тащила целую груду грязи, тогда как у кабардинских коней к их высоким и узким копытам «стаканчиком» грязь, казалось, и не приставала.
И вот передние из казаков 1-го Лабинского полка на моих глазах уже врезались в первую цепь и расстроили ее. В полной своей беспомощности красноармейцы останавливались, бросали винтовки на землю и, подняв руки вверх, бежали навстречу казакам.
Вторая цепь остановилась и открыла «стоя» сильнейший огонь по казакам и по своим, уже сдавшимся. Это было еще более удивительно для нас.
Застрекотали еще не успевшие уйти пулеметы красных, но остановить казаков уже не могли и лишь усилили их нажим.
1-й Лабинский полк, разрозненный и от скачки, и от потерь, не терял своего строя. И руководимый, подчеркиваю, храбрыми своими командирами сотен (о них я скажу), головными своими взводами полк дошел-таки и врезался во вторую цепь красных. Видя полную беспомощность, остановилась и третья их цепь, резерв в двухшереножном развернутом фронте, уже у самого переката местности, откуда видна была вся станица Ильинская как на ладони. И видно было, как по прямой улице от южного моста через Калалы скакали пулеметные линейки красных; а орудия были уже на севере от станицы и, выпустив по пустому «полю боя» несколько шрапнелей, замолкли.
2-й Лабинский полк, мощный и совершенно не расстроенный, приближался к нам слева ровно и спокойно, готовый мигом ринуться на помощь своему брату – 1-му Лабинскому полку.
В это время 1-й Кубанский полк Сердюка маячил перед станицей Ильинской влево от нас.
2-й Кубанский и 4-й Линейный полки и пластуны самостоятельно продвигались вперед за частью красной пехоты, на их фронте, которая со сдавшимися гренадерами повернула на восток и по рыхлому льду Калалы безнаказанно ушла.
Все поле кипело пленными и казаками. Бой окончен. И стало тихо кругом, словно здесь и не летала смерть лишь несколько минут тому назад.
Конница красных, с высокого своего бугра увидев гибель пехоты, остановилась, постояла несколько минут и, повернув налево, шагом двинулась на восток, в направлении станицы Успенской, видимо считая, что станица Ильинская ими потеряна. На удивление, 4-я Кубанская дивизия полковника Хоранова не вступила с ней в бой, не преследовала ее, и где она (дивизия) была – нам, находившимся в ложбине, не было видно.
Все поле боя покрыто было разрозненными конными казаками 1-го Лабинского полка и пешими красноармейцами. Казаки подбирали своих убитых и раненых, сгоняли пленных в одну группу, изолируя их от винтовок, брошенных на землю. Получилось какое-то «месиво людей». Зная по опыту, что красная пехота, видя малочисленность или заминку казаков, подхватывала с земли свое оружие и в упор расстреливала казаков, кричу-приказываю штаб-трубачу Диденко трубить сбор. И залилась труба:
Соберитеся, всадники ратные,
Бурею ринуться, шашкою тешиться.
Дружно мы сломим врага-а!
Слуша-айте, всадники-други —
Звуки призывной трубы-ы!
Минуты были горячие. Я весь был погружен велением как можно скорее привести в порядок 1-й Лабинский полк и отправить пленных к командиру корпуса генералу Науменко, который находился со своим штабом и 4-й дивизией к югу от станицы Дмитриевской, как неожиданно обнаружил возле себя своего начальника штаба, о котором во время атаки совершенно забыл, как и забыл свой штаб дивизии в 30 человек с ординарцами.
На маленькой утомленной лошаденке с кавалерийским седлом, в английском обмундировании, с бритым лицом и без фуражки – среди разгоряченных казаков на кабардинских лошадях, в черкесках и папахах – он казался воином иного государства. У него явно растерянный вид, но он с приятной улыбкой смотрит на меня своими умными глазами, как бы спрашивая – а что же будет дальше? Его душевное состояние можно было определить двумя словами – «растерянно-радостное» в своей беспомощности. Таким бывает мотылек, попавший в пучину быстронесущегося ручья. Он и там все остается «цветком», еще не потерявшим своего облика, но в то же время и не может быть «цветком». Он там растерян и беспомощен. Так и 65-летний старик генерал Генерального штаба, попав в массовую атаку бригады, скакал с ней, как тот мотылек в пучине ручья. И скакал во главе своего штаба дивизии в первых рядах, на уровне головных взводов сотен. И тогда как в полку никто из офицеров не был ни убит, ни ранен, в его штабе дивизии ранен один офицер.
В этот вечер, при всех офицерах штаба дивизии, он скажет мне:
– Ну, Федор Иванович, спасибо Вам. Первый раз в своей жизни сегодня я ходил в конную атаку. Не скрою – страшно было, но и очень интересно даже и тогда, когда «душа уходит в пятки».
Все офицеры скромно улыбались на эту его шутку. Улыбаюсь и я, за его такую простую бесхитростность и полную человеческую откровенность.
Вот почему, когда в конце боя он на рысях подошел ко мне как подчиненный и, ласково улыбаясь, смотрел мне в глаза своими возбужденными глазами, которые как бы спрашивали: «А что же дальше делать?.. И окончилось ли все это – страшное, страшное, непонятное?» – я его тогда вполне понял и не осудил. Одно дело – молодой строевой 27-летний полковник, и совсем другое дело – старый ученый генерал, привыкший работать в штабах.
– А где же Ваша фуражка, Ваше превосходительство? – был первый мой вопрос к нему.
– Утерял во время скачки, Федор Иванович, – отвечает он (он так и сказал «во время скачки», а не «во время атаки»).
Конница красных, видя, что ее никто не преследует, сделав дугу на восток, вдруг повернула к станице Ильинской. Это была «вчерашняя» конница красных – Отдельная кавалерийская бригада Коркишка. При ней не было ни одной подводы, понимая «пулеметных линеек». Она была равна по численности Лабинской бригаде. Но мы сильны пулеметами. Ее надо отрезать от Ильинской и атаковать.
Бой с красной конницей был бы более опасен, чем с их пехотой. Под генералом маленькая, невзрачная лошаденка. «Куда на ней он поскачет?» – думаю.
– Ваше превосходительство, пожалуйста, соберите пленную пехоту и представьте ее командиру корпуса генералу Науменко, – говорю я ему, находя «этот предлог» самым подходящим, чтобы оставить старого генерала в безопасном месте.
– Что Вы, Федор Иванович?!. Мое место возле Вас! Я начальник Вашего штаба! – очень решительно, с долей обиды, отвечает он мне, этот добрый и благородный человек.
В это время прискакал ординарец из штаба корпуса с приказанием мне от генерала Науменко: «Ввиду критического положения 4-й Кубанской дивизии – немедленно прислать к нему в резерв одну бригаду казаков».
Это было явно запоздалое приказание, посланное генералом Науменко до начала атаки Лабинцев. По этому приказанию легко можно было судить, как сам корпусной командир расценивал обстановку и боялся приближавшуюся к нему конницу красных. И наверное, наблюдая с высокого кургана боевое расположение своих частей и такой активный подход красной пехоты к станице Дмитриевской, видимо, не допускал возможности, что Лабинская бригада бросится в контратаку, – а отойдет назад.
Вместо помощи бригадой казаков я послал ему дивизию пленной пехоты.
В этом деле удивительно было то, что весь командный состав красной пехоты, как и политические комиссары, шли пешком в своих рядах, то есть командного состава верхом на лошадях, как это было принято у них, – н е б ы л о.
Обыкновенно старший командный состав и комиссары, видя неустойку, бросали своих подчиненных и спасались бегством на своих конях. Здесь этого не было. Все они были пленены.
Быстро приведя в порядок 1-й Лабинский полк и отправив пленных с конвоем, с Лабинской бригадой крупной рысью под уклон двинулся наперерез отступающей красной коннице, в изгиб речки Калалы, что у леска, по кратчайшей дороге.
Левофланговая группа красных, с перешедшими на их сторону кавказскими гренадерами, в нашем параллельном движении на северо-восток спешно, вразброд, по рыхлому весеннему льду переходит Калалы. Ну, думаю, вы-то от нас не уйдете!
Впереди бригады лавой скачет 4-я сотня распорядительного есаула Сахно, чтобы найти брод. Но я вижу, что казаки бросились по берегу в разные стороны и не идут в реку.
Бригада у леска. Речка топкая, и весенний лед совершенно не выдерживает тяжести лошади, проваливается. Мы вперились лбом в этот изгиб и упустили время, а красные, сделав большую дугу на восток, повернули к Ильинской и вошли в нее.
К ночи дивизии приказано было вернуться в Дмитриевскую – стать по старым квартирам. Ночью, по разжиженной грязи почти до колен лошади, прибыл в штаб корпуса для доклада.
Генерал Науменко рад и весел. Он буквально не знал, как благодарить Лабинцев, спасших положение. Просит садиться за стол, и угощает чем-то, и расспрашивает обо всем в подробностях. А потом, глядя на своего начальника штаба полковника Егорова и улыбаясь, говорит ему:
– Видали Елисеева?.. Какие штуки он отливает, вот молодец, право – молодец!
Егоров, как всегда, улыбается через пенсне и молчит.
Все это говорилось им так просто, что, ежели бы на нас не было военного мундира и речь бы шла не о бое, можно было подумать, что генерал Науменко рассказывает кому-то о какой-то новой безобидной проказе-озорстве какого-то Елисеева, может быть, ученика, но не выше ранга юнкера.
Генерал Науменко в обращении со своими подчиненными был очень прост, любезен и тактичен. В данном случае 1-й Лабинский полк в третий раз спасал положение корпуса, и исключительно доблестными своими конными атаками.
Начальник штаба дивизии генерал Арпсгофен
Я в штабе своей дивизии. Генералом Арпсгофеном был уже написан приказ по дивизии и обо всех нарядах, и на ночь, и на завтрашний день, и задания полкам на случай тревоги. Вкратце и очень умно был описан и сегодняшний бой.
Я удивился, во-первых, такой быстроте работы. Во-вторых, когда прочитал его, я не мог изменить ни одного слова. Все было написано умно, дельно, так понятно и лаконично, что я невольно посмотрел на милого и доброго генерала-старика, моего начальника штаба дивизии, чтобы лучше рассмотреть его.
Я почувствовал тогда и ощутил, какая грамотность и опыт кроются в этом офицере Генерального штаба, о котором казаки, да и офицеры полка говорили со снисходительной усмешкой как о «не казаке» и старике и чью фамилию многие никак не могли произнести правильно.
«Аргофин» – называли его, и мой старший полковой писарь, человек грамотный, с вахмистерским басоном на плечах, тоже. А рядовые казаки доходили в произношении только до «Аргоф», а дальше они и не знали – есть ли еще буквы в его фамилии?
Я подписал приказ, и он внушительно приказал ординарцам от полков немедленно отвезти его начальникам частей.
Окончив дело, мы сели за ужин. Я впервые сижу с ним за столом, говорим непринужденно. А он так мило называет меня по имени и отчеству – словно мы были давно с ним знакомы.
Он очень вежливо разговаривает с офицерами своего штаба, но, когда говорит: «Хорунжий, есть ли у нас то-то и то-то? Сделали ли Вы то-то?» – все те, к кому он обращался, докладывали точно. И я сразу определил, что он достойно поставил себя перед своими подчиненными. Но поставил не «цуком», а умом. За все время своего командования 2-й Кубанской казачьей дивизией я жил с ним очень дружно и не было у нас абсолютно никаких недоразумений.
«Старик». Он нам всем казался стариком в свои 65 лет. Но был всегда аккуратно одет во все английское и ежедневно брил усы и бороду. Стариком казался потому, что самому старшему среди нас офицеру в полку было 35 лет, а остальным – от 22 до 30 лет.
Когда я пишу эти строки, мне свершилось 11 ноября 1962 года 70 лет от рождения. Но ежели бы кто меня назвал «стариком», я обиделся бы. Возможно, потому, что сохранил полное свое здоровье. Но и генерал Арпсгофен был тогда совершенно здоровый и бодрый. Таково заблуждение молодых лет.
Отзыв участника. В Париже проживал казак Д.И. Братчиков, 78 лет. Тогда, в Гражданскую, он был обер-офицером при штабе дивизии. На мой вопрос, в своем письме от 8 июня 1962 года, он написал:
«Я попал во 2-ю Кубанскую казачью дивизию еще в Ставропольской губернии, когда ею командовал генерал Улагай в Святом Кресте и с того времени состоял в штабе дивизии до самого Адлера 1920 года. Много славных операций совершила дивизия за этот промежуток времени под командованием таких геройских конников, как Улагай, Говорущенко, в особенности генерал Мамонов, Царствие ему Небесное, был убит недалеко от Царицына; потом генерала Фостикова и, наконец – полковника Елисеева.
Что касается операций частей этой дивизии под станицей Ильинской под Вашим командованием, то атака Лабинцев против наступающей пехоты красных заслуживает того, чтобы казачье потомство знало, как жертвенно защищали казаки-Кубанцы свой Край, свои станицы. Все произошло на моих глазах. Все произошло столь скоропалительно, что все было кончено в несколько минут. Пехота красных была взята и бросила оружие. Конница красных в это время двигалась в обхват нашего правого фланга, где была 4-я Кубанская дивизия и где был штаб командира корпуса генерала Науменко, под станицей Дмитриевской. План захвата этой станицы был красным командованием хорошо разработан. В лоб шла пехота, а конница в обхват, с фланга. И все это [им] испортил начальник 2-й дивизии полковник Елисеев. Он правильно оценил обстановку и в нужный момент атаковал красную пехоту, и она сдалась. Сколько было взято в плен, я не помню теперь, но, во всяком случае, пленных было гораздо больше, нежели казаков, их атаковавших.
Красная конница, с бугра, отлично видела трагедию своей пехоты, движение свое приостановила, постояла несколько времени на месте и, не имея возможности помочь своей пехоте, повернула назад и, как будто, взяла направление на станицу Успенскую.
Все это ясно и понятно. Вот непонятно как лично мне, так и другим офицерам штаба – почему командир корпуса и начальник 4-й дивизии в этот момент бездействовали, как будто их там и не было, на правом фланге? Почему они не развили успех полковника Елисеева до конца? Единственно, что можно предполагать, что там командование наше на момент растерялось от неожиданности, вызванной начальником 2-й дивизии сумасшедшей своей атакой. Одним словом, ответ, почему так ничего и не предприняли, остался, по крайней мере, нам не ясным и более чем странным. Если бы там, на нашем правом фланге, нашелся бы командир вроде полковника Елисеева, то, оценив создавшееся положение, немедленно со своей дивизией атаковал бы конницу красных и оттеснил бы ее от станицы Ильинской в направлении на станицу Успенскую, а нам бы попало в руки все, оставшееся в Ильинской. И таким образом, эта группа красных была бы достаточно потрепана и уже к бою неспособной. С другой стороны, дух наших войск поднялся бы и вот таких два-три сражения – и все пошло бы наоборот». (Продолжение этого письма будет помещено по ходу дальнейших событий.)
Полковник Хоранов
Он православный, Валентин Захарович, из осетинского селения Ардонского, что рядом со станицей Ардонской Сунженско-Владикавказского отдела Терского Войска. По-осетински он – Уджуко Джанхотович.
После гимназии хотел стать юристом и окончил Ярославский Демидовский лицей. Потом окончил в Москве Александровское военное училище и вышел хорунжим в один из пластунских батальонов Кубанского Войска. За несколько лет до Великой войны 1914 года перевелся в наш 1-й Кавказский полк, раскинутый сотнями по персидской и афганской границам, в селениях Тахта-Базар, Пуль-и-Хатум и крепости Кушка. Две сотни со всеми командами и штаб полка квартировали в городе Мерв Закаспийской области. В 1913 году, когда я прибыл в полк молодым хорунжим, по окончании Оренбургского казачьего училища, он был в чине подъесаула и имел 38 лет от рождения, будучи младшим офицером, вначале 2-й, а потом 3-й сотни. Последняя стояла в Мерве.
Старшие офицеры были с ним все на «ты» и называли его только по имени – Уджуко. Мы же, молодежь, называли его по-православному – Валентин Захарович.
Отличный полковой товарищ. Веселый, добрый, беззаботный. Любитель пошутить и критиковать высшее начальство, начиная со своего командира сотни, есаула Захария Зиновьевича Котляра. Дамский кавалер. С женой был в трагической разлуке из-за своего друга, офицера-осетина Лазаря Бичерахова. Скучал, почему по субботам посещал балы в гарнизонном собрании – единственное культурное развлечение в Мерве. Отлично танцевал все бальные танцы, а свою кавказскую лезгинку – исключительно тонно, стильно, с полным пониманием этого классического танца кавказских горцев.
Был спортивен и силен. И несмотря на свою слегка мясистую фигуру, приходя в нашу учебную команду, отлично делал «скобку» и на параллельных брусьях, и на турнике. А прыжками в длину никто не был сильнее его.
К казакам был очень добр, службой их не напрягал. Конный строй он мало знал, не интересовался им и даже не имел собственной лошади, выезжая на разные учения на казачьей лошади.
По мобилизации 1914 года командир полка, полковник Д.А. Мигу-зов, терский казак, с удовольствием откомандировал его в Войско для формирования 2-го Кавказского полка, так как не любил его, как не любил командира и Хоранов.
На войну он вышел командиром сотни и вернулся по ее окончании в чине полковника.
В Гражданской войне некоторое время командовал 2-м Кубанским полком в корпусе генерала Улагая за Царицыном в 1919 году, но не поладил с ним, и Улагай уволил его – так он [Хоранов] мне сам рассказывал потом. С ним мы дружили еще с Мерва, как «два мушкетера» в танцах.
Выше я описал, как он попал во 2-й Кубанский корпус генерала Науменко и, по событиям, по отсутствию генералов, он совершенно случайно возглавил 4-ю Кубанскую казачью дивизию.
Я тогда был удивлен, что он своей дивизией не атаковал конницу красных. В 4-й дивизии было не менее 1 тысячи шашек, и по численности Кавказская бригада не уступала Лабинской. Как передавали мне офицеры-кавказцы, дивизия была спешена и залегла в цепи. Это было более чем странно. И стало бы глубочайшей трагедией для нее, если бы красный командир бригады атаковал дивизию.
Возможно, что он не исполнил приказания командира корпуса (если таковое было) – атаковать красную конницу, отходящую вспять, что на Хоранова похоже. Кстати сказать, он старше летами, как и в офицерском чине против генерала Науменко, лет на восемь. Этого Хора-нов также никогда не забывал нигде. Возможно, что воспитание в пехотном военном училище наложило свою печать – осторожность к конному и склонность к пешему бою.
Хоранов, коему генерал Науменко позже сдал корпус, проявил себя «нехорошо» при капитуляции Кубанской армии на Черноморском побережье в апреле 1920 года – что мной будет описано своевременно.
Непонятно было еще и то, что с нашей стороны совершенно не участвовала артиллерия. Часть орудий была потеряна корпусом еще в Ставропольской губернии, у села Красная Поляна. А с высокого берега Дмитриевской станицы и пехота красных, и конница их были видны как на ладони. Расстояние до них было не свыше 3 верст.
В историческом исследовании «Трагедия Казачества» помещены следующие сведения: «21 февраля, на реке Калалы у станицы Дмитриевской, 2-й Кубанский корпус и Кубанские пластуны, после тяжелого боя – разгромили три полка пехоты и свыше полка конницы, захватили 380 пленных».
Странно, откуда они взяты? Не знаю, была ли это дивизия или бригада красной пехоты, но она была полностью пленена и без потерь с ее стороны, так как пленных казаки уже не рубили. А красная конница отошла в Ильинскую совершенно безнаказанно.
В этом бою наши доблестные пластуны, коих было немного, вели лишь перестрелку со своих позиций. Весь бой (атака) продолжался столько минут, сколько потребовалось коннице пройти, в среднем, крупной рысью 500 шагов. И вся тяжесть боя, как и слава, принадлежит только 1-му Лабинскому полку, во главе которого стоял полковник А.П. Булавинов, старый Лабинец.
Жена конвойца. Сестренка Надюша
День 22 февраля был днем полного отдыха для полков дивизии. Я живу в штабе дивизии вместе с генералом Арпсгофеном. Штаб помещался в доме богатого казака. В зале стоит большой сундук, охваченный со всех сторон мелкими треугольниками цинка разных цветов. По нему я узнал, что хозяин дома – бывший урядник-конвоец и семейство его сундуком гордится.
Мне эти сундуки всегда нравились. Их заказывали все казаки-конвойцы в Петербурге, перед возвращением домой, как незабываемую память о службе в Собственном Его Императорского Величества Конвое. Имел его и наш родной дядя по матери, урядник-конвоец Алексей Петрович Савелов, казак станицы Казанской. В нем хранились его гвардейские мундиры. Все это было мне хорошо знакомо с детских лет.
Здесь я невольно подхожу к такому сундуку и любовно оглаживаю его в знак своего восхищения щегольской работой мастеров Питера и уважения к хозяину его, уряднику-конвойцу. На медной пластинке сверху «внутреннего звонка со звоном» читаю: «В подарок моей супруге Марии, урожденной Вивчаренко».
«Странно, – думаю, – Дмитриевская станица типично «линейская» и далекая от всего украинского, откуда этот казак «выдрал» себе женухохлушечку?»
Посмотрел еще раз на сундук, полюбовался им и отошел. А за обедом вместе с генералом всматриваюсь в молодую хозяюшку, которая должна быть в девицах Вивчаренко. Приятная и стройная, красивая казачка 28–30 лет с ласковостью подает нам кушанье и нет-нет да и бросит на меня какой-то «родственный» взгляд.
Обед окончился. Она убрала все со стола. И когда ушли все офицеры, я спрашиваю ее:
– Твой муж гвардеец, хозяюшка? (В станицах называли их «гвардейцами», но не «конвойцами».)
– Да, а што? – лукаво отвечает она. – По чему это Вы узнали? – улыбаясь, продолжает молодица.
– А по сундуку, – говорю ей и также улыбаюсь.
– А Вы там больше ничего не заметили? – вновь лукаво спрашивает.
– Заметил. Вивчаренко – твоя девичья фамилия. Правда?
Она еще больше улыбается и весело продолжает:
– А Вам эта фамилия ничего не говорит?
– Очень знакомая, но, право, ничего не могу припомнить о ней.
– Да Вы же будете Федя Елисеев?.. С Кавказской? – уже смеется она.
– Да-да!.. А что?
Тогда она еще больше улыбается и задорно говорит:
– Да неужели Вы меня не помните?.. На свадьбе моей старшей сестры?.. На хуторе Вивчаренко, у нашего отца, лет двенадцать тому назад, когда Иван Тимофеевич Тарасенко брал замуж мою старшую сестру. Вы тогда с братом были шаферами и даже со мною целовались, когда играли «в фанты», при песне «Я сижу, горю, пылаю, на калиновом мосту».
И я вспомнил даже и все подробности.
– Так неужели это ты, Маруся… младшая сестра? – взбудоражен-но, весело спрашиваю ее.
– Ну канешна!.. А што – подурнела? – лукавит она.
– Да не подурнела, а, наоборот, расцвела, дорогая!.. Но как это было давно! – отвечаю ей.
И передо мной восстановились приятные картинки былого юношества, давно забытые, словно ушедшие в потусторонний мир.
Прошло только 12 лет, и – как все переменилось! И если в душе я был шокирован, когда она произнесла: «Да Вы же будете Федя Елисеев» (это начальника-то дивизии!), – то, узнав, кто она, мне было так приятно вспомнить о былом и говорить с нею, как с родной сестрой.
Мужа мне так и не пришлось увидеть. Он был помощником станичного атамана и в те суровые дни боев находился все время в станичном правлении. Конечно, он так и остался в своей станице после нашего отступления, как и все население несчастной нашей Кубани. Жуткая доля Казачества!
Было уже полуденное время того дня. В окно вижу – по улице движется шагом «мой хоперский выезд»: кучер Максим, что отступил с хоперцами от самого Воронежа из своей губернии, а позади его, в отцовской тачанке, сидит Надюша и, бросая взгляды по дворам, ищет Лабинский полк. Вороные как смоль жеребцы, гривастые и хвостатые, хорошо откормленные и вычищенные, достойны для командирского выезда. Надюша в моем черном длинном зимнем бешмете, подарок ей, и в маленькой черной шапчонке. Казачок сидит в тачанке, да и только – подумает каждый, глядя на нее.
Ее неожиданное появление здесь, в тревожной обстановке, мне не особенно понравилось. Выскакиваю на парадное крыльцо и кричу:
– Максим!.. Надя! Сюда-а!
Максим натянул вожжи и с шиком подкатил к парадному крыльцу, снял моментально папаху и весело произнес:
– Здравия желаю, Федор Иванович, господин полковник!
А Надюша, по-мужски соскочив с высокой тачанки, бросилась ко мне и защебетала:
– Фе-е-дя-а!.. В станице только и говорят о Лабинцах!.. Опять пригнали много пленных красных!.. И кого ни спросишь, кто их взял? – все говорят: 1-й Лабинский полк. Нашим станичникам немного досадно, что делают все это Лабинцы, когда тут же и свои кавказцы, но все знают, что командиром Лабинцев ты, потому все и рады, не нахвалят тебя, вот я и приехала сюда, чтобы тебе все это рассказать, – радостно говорит она, захлебываясь. – А мама и бабушка – так аж плачут от радости, – добавляет.
Через 3 дня бабушка и наша мать будут плакать уже не от радости, а от горя и полной неизвестности, так как из дома уйдут в горы, к Черному морю, все три сына-офицера и вот эта щебетунья Надюша с 1-м Лабинским полком. А дома останутся две беспомощные старушки и два подростка, наши самые младшие сестренки – Фися, 14 лет, и Нина, 12.
Тост полковника Булавинова. Бой в станице Ильинской
Сегодня господа офицеры 1-го Лабинского полка справляют званый ужин в честь вчерашней атаки. К тому же из станицы Константиновской прибыли два старика ходока узнать – как дела на фронте? И надо ли полку еще какой-либо помощи? Это были отцы двух хорунжих – Михаила Копанева и Меремьянина-пулеметчика. Но главное – полк хочет почтить меня, о чем еще утром сказал полковник Булавинов и просил пожаловать «в гости».
«С огнями», то есть вечером, я прибыл с генералом и познакомился со стариками. Старикам этим было лет по пятьдесят. За столом посадил их рядом с собой, как почетных гостей. Рядом с отцами посадил и сыновей-хорунжих. Почет делался не чинам, а людям, сердцу казачьему. Ужин был если и не пышный, но всего было вдоволь. Не хватало только напитков. Их было мало. В соседней комнате играл полковой хор трубачей. От Кавказцев присутствовал наш старший брат Андрей, есаул. Конечно, была и Надюша – гостья неожиданная, которую все офицеры полка так полюбили.
«Под жареное» полковник Булавинов, как хозяин стола, встал с тостом. Он не любил высшие штабы и Генеральный штаб, то есть офицеров Генерального штаба. А успехи полка буквально взбудоражили его душу старого Лабинца.
Он говорил о строе, о строевых офицерах, на ком лежит вся тяжесть боевой работы. В своем развитии этого «строевого тоста», вначале складного и продуманного, он дошел до того, что оскорбил корпус офицеров Генерального штаба. И в доказательство своей истины указал, что вот пример: как только принял полк, а потом дивизию строевой офицер, не Генерального штаба, полковник Елисеев – посмотрите, какие успехи пошли!
Тост этот очень «задел» моего милого и благородного начальника штаба. Выслушав его, сидя со мной рядом, тихим голосом он попросил дозволения покинуть стол.
Мне было неудобно и бесконечно жаль этого безусловно очень культурного и воспитанного старого русского генерала Генерального штаба, который по событиям момента и как гость не мог и, может быть, не хотел отвечать хозяину стола и, в данный день, командиру полка; выразив естественный протест, он решил молча уйти. На мои уговоры он решительно отказался остаться и ушел.
По-дружески я пожурил Булавинова тут же после ухода генерала и вдруг слышу от него не раскаяние, а радость, что генерал ушел. И тут же уверяет меня, как и офицеров, что «верхи» не выведут нас из беды. И наша кровь сейчас льется даром.
По воинской дисциплине я мог приказать Булавинову «остановиться» в дискредитации высших начальников, но вижу на лицах у всех офицеров «удовольствие» слушать Булавинова и даже радость в глазах.
Гражданская война есть война народная. И с народом надо было считаться. И «цукни» вот сейчас их всех – завтра они «повесят носы», как оскорбленные.
Мне все это все же не понравилось. Вечер был испорчен.
23 февраля генерал Науменко приказал 2-й дивизии занять станицу Ильинскую. Выступление назначено к вечеру. В лоб, на мостик у самой окраины станицы, через рукав Калалы был брошен 1-й Кубанский полк, который с налета захватил в плен полевую заставу с двумя пулеметами.
Моросил мелкий, нудный дождик. Маленький ростом, но на очень высоком и сильном гнедом коне, ко мне прибыл командир 1-го Кубанского полка войсковой старшина Сердюк и доложил об успехе, весело улыбаясь по-дружески.
Я смотрю на него и тоже улыбаюсь, так как он был очень странно одет. Поверх кителя – шашка, кинжал, револьвер, бинокль. На голове, поверх папахи, – шерстяной вязаный шлем, через отверстие которого видны только глаза и нос Сердюка. «Шлем» мокрый, сползает ему на глаза. Мощный конь не слушает его повода. Сердюк вертится передо мной шагах в десяти и все время улыбается. Я отпускаю его и вслед кричу:
– А сколько у вас в полку шашек, Фомич? (Так мы его звали в училище.)
– Да сто двадцать пять! – выкрикнул он уже на ходу и поскакал к своему полку в 125 шашек.
С Лабинской бригадой широкой рысью я направляюсь прямо к центру станицы. Красная конница выскочила на восток станицы. Ища «живую силу врага», чтобы ее уничтожить, бригада последовала за ней. Но один из рукавов Калалы и тут пересекает нам дорогу. Красные, спешившись в северо-восточной части, встретили казаков огнем. В станице грязь гораздо глубже, чем в степи. Одна из конных групп, человек в двести, угрожала уже с восточной стороны. Видно было, что красные не хотели оставлять станицы. Высланный 2-й Лабинский полк оттеснил эту группу. Уличный огневой бой затянулся до вечера. Мы занимали юго-восточную часть станицы, а красные северную. Обе стороны разделял болотистый рукав Калалы. При таких обстоятельствах оставаться на ночь в станице было невозможно. Казаков было меньше, и мы были без резерва. Генерал Науменко с остальными частями оставался в Дмитриевской.
Дождавшись сумерек, тихо, казалось незаметно, я повел полк обратно к переправе, что на юге станицы. Но только что Лабинская бригада тронулась, как вслед, и немедленно, появилась красная конница и, под улюлюканье и матерную ругань, открыла по казакам с седел огонь со всех сторон, боясь атаковать. Выслав часть пулеметов к югу, чтобы обеспечить нашу переправу, остальным приказал ответить «огнем на огни». Красные сразу же замолчали.
В непролазную грязь в колонне по-три перешли мы обратно Калалы через единственный мостик к Дмитриевской и вернулись на старые квартиры.
Одно было приятное сознание, что женщины-казачки станицы Ильинской при появлении своих казаков щедро несли им из дворов пироги белого кубанского хлеба и шматки соленого свиного сала, приговаривая:
– Нате вам, родные, а то все забирают у нас эти красные.
К полку присоединилось несколько десятков ильинских казаков, которые, увидев красных воочию, испугались за свое благополучие.
Явившись к генералу Науменко и доложив обо всем, с его стороны не встретил осуждения в неудаче. Доклад он выслушал серьезно и сказал, что завтра пойдет в наступление весь корпус.
Для прочного удержания железнодорожного узла станции Кавказская (хутор Романовский) было недостаточно занятия одной Дмитриевской станицы, имея противника в 7 верстах в станице Ильинской, который в любой день и неожиданно мог атаковать и выбить 2-й Кубанский корпус из Дмитриевской. Тогда бы корпус не удержался и под Кавказской. С потерей этого железнодорожного узла прерывалась бы всякая связь с Терским Войском и Терско-Дагестанским краем всех войск здесь и главнокомандующего генерала Деникина. Прерывалась телефонная и телеграфная связь. Был упущен день, когда 21 февраля корпус не занял Ильинскую, чем отбросил бы красных на восток, в станицу Успенскую, и на север, в станицу Ново-Покровскую, отстоящие от Ильинской на 24 версты.
Штаб корпуса, видимо, это сознавал и решил занять Ильинскую. К тому же Донская армия, 1-й и 3-й Кубанские корпуса, были на север от Кубани не менее как в двух переходах. С занятием Кавказского узла красные немедленно бы устремились в Майкопский отдел, заняли бы Белореченскую, соединились с красно-зелеными, занявшими к этому времени всю Черноморскую губернию, и, конечно, отрезали бы путь отступления всем войскам, потом отступившим к Туапсе.
В это время 4-й Кубанский корпус генерала Писарева, оставив Ставрополь, действовал севернее Армавира и Невинномысской. Красные могли отрезать и этот корпус от их магистрали Армавир – Белореченская и занять Майкоп.
Был ли приказ или по личному плану, но корпус завтра, 24 февраля, выступит для занятия Ильинской.
Новая неудача. День 25 февраля
С утра 24 февраля весь корпус, без пластунов, сосредоточился к юго-западной части Ильинской, у шляха с хутора Лосева. С дивизиями и генерал Науменко. Стоял пасмурный день. Моросил мелкий дождь. Науменко бросил Лабинскую бригаду вперед. Крупной рысью спускалась она от того кургана, который стоит у Лосевского шляха, на уровне станицы Дмитриевской. Мы проходили мимо Кавказской бригады, численностью равной Лабинской. Мне немного было досадно, что вот в голову опять бросают Лабинцев, и в душе чувствовал – на неудачу. В управлении корпусом я не видел при этом наступлении ни порыва, ни дерзания. А тут еще «кислая» погода.
Головная сотня моментально сбила красных с мостика, что у кирпичного завода. Конница красных, отдельными группами, поскакала во все пролеты улиц Ильинской.
Наученный вчерашним опытом, что, втянувшись в станицу, толку будет мало, решил следовать прямо на север по окраине, оставив станицу правее себя, и, пройдя ее, занять выход на станицу Ново-Покровскую. Этим маневром я заставлял красных отступить только на восток, к станице Успенской.
В это время правее Лабинцев широким наметом понеслась Кавказская бригада, бросившись на восток, вдоль улицы. Это меня устраивало.
Перед Лабинской бригадой легкий подъем. Здесь прошлогоднее жниво и почва так разбухла и так вязка, что нельзя развить сильный аллюр.
Смотрю – красные скачут толпами впереди нас на следующей улице и поперек нашего движения. Решаю ударить их во фланг. Как в это время головная сотня под огнем красных отскакивает назад. Командир сотни докладывает, что впереди речка. Но я уже и сам вижу ее, потянувшуюся на восток. И красные, пройдя ее по мосту, заняли гумна по ту сторону этой предательской топкой речки Калалы и открыли по казакам огонь, зная, что речку-то мы не перейдем.
С досадой поворачиваю полки «взводами кругом»; неся потери, рысью отступаем назад. Одновременно с нами отступают и Кавказцы.
Вновь все сорвалось, и я, не ожидая приказаний, с бригадой отошел за мостик, что у кирпичного завода. Здесь пришло и приказание от командира корпуса: «идти домой» в станицу Дмитриевскую.
На высоком кургане у Лосевского шляха генерал Науменко долго стоял со мной и смотрел на Ильинскую, имея спешенные полки позади себя. Нудно моросил дождь и мглою заносил станицу от наших глаз. К ночи полки вернулись в Дмитриевскую.
Когда я поднялся на этот высокий курган, на котором находился командир корпуса, на нем лежали два казака с винтовками в руках, направленными на Ильинскую. В одном из них я сразу же узнал конного вестового всей Великой войны у моего бывшего командира сотни, подъесаула Г.К. Маневского – Георгия Афанасьева.
Это был крупный, сильный казак на таком же крупном и сильном рыжем коне донской породы. Неискушенный и простецкий, он служил «не кричаще», но честно и верно своему любимому командиру. Те, кто был с Маневским на «ты», называли его Жоржем. В шутку и Маневский называл своего вестового Жорж. Тот брал под козырек и не обращал никакого внимания на эту шутку. Порой и я, младший офицер в сотне Маневского, называл так Афанасьева. И вот теперь, не видя его ровно 2 года, я так обрадовался встрече, что совершенно серьезно и громко восклицаю:
– Здравствуй, Жорж!.. Живой?.. Как дела?
А он, грустный теперь, громко ответил мне, как и в Мерве, и на войне было принято в нашем 1-м Кавказском полку при личных встречах с хорошими казаками:
– Желаю здравия, господин полковник! – и, кивнув в сторону своей родной Ильинской станицы, беспомощно посмотрел на меня печальными глазами.
Казачье сердце, видимо, предчувствовало, что он уже никогда не вернется в свою станицу.
– В каком полку служишь и кто ты теперь, Жорж? – участливо спрашиваю его.
– Да подхорунжий я, господин полковник, но што теперь от этого толку! – грустно, подавленно отвечает он. – А это, господин полковник, мой младший брат. Увожу и его с собою. И вот в последний раз глядим на свою станицу, – закончил он.
Оба брата эвакуировались. Поселились в Югославии, занялись мелкой торговлей и никому из станичников о себе не давали сведений.
После этих двух неудач я почувствовал, что настал психологический перелом.
От 2-й дивизии было выставлено усиленное сторожевое охранение в сторону Ильинской. Чтобы показать свою «живучесть» и нервировать красных, приказал в охранение выставить одно орудие и через каждые полчаса давать один выстрел на их переправу у южного моста через Калалы.
На случай тревоги дивизии приказано сосредоточиться севернее Дмитровской, но у главной переправы.
Красные с утра подошли к станице. Их мы совершенно не ждали. И когда я со штабом дивизии выскочил через переправу к северной окраине по главному шляху Дмитриевская – Ильинская, навстречу мне, через дворы, бежали в панике пластуны. Впереди всех мой станичник Никита Джендо, неслуживый казак 35 лет, с перекошенным от страха лицом, кричит:
– Возвращайтесь назад, Федор Иваныч!.. Красные уже во дворах!
Не верить станичнику было нельзя. Да и больно быстро, главное через дворы, бежало несколько десятков пластунов. Повернув назад, прошли грязную топь у главной переправы и поднимаемся на противоположную сторону станицы – как в спины нам понеслись пули красных. И получилось так, что штаб дивизии вышел из станицы после своих полков. Полки стояли уже за станицей в достаточном беспорядке. Даже и мой славный храбрый 1-й Лабинский полк. Полковник Булавинов на это посмотрел, видимо, «просто», как на естественное явление, что «мы все равно не удержимся».
– Собрать свои полки! – зло кричу я командирам еще издали.
И тут же узнаю, что в этом неприятном отступлении смертельно ранен доблестный командир 1-й сотни, есаул Минай Бобряшев.
Штаб корпуса находился на мельнице, что по шляху к станице Кавказской. От генерала получено приказание: «Оставить только наблюдение за станицей, полки отвести назад, в балку».
Красные, заняв южную окраину Дмитриевской, вперед не продвинулись и постреливали по казакам.
Снялся с мельницы и штаб корпуса. Науменко один, без штаба, стоит со мной на перекате к балке. Видим, что лежащий впереди нас курганчик заняли какие-то пешие казаки, и слышим громкий баритональный голос команды:
– Взвод! – ПЛИ!.. Взвод! – ПЛИ!
– Кто это там «залпует»? – удивленно спрашивает меня Науменко, но я не знаю.
Он посылает казака с приказанием – сняться и отойти. И мы видим – идут 20 человек молодых казаков. Впереди них молодой начальник с двумя Георгиевскими крестами. Он докладывает, что это взвод пластунов станицы Ильинской и они в последний раз давали «салют» своей станице. Науменко улыбается, хвалит командира за молодечество и с миром отпускает их в строй.
Командиром этих пластунов был 20-летний подхорунжий Алексей Дорофеевич Белов, служивший в Добровольческих частях, где за храбрость получил и Георгиевские кресты, и звание подхорунжего.
Потом этот казак останется с Кубанской армией на Черноморском побережье; вернется в свою станицу, будет, как все его сверстники, мобилизован в Красную армию; будет в Кронштадте с восставшим гарнизоном, уйдет с ним в Финляндию; будет очень активным членом Финляндско-Кубанской станицы, украшением ее в песнях и танцах; с джигитами переберется в Америку в 1926 году, будет зарезан в спину каким-то поляком и умрет в больнице в неизвестности от полученных ранений ножом. Так жаль этого выдающегося самородка.
После полудня, не видя наступления красных, генерал Науменко приказал 2-й дивизии отойти в хутор Лосев, там заночевать и действовать по обстоятельствам на месте. С 4-й дивизией и остальными частями он отошел в станицу Кавказскую.
Бой у хутора Лосева
В хутор Лосев дивизия вошла затемно. Он весь расположен по северному берегу топкой Челбасы, имея единственную греблю к хутору Романовскому.
Казачья гребля – она строится местными общественными средствами, да так – лишь бы проехать подводой. Лосевская гребля ужасна: узкая, низкая, густо унавоженная.
Зная, что в случае отступления нам не удержаться в хуторе, приказал быть начеку. И действительно, с раннего утра разъезды донесли, что наступает красная конница. Немедленно перевел дивизию на южный берег и 1-м Лабинским полком занял позицию на склоне, на таком расстоянии от реки, до которого не доставал бы пулеметный огонь красных. Все остальные три полка и артиллерию (не знаю, сколько было орудий) укрыл за перекатом, в балке.
Ко времени завтрака красная конница, крупной рысью спускаясь с высокого переката, вошла в Лосев. Мы молчали. Но когда она двинулась к гребле, легким пулеметным огнем Лабинцев была остановлена.
День 26 февраля начался с ярким восходом солнца. Стало сразу тепло, и песчаная почва этого района нашей станицы была суха. День настал совсем весенний. Но он для 1-го Лабинского полка был особенно тяжелым по своим потерям.
Красные, выждав, к обеду открыли по казакам артиллерийский огонь откуда-то из-за закрытой позиции к северу от Лосева. После обеда огонь их усилился, они хорошо пристрелялись по целям.
Уже не раз доносил мне полковник Булавинов и о потерях, и о невозможности держаться на неукрытых позициях. Но я отлично знал, что, если мы оставим свои позиции и выпустим из-под обстрела единственную переправу, красные немедленно перейдут Челбасы, и тогда надо будет вести настоящий бой, который может быть не в нашу пользу, или отходить на хутор Романовский – до него было 12 верст.
К полудню огонь красных заговорил сильнее. Уже провезли мимо меня изувеченного шрапнельным разрывом доблестного командира 6-й сотни хорунжего Меремьянина 1-го. Вскоре был убит его двоюродный брат, пулеметчик хорунжий Меремьянин 2-й. Из линии фронта потянулись раненые казаки и линейки с убитыми. Я чувствовал, что положение становится буквально невозможным. У меня телефонная связь со штабом корпуса через хутор Романовский. Чтобы не тревожить корпусного, вызываю начальника штаба полковника Егорова и докладываю ему о невозможности держаться дальше. Он настаивает, чтобы дивизия обязательно продержалась до вечера.
Дивизия держится. Но через час положение усугубляется. Казаки все время посматривают назад, в мою сторону, явно ожидая приказа «отхода». Я ловлю ту психологическую черточку, которая скажет мне, что, если красные начнут переправляться в нашу сторону, казаки уже не выдержат.
Вновь вызываю начальника штаба и уже диктую ему, что, может быть через час времени, я снимаюсь с позиции и отхожу в Романовский. Услышав это, полковник Егоров, очень корректный офицер Генерального штаба, который меня отлично знает еще по Корниловскому полку на Маныче весной 1919 года и с которым я всегда был в самых мирных взаимоотношениях, вдруг очень решительно, тоном беспрекословного приказания говорит:
– За отсутствием генерала Науменко, именем командира корпуса, приказываю Вам, полковник Елисеев, во что бы то ни стало продержаться до темноты на занимаемых позициях и только потом уже отходить в хутор Романовский. Штаб корпуса, 4-я дивизия и все остальные части корпуса отойдут к ночи туда же, в хутор Романовский. – И добавил еще тверже: – Вы будете ответственны по законам военно-полевого управления войск, если не исполните моего приказания.
Сказал и повесил трубку. Я понял, что дальнейший разговор с ним бесполезен. Как и прав он. Проехал сам к Булавинову, урезонил его и усилил 2-м Лабинским полком. В резерве у меня Кубанская бригада в 250 шашек. На душе было скверно.
И как мы рады были, когда наступила темнота. Я вновь вызвал к телефону полковника Егорова, и мы тут уже спокойно ориентировали один другого в общей боевой обстановке.
– Итак, полковник, снимайте Вашу телефонную связь и – до встречи в Романовском, – совершенно любезно закончил наш разговор Егоров.
2-й дивизии приказано было занять северные улицы Романовского и на ночь выставить сильное охранение в сторону Лосева. Штаб корпуса со всеми своими частями расположился в южной части хутора.
Сетью железнодорожных путей хутор Романовский разделен на две равные части, сообщение между которыми имелось только на окраинах, подземными мостами. Для пешеходов существовали два висячих моста.
По знакомому мне с детства шляху дивизия идет в Романовский. Он расположен в глубокой котловине, но зарево многочисленных огней железнодорожного узла за много верст определяет его местонахождение и радует нас, воинов, уже надорванных боевыми неудачами.
Судьбе надо было сделать так, что 1-й Лабинский полк имел свои кровавые потери 26 февраля именно на том месте, где 16 февраля захватил в плен всю группу красной пехоты с пушками, пулеметами и обозами, отступившую от хутора Романовского, и понес при этом совершенно незначительные потери.
Судьбе угодно было сделать так, что 16 февраля, когда четыре сотни 1-го Лабинского полка скакали по снежной степи от Романовского в Лосев, чтобы отрезать отступавшую красную пехоту, 6-я сотня хорунжего Меремьянина 1-го, бывшая в заслоне, гналась по пятам пехоты именно по этому шляху, по которому 26 февраля везли в Романовский его тело, изуродованное шрапнельным разрывом красных. Через 2 месяца он умрет в Крыму от ран на руках своей молодой жены-казачки.
Судьбе было угодно еще сделать так, что в трех замечательных по успеху атаках 1-го Лабинского полка не был ни убит, ни ранен ни один офицер, а теперь, при отступлении, в упорных боях убиты трое доблестных офицеров – коренных Лабинцев. Пусть Войсковая история запишет их имена на своих скрижалях – есаула Миная Бобряшева и двух хорунжих, братьев Меремьяниных, погибших в боях, защищая свой Казачий Удел.
Полковник Миргородский
Голова дивизии дошла до тех бугров, которые занимали красные 16 февраля, отойдя от Романовского, и на которых, в предутренней темноте, напоролся 1-й Лабинский полк. С них, к югу вниз, сплошное зарево огней многочисленных фонарей паутины железнодорожного узла, соединяющего Россию с Кавказом и Черноморье со Ставропольем. Было и не похоже на войну. Население хутора в 40 тысяч здесь жило будто по-мирному.
Мы прошли через железнодорожный переезд на Ставрополь и ту будку, знакомую по 16 февраля, и вошли в хутор.
Квартирьеры ведут штаб дивизии к западу. В темноте узнаю так знакомые мне места, где наша семья имела подворье. Хутор Романовский был наш, казачий. Узнаю знакомый дом полковника Павла Григорьевича Миргородского и, к удивлению, стоявшего на улице его владельца. Он, в длиннополом туркменском тулупе с большими рукавами, внакидку на плечи, видимо, кого-то ждал.
– Здравствуйте, Павел Григорьевич! – воскликнул я от такой неожиданной встречи, не видев его с 1917 года.
Миргородский – наш старейший Кавказец мирного времени, прослуживший все свои офицерские годы в полку по окончании Ставропольского казачьего юнкерского училища, когда в полки выпускались «чином подхорунжего».
Любимец всего полка – и офицеров, и казаков. В молодости джигит и кутила, но кутила добрый, щедрый, компанейский. В станице Брюховецкой имел родовой офицерский участок земли в 200 десятин. Женившись, остепенился. У него взрослые дети. Жена Ольга Константиновна – старшая, главная и самая уважаемая полковая дама в Мерве. В день семейных праздников дом Миргородских – полная чаша. Вот почему, не зная еще причины, зачем он стоял на улице, я быстро соскочил с седла, считая совершенно недопустимым подать ему руку «сверху».
– Здравствуй, дорогой, ходим зо мною, я шось хочу Вам сказать, – говорит он, берет меня под руку и отводит в сторону.
Как природному черноморскому казаку, ему было легче изъясняться на родном языке, что всегда у него было в мирное время, в особенности когда он волновался. В данный момент он особенно волновался. И, отойдя на несколько шагов от штабного конного строя, чтобы его никто не слышал, продолжает:
– Ось шо в моем доме отвели постой для штаба дивизии. Я понимаю необходимость, но – завтра прийдуть ци, красные, и в доме полковника ночував штаб дивизии. Вы же понимаете, шо воны зо мною зроблять?! Нельзя ли, Хвэдир Ваныч, яксь, того в другэе мисто поставыть його?
Я понял нашего дорогого и милого старика Кавказца Павла Григорьевича и, желая как можно скорее его успокоить, быстро отвечаю:
– Конечно, конечно, Павел Григорьевич!
– И Ольга Константиновна просыть, – добавляет он, словно извиняясь за свое малодушие.
Если бы мне предстояло как-то пострадать, то и тогда я оградил бы от могущих быть неприятностей этого глубокоуважаемого и любимого нами Мафусаила-кавказца. Успокоив его, приказал никому даже и не въезжать в его двор, чтобы не вызвать подозрений «завтрашних гостей».
Это, конечно, не спасло старика. Писали потом: «Павел Григорьевич вскоре был арестован и увезен куда-то на север».
Завтра, 27 февраля 1920 года, 2-й Кубанский конный корпус оставит железнодорожный узел станции Кавказская Владикавказской железной дороги и отойдет на запад, в станицу Казанскую. Массивный каменный железнодорожный мост через Кубань, построенный в годы Русско-японской войны, не будет взорван. Не будет взорван и старый железнодорожный чугунный мост красного цвета, лежащий рядом, оставленный для подвод, по которому конница может проходить в колонне «по-шести». И с этого дня прекратится всякая связь с 4-м Кубанским конным корпусом, действовавшим по линии Армавир – Невинномысская, прекратится всякая связь с Терским Войском и частями, действовавшими в Терско-Дагестанском крае.