Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска — страница 7 из 14

Поощрение от Атамана Букретова. В 1-м Черноморском полку

Еще до оставления Гойтхского перевала получена циркулярная телефонограмма от командира корпуса генерала Науменко следующего содержания: «В полках – представить для производства в первый офицерский чин хорунжего достойных подхорунжих, вахмистров и урядников, не стесняясь в количестве, приблизительно 10–15 человек на полк».

Такая щедрость меня удивила. Собрав своих помощников и командиров сотен – прочитал телефонограмму и запросил их:

– Есть ли подходящие урядники для получения офицерского чина?

Все командиры сотен сами из бывших урядников. Они замялись и докладывают, что все урядники отличные боевые начальники, но для производства их в офицеры – не знают, как быть. Да и до производства ли теперь, в такое время?..

Явился к генералу Науменко и доложил и свое мнение, и сотенных командиров.

– Атаман Букретов после соединения со своими корпусами, чтобы завоевать симпатии армии, решил сделать этот щедрый жест. Его поддержали командиры корпусов, вот почему и сделано такое распоряжение, – услышал я от генерала Науменко. – Ваш 1-й Лабинский полк самый сильный в корпусе, и Вы, Елисеев, можете представить 20–25 человек, – закончил он.

Вновь собрал сотенных командиров, и совместно едва набрали по два урядника от каждой сотни и пулеметной команды. Представлен был в хорунжие знаменный урядник и из команды ординарцев подхорунжий Трофим Науменко, «мой учебнянин». Последний дорого заплатит при допросе красными за этот свой офицерский чин.

Вернувшись из Сочи «после сбора полков дивизии», на второй день являюсь к командиру корпуса с докладом – «что мною сделано». Науменко до сих пор не успокоился по адресу полковника С.С. Жукова и досадливо говорит:

– Ну и шляпа же этот Жуков!.. Так в один бой растрепать дивизию!

Я с ним был вполне согласен. Он приглашает меня проехать в 1-й Черноморский полк.

– Вы знаете – я назначил командиром этого полка Вашего друга, полковника Тарарыкина. Он, правда, из урядников, но на меня произвел хорошее впечатление, – добавляет.

Мы в Черноморском полку. «Мой Вано» (как я его всегда называл) – в коричневой бикирке, подтянут. Он в чевяках, при дорогом кавказском оружии, с офицерским Георгиевским крестом на груди и с Георгиевским темляком на эфесе шашки. Весь его внешний вид очень импозантный. Блондин, чисто выбрит и без усов – он выглядел молодо. Тогда ему было около 30 лет от роду.

Его полковой бивак вычищен и выметен. Науменко, внимательно рассматривая все, говорит мне, идущему с ним рядом:

– Смотрите, Елисеев, как Тарарыкин навел порядок. Не то что эта старая шляпа полковник Кононенко! (Кононенко старый офицер 1-го Екатеринодарского полка. В 1910 году он был в чине подъесаула.)

Нас здесь, в полку Тарарыкина, при генерале Науменко, человек десять старших офицеров всего корпуса. С нами и генерал Хоранов, который очень много говорит и совершенно «своеволен» со своим командиром корпуса, так как они равные в чине – оба генерал-майоры. Но полковник Тарарыкин держится в стороне от нас, словно боясь вступить в общий разговор. Науменко призывает его к себе и весело, чуть с упреком или с удивлением, говорит:

– Что Вы прячетесь, полковник?.. Я осматриваю расположение Вашего полка, а Вы где-то там позади стоите!

«Мой Вано» выдвигается вперед. Он стоит перед Науменко, держа руки «по швам», и на все вопросы генерала отвечает только лаконично: «Никак нет, Ваше превосходительство», «Так точно, Ваше превосходительство».

Видя и слыша это, я сразу же определил, что Вано находится «не в своей тарелке». Вижу, что и генерал Науменко как-то этим недоволен, так как перед ним стоял не командир полка, который может и должен доложить, и рассказать, и доказать что надо, а стоял очень хороший, расторопный и исполнительный урядник.

Осмотр расположения полка окончен. Вано отзывает меня в сторону и спрашивает – сколько урядников от 1-го Лабинского полка я представил для производства в офицеры? И, услышав цифру 16, удивился. И запальчиво произнес:

– А я нарочно их «напек» много!.. По крайней мере, они будут меня слушаться!.. Я им дал офицерский чин, поставил на должности офицеров и требую от них службы и исполнения моих приказаний «как от урядников». К тому же они не будут думать о мире с красными, так как теперь и они офицеры, – добавил он и тут же некрасиво выругался по-солдатски.

Такое рассуждение, а в особенности «о мире», меня удивило. «Чтобы они не думали о мире», – такую фразу произнес и генерал Науменко, когда я заметил ему «о ненужной щедрости Атамана Букретова».

Думаю, тогда Атаманом Букретовым в Кубанской армии было произведено в чин хорунжего до 500 урядников, беря во внимание все роды оружия. Но не пройдет и одного месяца как все эти новые офицеры в составе Кубанской армии будут оставлены на Черноморском побережье теми старшими начальниками, кто их представлял в офицеры, и самим Атаманом Букретовым.

И никто из этих новых офицеров в 1-м Лабинском полку не надел офицерских погон, так как их не было, как и жили они вместе со своими взводами казаков, коими командовали раньше, будучи урядниками. Мы все были ободраны в обмундировании, и им было «не до офицерских погон» тогда. Поплатятся потом они перед красными за свой офицерский чин.

Войсковой старшина Логвинов. Обед с дамой

После осмотра 1-го Черноморского полка генерал Науменко, обращаясь ко мне, вдруг говорит, глядя на меня испытывающе:

– Полковник, я хочу Вам дать в 1-й Лабинский полк еще одного штаб-офицера.

– Кто он таков? – спрашиваю.

– Войсковой старшина Логвинов, – отвечает, остро смотря мне в глаза. – Он из моего штаба, как штаб-офицеру ему теперь в штабе делать нечего.

– Нет, не надо, Ваше превосходительство. Вы разве забыли его случай со мной в Филипповском хуторе? – докладываю.

– Нет, не забыл. Но он ведь извинился перед Вами! – говорит Науменко. – Право, он хороший офицер. Он тяжело ранен в голову, а если на него иногда «что находит», то Вы сумеете его остановить. К тому же он сам хочет к Вам, в 1-й Лабинский полк, – уговаривает он меня.

Я уважал генерала Науменко, не хотел его огорчать и согласился.

Логвинов – бывший кадет, окончил сотню Николаевского кавалерийского училища в Петербурге в июле 1914 года, то есть накануне войны. О нем я слышал еще в своем 1-м Кавказском полку в Турции от его сверстников, что он был тяжело ранен в голову и у него иногда случается «заскок», несдержанность. Было же дело так.

В Филипповском хуторе я прибыл в штаб корпуса по делам службы и в передней комнате вижу его, в чине есаула. На мое обращение доложить генералу Науменко он, не встав со стула, небрежно бросил мне:

– Генерал занят.

– Я Вас прошу, есаул, доложить командиру корпуса обо мне, и потом, когда к Вам обращается штаб-офицер, надо встать, – говорю ему.

– Ну-у, вас много таких будет! – вдруг отвечает он, продолжая сидеть на стуле.

– Что Вы сказали?!. Да встать! – крикнул я на него.

Он встал нехотя и не принял положенную военную стойку. Быстро открылась дверь, и в ней показался генерал Науменко, удивленно спрашивая меня:

– Что случилось, Елисеев?

Я доложил, «что, именно, случилось».

Науменко горячо «напустился» на Логвинова. Тот немедленно же «вытянулся смирно». Генерал заметил, что его обязанность состоит именно в том, чтобы исполнять разные поручения.

– Пришел начальник дивизии по службе, он в чине полковника, и Вы так ему ответили?! – очень строго, внушительно, ясно, коротко и определенно подчеркнул ему генерал Науменко и заставил тут же извиниться передо мною.

Логвинов был смущен, извинился. И теперь, месяц спустя, дает его в мой полк. И только из чувства уважения к генералу Науменко я согласился на это.

Логвинов представился мне хорошо. Еще раз извинился и добавил, что это у него – «как результат тяжелого ранения в голову» и что он иногда говорит то, что и сам не знает.

Я обласкал его и назначил командиром 1-й сотни. О Логвинове я написал потому, что при гибели Кубанской армии он совершит один положительный поступок и останется с казаками.

Штаб корпуса проходит нашу дивизию. Науменко заехал ко мне. Я предлагаю ему пообедать у нас, «чем Бог послал». Он согласился.

Надюша – моя хозяйка. Женской рукой она сервировала «что могла». Науменко шутит с ней и называет ее «казачонком». Надюша с бритой головой, в бешмете, в ноговицах. Казачок, да и все. Да и сама хочет быть «казаком».

Она без конца щебечет, накрывая стол, и, закончив, произносит:

– Федя, можно садиться.

Мы подходим к столу. Науменко идет к председательскому стулу и берет его за спинку, чтобы сесть.

– Нет, генерал, это мое место хозяюшки, а Ваше – рядом со мною, – вдруг говорит она так смело.

Науменко немного опешил. Да опешил и я. 17-летняя барышня в штабе дивизии – и «хозяюшка»? Я немного смущен, но Науменко быстро «находится»:

– Ах ты, постреленок! – отвечает он и тут же ущипнул ее за щеку.

Надюша краснеет, бьет его по руке и теперь уже активно просит его занять место рядом с нею, правее. Мы все смеемся и соглашаемся. Я сажусь левее ее. Наши начальники штабов меняются местами: полковник Егоров рядом со мной, а генерал Арпсгофен – рядом с Науменко.

– Мы обедаем с дамой, – любезно острит старик Арпсгофен и тут же «жалуется» Науменко, что «Надюша заставляет его бриться ежедневно».

– Ах, неправда!.. Неправда, генерал, – пищит она. – Я Вам никогда этого не говорила, – оправдывается.

– Ну конечно, Надюша, Вы мне этого никогда не говорили, но не могу же я, кавалер, показываться перед дамой небритым. Вот и приходится напрягаться каждый день, – шутит он.

Две дивизии – в одну. Генерал Бабиев

Оказалось, что генерал Науменко заехал в штаб нашей дивизии не просто так. После обеда, когда все офицеры удалились, он говорит мне и генералу Арпсгофену:

– Ввиду малочисленности 3-й Кубанской казачьей дивизии генерала Бабиева предполагается свести вместе 2-ю и 3-ю дивизии. Но номер дивизии, из уважения к генералу Улагаю, как к его детищу, останется «второй». Третья дивизия – совершенно упразднится. Как старший в чине, в командование дивизией должен вступить генерал Бабиев.

– Вы ничего не имеете против этого, полковник Елисеев? – вдруг обращается он ко мне.

– Ваше превосходительство, это вполне нормально, – отвечаю ему искренне.

– Еще один вопрос, – обращается он к генералу Арпсгофену. – Генерал Бабиев хочет сохранить свой штаб дивизии, а штаб 2-й дивизии – расформировать. Я знаю, что это Вам будет очень неприятно, но – так хочет генерал Бабиев, – закончил он.

Я видел, как все это было неприятно моему милому старику генералу, но я отлично понял, что иначе и быть не может. Для властного и порою своевольного генерала Бабиева скромный, серьезный и благородный генерал Арпсгофен был совершенно неподходящ. Это, конечно, знал и сам Науменко. Все это как бы только предполагалось, но нельзя было не увидеть, что все уже предрешено, сговорено заранее с Бабиевым. У него остались в дивизии только два полка – Корниловский и 2-й Сводно-Кубанский, и оба были малочисленны.

Полки Хоперской бригады, входившие в состав 3-й дивизии, давно отозваны генералом Шкуро к себе, к Сочи, как главные и верные его соратники еще по 1918 году.

Астраханская казачья дивизия, отходившая по Ставрополью к Кубани, была временно подчинена Бабиеву. Старший офицер этой дивизии писал мне, что она состояла из двух полков астраханских казаков, двух полков калмыков и двух полков туркмен Астраханской губернии. Почти все четыре последних полка разошлись при отступлении по своим кочевьям. На Черноморском побережье остатки дивизии образовали с остатками Терской дивизии Терско-Астраханскую казачью бригаду и были оттянуты в тыл. До хутора Веселого, что южнее Адлера, дошли только две сотни астраханских казаков. Там они оставили своих лошадей с седлами и переправились в Крым. На острове Лемнос они составили Терско-Астраханский полк. Вот почему так уменьшилась 3-я Кубанская дивизия генерала Бабиева.

На предложение генерала Науменко тактичный и скромный 65-лет-ний генерал Арпсгофен, не вдаваясь в рассуждения, со смущенным лицом став «смирно», произнес:

– Слушаюсь, куда прикажете мне ехать?

– Вы отправитесь в Войсковой штаб, а там Вас, может быть, перешлют в распоряжение ставки в Крым, как офицера Генерального штаба, на соответствующую должность, – ответил ему Науменко.

Генерал Арпсгофен сразу же понял, что пришел конец его военной службы.

– Все окончено, Федор Иванович. Я выеду в Австрию к своей сестре и займусь у нее хозяйством, – сказал он мне потом, когда генерал Науменко со своим штабом оставил нас.

Мне было очень жаль этого приятного и почтенного старого генерала, еще так бодрого физически и со свежею головою.

Своим штабом 3-й дивизии генерал Бабиев занимал какую-то дачу-дворец. Войсковой старшина Ткаченко, мой помощник, спросил разрешения проехать к нему – повидаться со своим двоюродным братом. Вечером он вернулся и сообщил, что сегодня состоится у Бабиева кутеж с корниловцами и он прибыл за мной, по приглашению Коли Бабиева, как он его называл, будучи родственником.

Его штаб стоял в 5 верстах от штаба нашей дивизии. Проехать туда было быстро и легко, но я не хотел встречаться с Бабиевым в кутеже, да еще с офицерами Корниловского полка. Со стороны последних получилась бы двойственность к своим двум старым командирам, чего я не хотел, зная властность Бабиева.

Спросив разрешение, Ткаченко сообщил Бабиеву о моем отказе. Последний тут же вызвал меня к телефону.

– Это Вы, Джембулат? – слышу я так знакомый мне, с хрипотцой, голос, уже «веселый».

– Да, я полковник Елисеев, – отвечаю, как равный в должности.

– На хабар (что нового)? – как всегда, запрашивает он меня по-татарски.

– Хабар йок (новостей нет)! – отвечаю ему взаимно.

После этих незначительных слов я почувствовал, что он очень хочет меня видеть.

– Отчего Вы не хотите приехать ко мне?.. Со мною Корниловцы, у нас весело! Право – я очень хочу Вас видеть у себя и, конечно, кунаком. Вспомним старину.

Последние его слова – «конечно, кунаком и вспомним старину» – меня соблазнительно подкупили. Эта «старина» началась в январе 1915 года в Турции, когда он был сотником, а я хорунжим, и продолжалась до мая 1919 года, когда он уволил меня от командования Корниловским конным полком на Маныче и удалил конспиративным порядком. Теперь он явно сознал, что тогда был не прав.

У меня иногда проявляется гордость, переходящая в упрямство. Он приглашал меня очень тепло, и, конечно, надо было проехать к нему. К тому же, ежели бы я знал, что совершаются «наши последние дни» Славы и бытия Казачьего, поехать было надо.

В телефон слышу шумные голоса офицеров и звуки хора трубачей, из чего заключил, что там веселье в полном разгаре. Как гостя, знаю, заставят «догнать» их в веселии, чего я не любил, почему решительно отклонил приглашение. Тогда Бабиев переходит на другую тему:

– Известно Вам, Джембулат, что наши дивизии сводятся в одну… и я предназначен быть ее начальником?

Я не скрываю этого, отвечаю, что только сегодня услышал подобное от генерала Науменко. Поздравляю его и говорю, что Лабинская бригада, свыше 1500 шашек, будет рада служить под начальством своего коренного Лабинца, хорошо им известного.

Бабиев отвечает, что он и сам рад этому, и спрашивает моего согласия быть командиром Лабинской бригады, приказ о чем он отдаст немедленно.

Бесцветная должность командира бригады в дивизии была мне известна еще по Турции и по Манычу 1919 года. В Турции командир нашей 1-й бригады 5-й Кавказской казачьей дивизии, генерал Иван Никифорович Колесников, не имел даже и адъютанта. То же было и у полковника Василия Кузьмича Венкова в дивизии Бабиева. И расстаться с живым 1-м Лабинским полком, в котором свыше 1 тысячи шашек при 26 пулеметах, добытых в боях, расстаться с офицерами, с которыми так сжился?!. Нет и нет! – решительно ответил ему.

Дня через два образовалась сильная 2-я Кубанская казачья дивизия, имеющая в своих рядах шесть полков и две батареи. Вот ее состав:

– 1-й Лабинский полк полковника Ф. Елисеева,

– 2-й Лабинский полк полковника А. Кротова,

– 1-й Кубанский полк полковника А. Кравченко,

– 2-й Кубанский полк полковника И. Гетманова,

– Корниловский конный полк войскового старшины В. Безладнова,

– 2-й Сводно-Кубанский полк полковника И. Лиманского,

– 2-я и 5-я Кубанские конные батареи (фамилии командиров не помню). Это произошло около десятых чисел апреля месяца. Я радовался этому. Во-первых, получилась очень сильная дивизия, а во-вторых, была вера в Бабиева, по-прежнему воинственно настроенного, выдающегося боевого генерала Кубанского Войска.

Я думал, что теперь мы перейдем в наступление. А зачем – и сам не знал. Ну, хотя бы для того, чтобы воевать!.. Так как война хороша тогда, когда наступаем.

В эти дни в 1-й Лабинский полк влился дивизион Лабинцев войскового старшины Козликина, около 250 коней. В полку стало 1300 шашек. Сила!

О Козликине я слышал от Лабинцев «целые чудеса» о его храбрости и ненависти к красным, которые погубили его семью. Он мстил им, став героем, почти легендой среди Лабинцев. Передо мной представился теперь пожилой штаб-офицер, довольно крупного роста, отяжелевший от всего пережитого, с длинными усами вниз, морщинистый и говоривший тонким голосом. Докладывал о себе, о своем дивизионе очень почтительно, часто титулуя меня по чину. И ничего «жестокого» я не нашел в нем – ни в его фигуре, ни в голосе, ни в глазах, ни в разговоре. Он устал. И просился отдохнуть в обозе. Я отпустил его. Он был из заслуженных урядников Великой войны 1914 года.

Награждения в полку

Мы идем в Грузию. Этот вопрос был ясен для всех. Там будет отдых, переформирование нашей Кубанской армии и – вновь поход на Кубань.

В обновленной дивизии у Бабиева лучшим, главным и любимым полком остается, конечно, Корниловский. Его офицерская семья сильнее Лабинского полка, это я знал отлично. Но 1-й Лабинский полк несравненно сильнее Корниловского и по численности, и по однородности казаков и офицеров. И я не хотел, чтобы наш заслуженно храбрый полк был бы в дивизии и в глазах Бабиева «вторым» по качеству.

Власть каждого командира очень велика в своем полку. И от командира полка зависит качество самого полка. Зная все это по опыту еще с чина хорунжего, будучи полковым адъютантом у командиров разных духовных и боевых качеств, я собрал всех офицеров полка и сказал им следующее:

– Мы идем в Грузию. Там будет переформирование нашей Кубанской армии. Нам надо отремонтировать полк. Я хочу командировать в Кутаис полковника Булавинова с достаточным авансом, чтобы закупить сукна для черкесок казакам на весь полк, которые пошьются уже в полковой мастерской. Надо экипировать полк, как было в мирное время. Офицеры получат черкески также от полка, бесплатно. Наш 1-й Лабинский полк должен быть лучшим в дивизии, каков он уже и есть! – закончил им.

Все офицеры были в восторге от этого плана. Подхватив мою мысль, они высказали желание иметь по две черкески – черную парадную и серую выходную – с соответствующими бешметами для них. Конечно – черные каракулевые папахи. Офицеры отказались получить черкески от полка, решив справить все на свои деньги. Началась запись у Булавинова – кому что заказать, приобрести. Тут же вносились деньги.

С переходом за Кубань мы не получали жалованья, а жили на авансы из полковых сумм. Когда я командовал дивизией, то обратился к командиру корпуса генералу Науменко – почему нет жалованья полкам? И он сообщил мне: военный чиновник, корпусной казначей, был командирован в Екатеринодар за деньгами. Получив их, возвращался в корпус, который был уже за Кубанью, где и попал в руки «зеленых» со всеми деньгами. В общем – в корпус он не вернулся. Деньги пропали.

Вследствие этого некоторые из офицеров не имели денег, а их командир полка в особенности. И как я был удивлен, когда офицеры внесли Булавинову из собственных сбережений около 500 тысяч рублей «керенками» и даже царских.

Мой экипаж пропал со всеми вещами. Я был «гол, как сокол». Вновь взял аванс и внес его Булавинову для личного своего обмундирования и, конечно, для Надюши.

Для обмундирования казаков выписал из полковых сумм 1 миллион рублей Донского казначейства. Весь полк ликовал.

Как беда, так и радость иногда приходят своей чередой. К этим дням в полку получен был приказ по Кубанской армии о производстве в следующие чины – за выслугу лет и за боевые отличия. Произведены:

1. Войсковой старшина Ткаченко – в полковники; 2. Есаул Сахно – в войсковые старшины; 3. Сотник Луценко – в есаулы; 4. Сотник Щепетной – в есаулы; 5. Сотник Козлов – в есаулы; 6. Хорунжий Меремьянин 1-й, раненый, эвакуирован в Крым – в сотники; 7. Хорунжий Косульников – в сотники; 8. Хорунжий Конорез – в сотники; 9. Хорунжий Копанев – в сотники. Остальных не помню.

В тот же день от генерала Науменко получено несколько десятков Георгиевских крестов и Георгиевских медалей для казаков, за бои у Садовой и у Кривянки. Вновь собрал своих помощников и командиров сотен, чтобы поведать им новую радость и к вечеру представить мне наградные списки на казаков, когда и будут розданы награды.

Офицеры разошлись. Но вскоре возвращается полковник Ткаченко и официально докладывает, что «господа офицеры полка просят наградить Георгиевской медалью IV степени с надписью «За храбрость» казака Надю».

Я принял это «за несерьезный доклад» своего активного помощника и отказал. Но не таков был Ткаченко – умный, настойчивый, принципиальный.

Стоя в положении «смирно», чем хотел еще острее подчеркнуть мне, что доклад его от лица офицеров полка есть строго официальный и продуманный, он внушает мне, что «Надя со станицы Кавказской находится все время с полком в строю, верхом на лошади она совершила поход. Надя ведь девочка, она несет столько лишений и всегда так весела и приветлива, что буквально бодрит нас всех».

Ткаченко сказал истинную правду. Но я ему ответил, что «казаки целых два года воюют, несут лишения, каждый из них достоин награды, и я не могу лишить казака медали, дав ее родной сестренке». Сказал и отпустил своего достойного и гордого помощника.

Удивленный Ткаченко ушел. А вечером, когда полк выстроился в пешем строю для получения наград, я увидел всех офицеров у порога своей квартиры. Полковник Ткаченко вновь доложил мне от лица «всех офицеров», которые шумно произнесли лишь одно слово: «Прос-сим!»

Моя щепетильность иногда идет мне во вред. В данном случае я еще более «закусился». Просили бы они за другое лицо – я согласился бы, но они просят за мою родную сестренку!.. И я, соблюдая честность души «не радеть родному человечку», наотрез отказал своим храбрым соратникам.

Надюша, стоя тут же, склонив свою головку, грустно слушала мои слова; она знала, что в нашей семье слова старшего брата – закон для младших.

Ткаченко, всегда правдиво резкий, как старший меня в летах и по производству в офицеры, даже пристыдил меня за несправедливость к сестренке, круто повернулся кругом, махнул рукой и пошел к строю полка. Спокойный полковник Булавинов удивленно сказал:

– И к чему эта щепетильность, Федор Иванович? Не понимаю я Вас. – И отошел.

Это была моя первая и единственная несправедливость к Надюше. Свою эту несправедливость к ней, что не наградил Георгиевской медалью, я понял только много лет спустя, когда Надюша была уже мертва. И понял за границей, насмотревшись «на человеческую правду», которая, в большинстве, бывает «кривда».

В помощь Булавинову был назначен сотник Михаил Копанев. Они выехали с крупным авансом на второй день. Все это оказалось впустую. За границей, в Париже, в 1925 году я встретил только Копанева. Булавинов с авансом остался в Тифлисе, который был занят красными советскими войсками в феврале 1921 года.

Черкесская земля. «Именные» пулеметы

Полку приказано отступить еще, к разъезду Головинка, что на речке Шахэ. На деревянном мосту через нее, на перилах, сидят два красивых, стройных молодых черкеса, интеллигентного вида. Они в бешметах и при дорогих кинжалах.

– Кто вы? – спрашиваю.

– Всадники Черкесской конной дивизии, – отвечают совершенно запросто, без всякой субординации, достойно, но вежливо и добавляют, что они «в гостях в черкесском ауле».

– Как?.. Разве здесь есть черкесские аулы? – удивленно спрашиваю их.

– А как же!.. Ведь это когда-то весь район был наш, черкесский, – отвечают они.

Из их ответа я понял, что сделал «гафу» и задел их национальное чувство. Мы ведь всегда думали, что Россия от Ледовитого океана и до Турции есть «русская земля». А Черноморское побережье – это курортное место богатых москвичей и петербуржцев.

Я не расспрашивал их дальше и с полком сворачиваю влево, вхожу в ущелье и лес и двигаюсь к строениям на пригорке. Сотни длинно тянутся позади.

Командую голове колонны: «Стой!.. Слеза-ай!» – и указываю место для бивака полка. Долина сразу же заполнилась многочисленными сотнями казаков и лошадей. Застучали топоры, повалились некоторые деревья, давая место биваку. Все шумно заговорило кругом жизнью появившейся строевой конной части.

Расположив полк биваком, еду верхом к строениям на возвышенности. Их пять-шесть. Какой-то тип с восточным лицом, бедно одетый, в соломенной шляпе, приложив руку к груди, низко, подобострастно кланяется мне.

– Грек? – спрашиваю.

– Чаркесс чаркесс! Эта наш аул, бедни аул, польшевик все забрал и гытты на гора (ушел в горы), – говорит он и бросил рукою жест к горам, куда, дескать, ушли большевики, забрав их добро.

Черкес отводит мне лучший домик. В нем деревянный пол и никакой обстановки. Я иду осмотреть другие домики. Черкес следует испуганно за мной.

– Там марушка (ударение на последнее «а»), нэльзя, закон нэ позволяет, – говорит он.

– Не бойся, я только посмотрю, – успокаиваю его.

В комнате, на полу, сидят до десятка женщин разных возрастов с детьми, и ничего нет в них «черкесского». С ними старик черкес в соломенной шляпе, в опорках, в мужичьих штанах и в какой-то куртке. Он одет так же, как и мой проводник, лет тридцати пяти черкес.

– Мой отца, – поясняет проводник.

Я в разочаровании от этого черкесского аула, от самих черкесов и черкешенок, которые совершенно омужичились и нисколько не походили на наших кубанских молодецких черкесов и красавиц черкешенок.

На другой стороне каменистой, бурной реки Шахэ, довольно широкой, может быть шагов в двести стоит «настоящий аул», как пояснил мне хозяин-черкес. Наш берег крутой, в лесных зарослях, а тот – пологий, ровный, с плоской долиной. Здесь будет стоять целая бригада казаков – 1-й Лабинский полк и Корниловский конный под моим командованием. Все войска отходят за эту «главную реку», которую надо защищать «во что бы то ни стало», так как дальше хороших позиций нет.

Мы рады, что Сочи не так далеко, около 50 верст. За Сочи «городишко Адлер», а за ним и «обетованная наша земля, Грузия», где нас ждет покой, заслуженный отдых и переформирование.

В кустах пригорка расставлены на позициях пулеметы есаула Сапунова. Они скрыты. Позиция наша неприступна.

Наш полк растет. Пополнения к нам идут из тыла, из обозов беженцев. А посмотреть на пулеметы есаула Сапунова! Все 26 пулеметов имеют свои «наименования». Они написаны белой краской на щите каждого пулемета, обращенного к противнику. Вот некоторые из них: «Бей жида Троцкого!», «По Ленину – огонь!», «Лосев № 1-й», «Не отступать!», «Славный Лабинец», «Храбрый Лабинец», «Есаул Сапунов». Других не помню.

Увидев все это, сделанное секретно, я улыбнулся. Казаки со всех пулеметных линеек смотрят на меня, следят за выражением моего лица, стараясь узнать – нравится ли это самому командиру полка? Они боялись – как бы я все это «не забраковал».

«Пусть будет так», – подумал я, если это идет на пользу воинского воодушевления. Я этому только рад.

Есаул Сапунов просиял от своей выдумки. Он мнется. Он хочет что-то сказать мне. А потом, взяв руку под козырек, спрашивает:

– Позвольте, господин полковник, один пулемет назвать «Полковник Елисеев»?

Я ему, конечно, не позволил. Но в такой простоте сколько было души, веры, надежды. А в ставке главнокомандующего в Крыму писали, что «Кубанская Армия развалилась».

Корниловцы и Лабинцы. Визит генералов

С Корниловцами на арьергардной позиции мы живем очень дружно. Я часто бываю у них. Иногда там и обедаю. И мы часто поем наши старые полковые песни. Корниловцы отлично пели.

Там у меня все старые соратники по 1918–1919 годам: Безладнов, Трубачев, Литвиненко, Марков, Мартыненко, Козлов-старший, Друшляков, Лебедев, Кононенко, Ростовцев. Все они в чине войскового старшины. А вот есаулы: Тюнин, Носенко, Збронский, Бэх-большой, Бэх-маленький, Дронов, Козлов-младший, родной брат Жорж.

Сотнями командуют только войсковые старшины, которые год тому назад были сотниками и хорунжими, а некоторые, в 1918 году, только прапорщиками. Все они дорожат своим, поистине храбрым полком и вне его служить не видят интереса. Но он мал. В нем около 400 шашек. В три раза слабее нашего полка по численности бойцов.

Мои Лабинцы заметили частые посещения мною Корниловцев. Заметил и я в них какую-то скрытую грусть, когда я бываю с ними. А на одной трапезе с мамалыгой бесхитростный и грубоватый есаул Сапунов «выпалил» как-то при всех офицерах:

– Наш господин полковник любит больше Корниловцев, чем своих Лабинцев.

– Откуда Вы это взяли? – задетый, спрашиваю его.

– Да как же, Вы всегда ходите туда, обедаете там и поете песни с ними, – доказывает он.

Пришлось прочесть целую лекцию, что это мой первый полк по Гражданской войне; в нем я провел 9 месяцев, из коих 3 месяца командовал им; в нем четыре раза ранен, и все в конных атаках, без патронов, на шашки.

Говорил, но видел, что я их не успокоил. Пришлось как можно реже посещать родной мне кровный полк – Корниловский конный. Такова ревнивая любовь, даже и у воинов.

– Смирно-о! – слышу я команду в лесу. – Здравия желаем, Ваше превосходительство!

«Вот те и на! – думаю. – Кто же это?» Вскакиваю и вижу своих генералов – Науменко и Бабиева. Спешу им навстречу и рапортую первому «о благополучии на вверенном мне боевом участке».

– Мы к Вам в гости, Елисеев, но отнюдь не инспектировать, – весело говорит Науменко.

– Милости прошу на то и другое, – отвечаю.

Бабиева я вижу впервые с лета прошлого года. Он нисколько не переменился. Под ним все тот же светло-гнедой лысый белоногий «залет-калмык», который и мне очень нравился. Бабиев любезно, по-дружески жмет мне руку и улыбается. С ним два полковника, наши Корниловцы, Иванов и Шеховцов – его станичники, бывшие когда-то рядовыми казаками старого 1-го Лабинского полка. В 1919-м Иванов был сотником, а Шеховцов хорунжим в Корниловском полку. Оба были командирами сотен. Теперь они полковники и штаб-офицеры для поручений при Бабиеве.

Мы в моей комнате. Короткий доклад о фронте. Красных на том берегу реки мы не видим. Туда, через быструю реку с каменистым дном, на ходулях ходят черкесы и приносят нам кукурузу и муку. Мы им хорошо платим, и они с удовольствием ходят туда. На днях есаул Бэхбольшой, с взводом казаков-корниловцев, сняв штаны, вброд перешли реку и там красных не обнаружили.

Мы четверо – два генерала, я и войсковой старшина Безладнов – сидим на перилах балкона и весело разговариваем. Больше всех говорит Бабиев. Генералы на «ты» между собой, но Бабиев титулует Науменко «ваше превосходительство». Бабиев привез две бутылки вина, и мы не спеша пьем его.

Бабиев говорит, что «казаков надо подтягивать, дисциплину надо соблюдать везде», и рассказывает:

– Да вот – едем мы по вашему биваку Лабинцев, сидят казаки и не обращают на нас внимания, но смотрят на нас. Я им командую: «Встать!.. Смирно! Не видите – командир корпуса едет». Они смотрят на меня и нехотя встают. А я им еще громче кричу: «Вста-ать!.. Здорово молодцы-ы!» Они отвечают, но слабо. «Вы что же, с[укины] сыны, хотите, чтобы я вам чевяком в ноздрю толкнул?» – кричу им.

Мы все смеемся на его рассказ. Но я не хотел говорить ему, что по воинскому уставу на биваке команда «смирно» не подается – для того чтобы людям дать отдых. А честь отдают только те казаки, кто близко видит начальство или начальство к кому обратится лично.

– Ну, Коля, пора ехать, – говорит Науменко. – Пока проедем перевал, да там верст пять надо торопиться, солнце уже на закате.

Они уехали.

Опять отход. Новость. Генерал Шинкаренко

Корниловский полк от нас снят. 1-му Лабинскому полку приказано оставить только заставы с пулеметами на Шахэ, а самому полку занять гребень перевала, отстоявшего от реки верстах в двух. Коноводов отвести вниз, за гребень.

Левее нас, до моря, занимают позиции пластуны генерала Морозова. В районе нашего полка собрались высшие пластунские начальники. Все в черкесках. Все дружны между собой, и вид их был, казалось, несокрушим.

Офицеры-пластуны ушли, и мы занимаем в лесу очень удобный гребень, где казаки, без лошадей, отдыхают.

Думаю, это было 10 апреля. Приблизительно в обеденное время получаю циркулярное распоряжение: «Всем частям в 10 часов утра отойти на следующий рубеж, т. к. противник обходит нас с гор. 1-му Лабинскому полку спуститься к шоссе – отойти так же незаметно для противника и следовать к станции Лоо. Подпись – Генерал Бабиев».

Я глянул на часы. Шел первый час дня. Как ужаленный вскочил. Мы стоим уже 2 часа одни, тогда как все соседние части отошли. Набрасываюсь на ординарца, доставившего распоряжение, а тот отвечает, что по лесу, по горам трудно было ехать верхом, вот и запоздал.

Ну, думаю, катастрофа. На шоссе мы, конечно, теперь не попадем. Там уже красные. Оно у нас в 2 верстах слева. Надо пробираться горами. В охранении, на реке, – сторожевая сотня. Туда и обратно – 4 версты. Да и пока командир сотни свернет свои заставы – пройдет не менее часа времени.

«Ах, проклятие!» – ругаюсь и спешно, бегом, посылаю ординарца вниз, сказать, что через полчаса полк снимется и здесь будет оставлен только маяк, а от него цепочка казаков по горам. По тропинке, по одному, до 800 пеших казаков втянулись в лес, спускаясь вниз, к югу.

Через час голова колонны встретила шоссе. Чье оно? Надо остановить голову колонны, подтянуться и приготовиться к возможным неожиданностям.

Выждали. Вдруг справа, из-за выступа горы, показались два человека. Они шли со стороны противника. Они в папахах, с винтовками, явно казаки. Лениво, беспечно подходят к нам.

– Кто вы и какой части? – спрашиваю.

– Та пластуны-ы, всэ чортувалысь с двухколкою тэпэрь вона йдэ за намы, – отвечает один из них досадливо.

– А где же красные?

– А чорти дэ!.. Мы його ны бачылы, – поясняет.

У меня отлегло от сердца.

– А после вас есть еще наши части? – допытываюсь.

– Нии, мы послидьни, – так же беспечно говорит один из них, не видя во мне начальника.

– Ну, так тикайтэ, хлопци!.. Пидождыть свою двухколку и скоришы до своих. Бо мы, тоже, послидни, – вторю ему по-черноморски.

– А теперь, справа по-три, скорым шагом за мною, – командую я своему полку, и двинулись по шоссе на юг, к своим коноводам.

Мы нашли наших коноводов в какой-то пересеченной местности, сплошь покрытой лесом. В конном строю двигаемся по шоссе на юг. По дороге, на одной безлесой возвышенности, стоит барская усадьба. К своему удивлению узнаю, что в ней помещается штаб корпуса, а штаб нашей дивизии где-то внизу, в долине. Решил заехать и доложить генералу Науменко о том, как была оставлена позиция на реке Шахэ без напора красных, которых там и не оказалось. И только что я въехал во двор, как меня окружили казаки-станичники ординарческой команды корпуса и наперебой заговорили, что «генерал Науменко отрешен от командования корпусом, корпус принял генерал Хоранов, большевики предложили мир».

Я не верю своим ушам. В это время во двор вышел генерал Хора-нов. Я бросаю казаков и верхом подъезжаю к нему.

– А-а, Ф-фед-дор Иванович! – по-осетински, чуть шепеляво, обращается он ко мне. – Мы давно с Вами не виделись, а тут новость – подумайте? Большевики сами предлагают нам мир. Право, я не знаю, как посмотрят на это наше правительство и Атаман, но я ничего не имею против этого, буду и там командовать корпусом, – вдруг говорит он, прищурившись и улыбаясь. А я и не знаю – шутит ли он или говорит всерьез.

В это время во двор въехал неизвестный мне генерал. На нем гимнастерка с очень короткими рукавами. Весь его костюм – смесь казачьего с солдатским. Под ним обыкновенный кабардинец с казачьим седлом. Вид его не блестящий, как генерала, а черные глаза его горят злобой. Увидев нас, он зло ругает кого-то и выражает возмущение, что мира с большевиками быть не может и с ними надо только драться. И он очень удивлен – как это из штаба корпуса могли написать об этом в их 4-ю Кубанскую дивизию?!.

Хоранов смущен. Я ничего не знаю «о мире», и что написал Хора-нов в 4-ю дивизию, и кто этот генерал.

– Да ведь это одно предположение, Ваше превосходительство, – отвечает Хоранов.

– Предположение-предположение, но им вносится яд в душу казаков, – резонно отвечает неизвестный мне генерал.

– Кто это? – спрашиваю Хоранова.

– Та-а генерал Шинкаренко недавно принял Кавказскую бригаду в моей 4-й дивизии. А кто он и откуда – я не знаю, – поясняет.

(Это был тот генерал Шинкаренко, который дрался против красных в Испании, находясь в армии генерала Франко, в чине лейтенанта.)

Не найдя сочувствия и у меня, Хоранов смущенно говорит:

– Канешна, разве с ними можно мириться?.. Драться надо, – закончил он.

Уход генерала Бабиева

Оставив штаб корпуса, полк спустился в лесистую долинку и расположился биваком недалеко от штаба своей дивизии.

На следующий день, в обеденное время, меня вызвали в штаб дивизии. «Значит – новая боевая задача», – думаю и иду туда пешком. Это было по соседству в лесу.

Вхожу. Все тихо кругом, словно мертво. Ходят офицеры и казаки, но все молчаливы. И будто избегают и встречи, и разговоров со мной и между собой. Первый, кто попался мне на глаза, был есаул Ишутин. Он из урядников и старый Корниловец. С весны 1919 года он служит в штабе дивизии. Я его отлично знал. Знаками просит подойти к нему. Подхожу. И он таинственно, почти шепотом, говорит:

– Генерал Бабиев уезжает в Крым, он отрешен от должности, он очень взволнован, злой и молчит. Вот почему и тихо кругом. Мы боимся попадаться к нему на глаза.

Если бы мне это сказали не в штабе дивизии, я бы никогда не поверил этому. Отрешить от командования генерала Бабиева?!. То есть – как это отрешить? За что?!. Да и возможно ли это?!. А дивизия – не взбунтуется ли?!

У меня, грешным делом, мелькнула мысль, что генерал Бабиев вызвал меня для того, чтобы опросить – надежен ли 1-й Лабинский полк, чтобы поддержать его? Корниловский полк, конечно, можно и не спрашивать. Тот всегда был надежен для Бабиева. И командира корпуса генерала Науменко отрешают. Это какая-то непонятная работа Атамана Букретова, и они его распоряжению, конечно, не подчинятся. Так подумал я тогда и полностью надеялся на свой полк, который послушно пойдет за ними.

Длинный стол накрыт для обеда человек на пятнадцать. Но кругом было пусто. Генерал Бабиев, со своим начальником штаба дивизии полковником Гришиным, у себя в комнате. Гришина я знал еще по Манычу весны 1919 года, когда он был штабс-капитаном ускоренного курса Академии Генерального штаба, занимая у Бабиева эту должность.

Трудно молча ждать в такой убийственной тишине. К обеду собрались уже все офицеры. Наконец, открывается дверь и входит Бабиев.

Он одет в свою темно-коричневую бикирку с кожаными карманами на груди, при полном холодном оружии, в черной каракулевой шапчонке с серым верхом. Он очень грустно-строгий. Его серые глаза остро-сурово глянули на меня. Усы «а-ля Вильгельм» будто бы еще больше натопорщились вверх. Все мы молча и быстро вытянулись в положение «смирно». Я двинулся навстречу ему, так как был им вызван, следовательно, хочу напомнить, что «жду его распоряжения».

Я еще ни разу не видел его таким сухо-строгим, почти безразличным ко всему тому, что делается вокруг него. Но его глаза не были безразличны. В них сосредоточились все его горестные думы. Они смотрели строго-серьезно так, как смотрят на покойника, которого уже не воскресишь и которого так жаль. Он совершенно не обратил внимания, кто находится в столовой.

Не меняя своего печального взгляда, он подал мне руку и молча, жестом руки, указал мне место за столом, правее его. Левее его сел полковник Преображенский, командир одной из его бригад, старый соратник еще по Манычу, которого я хорошо знал. Он гусар, окончил конный взвод Иркутского пехотного училища, летами и по выпуску из военного училища – старше Бабиева. На Маныче он был храбрый и распорядительный начальник, Бабиева любил и был ему очень послушен.

Все было так жутко-тихо за столом, что, казалось, офицеры боялись глотать пищу, чтобы не нарушить этой тишины и переживаний своего генерала.

Молчали абсолютно все, и только изредка полковник Гришин напоминал Бабиеву будто не оконченный ими разговор или повторял уже решенное. Бабиев молча, чуть заметным кивком, давал ему знать, что он его слушает и понимает.

Бабиев сидел за столом, не сняв папахи. Было томительно, в особенности для меня, фактически ничего не знавшего. И я не знал, зачем именно Бабиев вызвал меня?

Я был убежден, что оба наших генерала – Науменко и Бабиев – не подчинятся этому распоряжению и 2-й Кубанский конный корпус пойдет за ними «на все». Я не знал общей ситуации, почему их отзывали, отчего и думал так.

Здесь я повторю то, что писал в статье «Лабинцы и последние дни на Кубани» в 1931 году: «Мрачен был Бабиев тогда, в день отъезда из своей дивизии, от своих долгих испытанных соратников. Как-то не думалось, и не вязалось в голове, что он уедет «молча». За обедом он не проронил ни слова. Мрачный, замкнутый, затянутый в коричневую дачковую бикирку, при всем оружии и в папахе – сидел он за столом и почти ничего не ел. Весь штаб его и все присутствующие молчали тоже. Никто не смел нарушить биение его души – геройской, властной.

Прощаясь так же молча, расцеловавшись, он мрачно, глухо, коротко бросил мне: «Прими дивизию».

Уехала «душа», нерв, мысль, пример, ореол храбрости и дерзновения, идеал бойца, струна зовущая и обаяние строевого офицерства и казаков, и словно темная ночь спустилась над нами и средь бела дня. Стало тяжко, сумрачно, жутко на душе».

Так было в действительности. Он не только мне, но и никому не сказал ни одного слова. И выехал он сразу же после обеда в Сочи, не попрощавшись ни с кем из офицеров своего штаба, не подав никому руки. У крыльца стояли оседланные лошади. С ним выехал и полковник Преображенский.

Говорили потом, что Преображенский не хотел оставаться в дивизии без Бабиева и выедет с ним в Крым.

Потом полковник Гришин говорил мне и выразил надежду, что генерал Бабиев еще вернется назад, так как произошло, видимо, какое-то недоразумение или интрига, которая благополучно закончится для генерала.

В тот же день я узнал, что не только Науменко и Бабиев, но и генералы Улагай, Шкуро и Муравьев-старший отзываются в Крым в распоряжение главнокомандующего генерала Врангеля. Всем генералам разрешено взять с собой лошадей и вестовых, но другим лицам следовать с ними запрещено.

Все это для меня была какая-то странная загадка, почему в командование 2-й Кубанской дивизией вступил в третий раз без особого удовольствия.

Мы тогда ничего не знали, что творилось в высших сферах командования. Оказывается, Атаман Букретов выехал в Крым. Там, на совещании высших начальников под председательством генерала Врангеля, между ним и Букретовым произошли расхождения. На предложение Врангеля вступить Букретову в командование Кубанской армией последний согласился, но потребовал, чтобы генералы Улагай, Шкуро, Науменко, Бабиев и Муравьев были отозваны в Крым, как мало ему послушные.

Яд «о мире» был брошен в изболевшуюся казачью душу. Но он не имел силы. В гибели Кубанской армии другие причины – безвыходность положения. Отступать было некуда.

Мы недоумевали – почему оставили отличную позицию у реки Шахэ? Противник нас не тревожил и не преследовал. Мы, по какому-то непонятному нам распоряжению «свыше», уступали красным позицию за позицией. И вот теперь отступаем к самому Сочи. Наша 2-я дивизия все время в арьергарде. С Лабинской бригадой вновь отхожу на юг. Идем по шоссе в колонне по-три, поднимаясь на безлесый перевальчик – как видим, какая-то часть рассыпана в цепь. Мы идем спокойно в тыл, даже без дозоров. Это смутило «боевую цепь». От нее вышел на шоссе какой-то офицер, всматриваясь в нас, а потом слышу, приблизившись:

– Это ты, Федор Иванович?.. А мы думали, что это идут уже красные… и приготовились! – весело говорит мне войсковой старшина Лопатин, мой друг и по Турецкому фронту, и по Корниловскому полку 1918–1919 годов, отличный офицер, дружественный со многими.

– Да, вы-то – какая часть, Иосиф Филиппыч? – спрашиваю его.

– Войсковой учебный конный дивизион, нас две сотни, а за перевальчиком – наш командир дивизиона генерал Мальчевский, – как всегда, весело и живо говорит он.

– Ну, Филиппыч, теперь ты можешь стрелять, позади нас уже нет белых, мы последние, – смеюсь я милому и умному своему другу, однобригаднику с 1914 года.

Я докладываю генералу Мальчевскому о боевой обстановке. Я его совершенно не знаю, но еще на Турецком фронте слышал, что он, будучи есаулом и командиром сотни 1-го Черноморского полка, совершил удачную конную атаку против турок и за это награжден был офицерским Георгиевским крестом IV степени. Он у него теперь на груди английского кителя. Мальчевский – высокий и худой брюнет. Тело как будто дряхлое, но глаза и улыбка молодые и приятные. Воевать он не хочет.

– Да мы, если покажутся красные, постреляем-постреляем да и отступим. Нам так приказано, – с улыбкой говорит он.

У Корниловцев. Полковник Лиманский

Корниловскому полку приказано мною занять горный массив, лежащий в 15–20 верстах севернее Сочи. С арьергардной Лабинской бригадой спокойно подхожу к этому массиву. И только перевалили его, как меня встречает рапортом командир полка, войсковой старшина Владимир Безладнов. Влево, тут же на скате, вижу офицеров его, разостланные бурки, на них скатерти со скромной закуской, но в изобилии и с напитками.

После рапорта «о благополучии в полку» Безладнов приглашает меня «на легкую закусь». Соглашаюсь, но с условием, что будут приглашены и командиры Лабинских полков, полковники Ткаченко и Кротов. Штаб дивизии с полковником Гришиным был где-то в тылу.

Несколько слов о Безладном. 13 сентября 1918 года под станицей Михайловской Лабинского отдела был убит командир Корниловского конного полка полковник Федоренко. Через 2–3 дня его заместитель, войсковой старшина Каменский Всеволод заболел и эвакуировался. В полку остались только четыре кадровых офицера в чине подъесаула: Черножуков Николай, Безладнов Владимир, автор этих строк и Сменов Михаил. Все занимали должности командиров сотен. Перечислены в порядке старшинства в чине.

Черножуков отказался возглавить полк. Его принял Безладнов. 18 сентября, во время прорыва 1-й Конной дивизии под начальством генерала Врангеля в тыл красным к станице Курганной, был убит полковой адъютант, есаул Удовенко. Как бывшего адъютанта 1-го Кавказского полка на Турецком фронте, Безладнов уговорил меня быть временно полковым адъютантом. Согласился. И с ним, с полком, с боями прошли-пронеслись по станицам: Михайловской, Курганной, Родниковской, Константиновской, Синюхинской, Чамлыкской, Урупской, Безскорбной – неразлучно, ночуя в одной комнате. Он оказался отличным офицером и полковым товарищем. Подружились крепко. В Безскорбной произошел опрометчивый случай с Безладновым, и генерал Врангель предложил ему выехать «в бессрочный отпуск». В Екатеринодаре он поступил в учебный конный дивизион, а теперь, как первопоходник, стал командиром своего Корниловского полка и моим подчиненным. Несмотря на свое старшинство (он выпуска из Николаевского кавалерийского училища 1912 года) и свое былое начальство надо мной, Безладнов не выразил никакой амбиции, что так похвально для его воинской души.

Перед накрытым на бурках столом стоят до 40 офицеров-корниловцев. Все сплошь старые соратники. Все в больших чинах. Ниже есаула, кажется, никого и не было, хотя, за очень малым исключением, большинство не имело и 30 лет от роду. Все это была молодежь моих времен, от 23 лет и чуть старше. Тогда, при мне, это были только прапорщики, хорунжие и немногие сотники. Чин подъесаула был отменен в нашем Войске, и сотники производились прямо в есаулы, больше за боевые отличия, а не «за выслугу лет на фронте».

И только что все сели «за стол», как с восточной стороны, со стороны гор, на широких рысях подошел очень молодой полковник. Молодецки соскочив с седла, также молодецки представился мне словами доклада:

– Командир 2-го Сводно-Кубанского полка, полковник Лиманский – представляюсь.

Я его сразу узнал. Он не был одним из братьев Лиманских 1-го Лабинского полка Великой войны, как я думал.

В средних числах февраля 1917 года, проездом в Петроград из-под Карса, я посетил Екатеринодар. В белой косматой папахе «с заломом», в черной черкеске при белом бешмете и с красным башлыком за плечами, расшитым позументом, мне отчетливо отдал честь на Красной улице красивый прапорщик-брюнет. Теперь он полковник и стоит передо мной.

– Я Вас знаю, – ответил ему на рапорт и сказал, где видел. – Как Ваше имя и отчество? – спрашиваю.

– Игнат Ильич, – отвечает.

Я жму ему руку, и мы сразу же подружились. Посадил его рядом.

Несутся тосты. Мы вновь стремимся воевать! Мы еще покажем красным свою мощь! – был общий голос тостов. Нам всем очень приятно и вольготно, так как среди нас нет ни одного генерала, которые невольно всегда стесняют подчиненных офицеров своим высоким чином.

– 2-я Кубанская дивизия – два Лабинских, два Кубанских, Корниловский конный и мой 2-й Сводный – сильно осиротела после отъезда генерала Бабиева, но как-то еще дружнее сплотились полки вместе!.. И сплотились не в силу приказа, а сплотились душевно, внутренним чувством, чувством однородности их начальников!.. Дайте только равнину, да развернись полки в боевую колонну, и все ринутся в атаку! – вскочив на ноги, говорит, кричит громко молодецкий полковник Лиманский свой боевой тост.

Ему соответствовали короткие тосты и других. Мы еще верили.

Полковник Дейнега. Оставление Сочи

Со штабом дивизии, в одном переходе до Сочи, подхожу к поднимающейся возвышенности в лесу. Нас застала ночь. Вернее – полкам приказано, незаметно для красных, отступать ночью.

У изгиба шоссе тлеющий костерчик. Около него, вокруг, сидят и полулежат несколько человек, закутанных в бурки.

– Кто идет? – слышу голос часового.

– 2-я Кубанская дивизия, – отвечаю.

– Ого!.. Высоко забрался ты, Хвэдир!.. Злась з коня и йды до командира Линейной бригады, – вдруг слышу я так знакомый мне голос полковника Льва Миныча Дейнеги.

– Левко?!. Это ты? – радостно окликаю его.

– А вжэж, – отвечает он и не шевелится под буркой от холода.

Такая приятная встреча! Я слезаю с седла и подхожу к нему.

– Куда дальше? – спрашиваю, конечно, о нашем отступлении.

– Тикать трэба. Сочи мы не удержим, да и не к чему. Надо идти в Грузию, або в Крым, – говорит он, но выхода не дает.

Перекинувшись такими печальными думами с дивным другом своих юнкерских лет, двинулся дальше. С тех пор я его больше не видел. В Крыму он стал генералом, этот маленького роста казак, но с большой душой и светлой головой…

Полки дивизии занимали горный массив, что перед Сочи с северной стороны и который командно стоял над всей окружающей местностью. Но нам приказали сняться с позиций и без боя отойти от Сочи!

С этого массива видно было, как многие части, обозы тихо, словно нехотя, тянулись по улицам города, направляясь на юг.

С 1-м Лабинским полком, мимо гостиницы «Ривьера», отходил последним, втянувшись в город. На удивление – на главной улице много народу. Жители спокойно смотрят на отходящих казаков. Полк задерживается в городе. Какой-то «чин» предлагает мне забрать «интендантский хлеб», который хотя и не выпечен полностью, но есть его можно. И он не хочет оставлять его красным. Казаки забирают все и тут же, на улице, едят его. Он очень горячий, внутри еще сырой, но корка хороша. И казаки с жадностью едят его потому, что давно не имели хлеба. Почти все лавки открыты. Идет живая торговля. Открыта и кофейня, и мы, офицеры, стоя, с удовольствием пьем кофе. Войны как будто и нет. О красных войсках не слышно и не видно. И где они – мы не знаем.

Рядом почта. Быстро вхожу и пишу открытку домой, что мы «все четверо», три брата и сестренка, живы и здоровы. «Авось дойдет, – думаю, – порадует бабушку и мать». Бедные наши семьи, что остались по ту сторону.

Как бы то ни было, но в городе оставаться нельзя. Он лежит в котловине. И я отвожу свой арьергардный полк за город, к дачам, занимаю сотнями какие-то холмики, меж построек, укрыто – два полевых орудия, и жду противника. Но он долго не показывается. Наконец, вошел, но не с массива, занятого нами, а снизу, из долины, с северо-востока, и сразу показался на улице. Дав несколько орудийных выстрелов по долине, откуда появились красные, снял орудия и стал отходить на юг. Приказано город сдать без боя. Да и не стрелять же нам по мирным жителям?

Генерал Морозов. На позиции у Корниловцев

Перейдя железнодорожный мост, что в 4 верстах южнее Сочи, встретил свои войска. Частями командовал генерал Морозов, которому представился и доложил боевую обстановку. Дивизии приказано быть в его временном подчинении.

Рассматриваю генерала. Его я вижу впервые, как и его штаб. Сам Морозов – среднего роста, с черной густой, недлинной бородой «лопаточкой». У него умные черные глаза, пожалуй, добрые, внимательные и «все видящие», что делается вокруг него. Он в гимнастерке с погонами, но поверх нее – кожаная тужурка без погон. На голове фуражка. Английские бриджи заправлены в хромовые сапоги. Думаю, ему было под 40 лет. Ничего в нем не было «исключительно генеральского», как мы привыкли видеть, и подкупало простотой и ненатянутостью в обращении.

Весь офицерский состав его штаба был не казачий. Со своим генералом все они обращались хотя и на «ваше превосходительство», но так, словно он был для них старший друг.

«Ваше превосходительство, я это уже сделал», «Ваше превосходительство, а не лучше ли сделать так?..» – так приблизительно докладывали-говорили с ним штабс-капитаны и поручики его штаба.

Он все это фиксировал, но совсем не безразлично, а сразу же, на лету, схватывая их мысли, и утверждал словами: «Хорошо сделайте, проверьте».

В нем не чувствовался «боевой генерал», а скорее ученый. На меня он произвел приятное впечатление. Его прежнюю службу в Императорской армии и в годы Гражданской войны я не знал.

– Идите, полковник, со своей дивизией в Мацесту, расположите свои части по Вашему усмотрению и ждите моих распоряжений, – сказал генерал Морозов спокойно, словно в частном порядке, и отпустил от себя.

Мацеста находилась южнее большого села Хоста. В порядке очереди Корниловский конный полк в пешем строю занял очень сильную позицию в глыбах и расщелинах валунов, покрытых кустарником. Для силы позиции Корниловцам придал часть пулеметов 1-го Лабинского полка. Все остальные полки раскинулись биваком в узких безлесых долинках севернее Адлера.

На второй день осматриваю арьергардные позиции Корниловского полка. Меня сопровождают три войсковых старшины – командир полка Безладнов, его помощник Марков и начальник пулеметной команды Ростовцев. Марков из учителей, а Ростовцев – подхорунжий из пластунов, кавалер полного банта Георгиевских крестов Великой войны, певец, храбрец и сквернословщик в ругани, на что казаки, как я знал, не обижались на него. Любили за храбрость.

Позиция – совершенно неприступная. Это были отдельные крепостцы для каждого пулемета. Все жерла пулеметов направлены ко всем возможным подходам красных. Было уже тепло, и весь спешенный полк спал на своих позициях. У пулеметов на треногах – целые завалы камней и глыб. Тут же живут и спят пулеметчики, о чем говорят раскинутые у пулеметов бурки и кожухи. Я спросил Безладнова о настроении казаков.

– Да мы же Корниловцы, Федор Иванович! Чего же Вы нас спрашиваете?! – как всегда гордо, своим грубым голосом ответил он по-дружески.

Но я его предупредил, что это есть «последняя позиция, которую оставлять нельзя».

– Да и не отдадим! Будьте уверены! Вы видели, сколько у нас пулеметов? Всех пересечем, ежели будут лезть! – повышенно отвечает он.

Поворачиваюсь к войсковому старшине Ростовцеву, улыбаюсь и нарочно спрашиваю, испытывая его:

– Ну а как Вы думаете, Ростовцев?.. Возьмут эти позиции красные? – При этом повел я головой по раскинутым его пулеметам.

И он, верный себе, горячий характером и признанный храбрец, по привычке и совершенно не по-воински, со злостью кивнув в сторону красных, произнес:

– Пущай только полезут!.. – и здесь употребил такое «матерное слово», которого я еще и не слышал.

Этим он особенно резко выразил свое отношение к красным. Зная его еще по Манычу весны 1919 года, когда он был сотником и командиром сотни, я понял его, старого служаку и первопоходника.

Осмотрев позицию, со спокойной душой вернулся в свой штаб дивизии.

Штаб расположился в лесу, на изолированной небогатой даче на пригорке. В ней жила одинокая хозяйка, старая барыня, которая никого не принимала у себя. Да нам было и не до приемов.

Со дня моего вступления в командование дивизией я редко видел штаб дивизии, детище генерала Бабиева. Мы все время передвигались. Со мной были только необходимые чины штаба без его начальника, полковника Гришина. Здесь же, у Мацесты, сгруппировался полностью весь штаб, так как «тыла» фактически у нас не было. Сочи сдан. Идти дальше некуда. Адлер, как последний наш городок, переполнен другими и высшими штабами. Вот почему все и примкнули к своему штабу или к своим полкам, которые увеличивались в своей численности по мере отхода.

Что меня удивило, так это наличие при штабе дивизионной санитарной летучки, в которой было не менее 10 сестер милосердия. Раньше я их не видел, даже и не слышал о них, а теперь вот все они в наличии. Начальницей летучки была супруга полковника Гришина.

За обеденный стол сели все и защебетали. То есть я дождался того, чего не любил, – нахождения сестер милосердия при полках.

Полковник Гришин, при властном и горячем генерале Бабиеве, выработал в работе с ним определенный тон: послушание и почтительность. В эту должность он вступил на Маныче весной 1919 года. Тогда я встречался с ним два-три раза, бывая в штабе дивизии. С Бабиевым он провел всю войну. Он много работал и докладывал мне то, что сам уже изучал. Доклады были обыденные. Писались приказы, делались распоряжения, вот и все. На меня он произвел впечатление скромного, трудолюбивого штабного офицера. Одет он по-штабному, но без щегольства. Такова была и его супруга. Гришин всегда был занят бумагами, и моими постоянными собеседниками были есаул Ишутин, глава всех чинов штаба, и ротмистр Дейбель, офицер для поручений и личный друг генерала Бабиева. При ротмистре супруга, молодая изящная брюнетка армянского или цыганского типа с веселыми глазами.

К обеду следующего дня в штаб дивизии вернулся полковник Преображенский. Он был очень вялый и какой-то разочарованный, почти в прострации. О чем-то долго, наедине, говорил с Гришиным. Так как он был старше меня в чине и законным командиром бригады я спросил его разрешения вернуться в полк, на что он ответил только «кивком».

1-й и 2-й Лабинский полки стояли в пологом ущелье, в 6 верстах севернее Адлера. Отсюда начиналась довольно широкая безлесая лощина с песчаными берегами к Черному морю. Уже появился маленький подножный корм для лошадей. Вся лощина была занята войсками, стоящими биваком. Наш полк разросся неимоверно. В нем было около 1500 шашек, не считая пулеметной команды. Все лабинцы-беженцы, бросив подводы, влились в свою бригаду. И у меня, и у офицеров была только радость от такого громоздкого полка. Мы еще собирались воевать, пока же «идти в Грузию», а слух «о мире с красными» был просто смешон.

Военный совет

На второй день, после полудня, в своем экипажике выехал в Адлер, в штаб Войска – «узнать о положении и о Грузии».

Я в Адлере. В штабе Войска много старших офицеров. Узнаю, что они прибыли по вызову «на военный совет», куда приглашены командиры полков, батальонов, батарей и вышестоящие начальники. Здесь я узнаю, что идут переговоры с красными «о мире», почему и назначен военный совет. И что с минуты на минуту ждут возвращения с фронта начальника штаба армии, полковника Дрейлинга, который имеет свидание с представителями красных. Я говорю кому-то, что наш 2-й корпус ничего об этом не знает. Все это было так неожиданно для меня, что я решил узнать «все».

Зная расположение комнат в двухэтажном здании, которое занимал штаб нашего Войска, открыл дверь с восточной стороны, то есть второстепенный вход, и наткнулся на группу офицеров, человек в сорок. Все они стояли у трех стен, и только за длинным столом, накрытым зеленым сукном, сидели несколько генералов: двое Донского войска и выше них, рядом с председательским местом, сидел генерал Шифнер-Маркевич. Председательский стул и стул левее были свободны.

Войдя, я «воткнулся» в самый левый фланг стоящих офицеров у стен, если смотреть с председательского места. К моему удовольствию, крайними офицерами стояли войсковой старшина Павел Мальцев, командир 2-го Хоперского полка, и полковник Михаил Соламахин, командир 1-го Хоперского полка. Оба старые друзья. Мальцев, как младший меня в чине, сделал шаг вправо и уступил мне место рядом с Соламахиным.

Я рад этой встрече и шепотом спрашиваю: «Что это?» Они больше меня в курсе событий, так как их полки стоят южнее Адлера.

– Вот скоро все узнаем, – отвечает мне шепотом Соламахин, боевой соратник «от Воронежа и до Кубани» в 1919 году.

Все или молчат, или переговариваются шепотом. Я рассматриваю собравшихся. Главной персоной среди всех является, видимо, генерал Шифнер-Маркевич. Во всяком случае, все глаза устремлены к нему. Он молчит.

Рядом с ним сидит командир или представитель 4-го Донского корпуса, генерал-лейтенант Секретев. После Касторной в ноябре 1919 года я познакомился с ним в штабе нашего начальника дивизии Шифнер-Маркевича. Там же нам сказали донские офицеры, что Секретев в молодости был очень хороший наездник, вообще – он большой конник, добрый и компанейский офицер, может «весело» провести время и с офицерами, и с казаками, которого за глаза, любя, называют «Саша Секретев».

С ним рядом сидит другой донской генерал – кряжистый, склонный к полноте темный шатен, с густой прической и с «пунцовым лицом», видимо, после хорошего обеда. Этому молодому донскому генералу жарко и нетерпеливо. Донская шашка в кавказской серебряной оправе будто мешает ему. Он все время теребит ею и уже не раз спрашивает Секретева:

– Саша, скоро ли все это начнется?

Секретев отвечает ему тихо: «Скоро». Но генерал не унимается. Он обводит всех стоящих у стен офицеров «уставшим» взглядом, отталкивает свою шашку ладонью от себя и громко говорит:

– А интересно повидать бы Кубанского Атамана, говорят, что он с очень извилистою душою.

Это было так четко сказано и с такой бесцеремонностью, как может сказать человек, находящийся «в угаре» и совершенно не отдающий отчет своим словам.

Генерал Секретев быстро повернулся к своему другу, схватил его за руку и отечески заметил:

– Да тише ты!.. Что ты говоришь?!. Ты же не один здесь!.. Здесь военный совет!

– А мне все равно, вот мне и интересно повидать этого человека, который хочет сдать казаков большевикам, – вдруг «выпаливает» он также громко.

Секретев быстро ладонью закрыл ему рот и покраснел от стыда. Но несдержанный генерал что-то мычит и через пальцы Секретева произносит:

– Саша, тебя мы любим, но большевикам донцы не сдадутся.

– Я уйду отсюда, если ты скажешь еще хоть одно слово, – расстроенно говорит ему генерал Секретев.

– Ну хорошо, я замолчу, – уже тихо ответил он и действительно замолчал.

Так как тогда там проходили трагические часы гибели Кубанской армии, для Войсковой Истории я должен зафиксировать многие моменты, слова, действия, психологическое состояние присутствующих на том военном совете и свои личные наблюдения и переживания.

(В Нью-Йорке приобрел интересную книгу «Русская Вандея», написанную генерал-майором Донского Войска Голубинцевым, чем подтверждаю, что это он был на том военном совете, сидя рядом с генералом Секретевым.)

С фронта, с переговоров, прибыл полковник Дрейлинг. Он вначале явился к Атаману Букретову и потом, уже с ним, вошел к нам.

– Господа офицеры! – скомандовал Шифнер-Маркевич при появлении Атамана.

Кто сидел – встали. Из того, что скомандовал генерал-майор Шифнер-Маркевич, а не генерал-лейтенант Секретев, я понял, что старшим здесь является Шифнер-Маркевич.

Генерала Букретова как нашего Войскового Атамана я вижу впервые. В самом начале войны на Турецком фронте, 21 октября 1914 года, из Персии, с разъездом казаков в 30 коней ночью я прорвался мимо Баязета и связался со 2-й Кубанской пластунской бригадой генерала Гулыги, наступавшего со стороны России. У меня был секретный пакет от начальника нашего Макинского отряда для генерала Гулыги. Тогда генерал представил меня полковнику Букретову, начальнику его штаба бригады. Вот почему я внимательно стал рассматривать его здесь. Он почти не переменился. Красив, в лице что-то восточное. Густые черные волосы, чуть с проседью, гладко зачесаны направо. Густые черные короткие усы, хорошо выбрит. Он в кителе, в бриджах и мягких сапогах. Вид очень чистый и аккуратный. Ничего «походного». Он без оружия. Пройдя скорым шагом мимо нас, уверенно занял председательское место.

Левее его сел полковник Дрейлинг. Он высокий, стройный, с рыжей подстриженной бородкой. Он очень грустный. Все мы молчали. Встал Атаман Букретов и сказал следующее:

– Кубанская армия находится в тяжелом положении. Случайно, через генерала Морозова, мы вошли в связь с красным командованием, предложившим нам мир. Для выяснения этого мною был послан на фронт начальник штаба Армии, полковник Дрейлинг, который Вам и доложит все.

Сказал, показал жестом на полковника Дрейлинга и сел. Поднялся со стула Дрейлинг, также чисто и аккуратно одетый, с аксельбантами Генерального штаба на кителе, почтительно поклонился Букретову, оперся пальцами рук на стол и, не смотря ни на кого, заговорил, вернее – стал читать нам по бумаге «условия красного командования, на которых может быть заключен мир».

Я их не буду приводить, укажу только, что перечисленные условия, подписанные начальником 34-й красной пехотной дивизии, действовавшей против нас, Егоровым и военным комиссаром дивизии Сутиным, заканчивались ультимативно: «Срок мирных переговоров кончается 2-го мая сего года в 4 часа 15 минут. К означенному сроку Вам надлежит дать определенный ответ».

Дата по новому стилю. Мы жили по старому. Значит, ультиматум кончается 19 апреля старого стиля, а военный совет был накануне, 18-го.

Слушали мы полковника Дрейлинга и не верили своим ушам, настолько все это было неожиданно и недопустимо для нас. Прочитав, Дрейлинг дополнил, что «при личных переговорах (у будки за мостом, в 4 верстах южнее Сочи) – дано время для ответа ровно 24 часа», и добавил:

– О сдаче не может быть и речи. Наша цель – затянуть переговоры дня на три, когда к нам прибудут транспорты из Крыма для погрузки, для переброски казаков туда.

Он говорил грустным голосом, как и сам был очень грустный. Атаман Букретов, во все время доклада Дрейлинга смотревший на пальцы своих рук, слегка игравшие по столу, обратился к члену правительства Белашеву, только что вернувшемуся из Гагры, где он вел переговоры с грузинским представительством, доложить совету, как обстоит дело с переходом армии в Грузию?

Блондин 35 или 40 лет, с приятным, открытым лицом, в парусиновой гимнастерке, подтянутой казачьим пояском, выдвинулся к столу из группы офицеров, стоявших против нас, и, очень волнуясь, доложил:

– Грузинское правительство наотрез отказалось пропустить казаков на свою территорию, боясь угрозы красных, которые предупредили, что Красная армия «на плечах казаков» войдет вслед в Грузию и неизвестно, где остановится.

Свой короткий доклад Белашев закончил словами:

– Положение безвыходное, и над условиями красных надо подумать.

Против Белашева за столом сидел какой-то очень полный генерал в серой черкеске и в пенсне, спиною к нам. Он резко, по-военному, «наскочил» на докладчика в повышенном тоне, упрекая его, что он недостаточно энергично хлопотал перед грузинами. Белашев не смутился.

– Господин Атаман!.. Я прошу Вас остановить генерала Сидоренко в его упреке и резкости против меня!.. Генерал думает, что я есть есаул и его подчиненный по Пластунской бригаде?!. Но я сейчас член Кубанского краевого правительства! – сказал и сделал шаг назад, по-военному.

Генерал Букретов поднялся на ноги и вежливо попросил генерала Сидоренко успокоиться. Последний был в это время командиром Кубанского Войскового учебного пластунского батальона. Но Сидоренко не успокоился. Сидя на стуле, как бы в ответ Букретову, он резко, громко подчеркнул: «Сдаваться нельзя!..» И что «он лично – ни одному слову красных не верит, с армией не останется, а уедет в Крым!».

Слова генерала Сидоренко произвели бодрящее настроение, но все почему-то молчали. Это молчание нарушил Атаман Букретов. Он встал со стула и сказал:

– Господа! Мы на военном совете. Я прошу высказаться каждому о моральном состоянии своих частей и о том, что же надо делать? Как полагается в таких случаях, я начну опрос с младших в чине.

И он повел глазами по лицам и погонам офицеров. Самым младшим оказался войсковой старшина Мальцев, стоявший на самом левом фланге, смотря от председательского места. Атаман просил называть свой чин, фамилию и какой частью командует каждый.

В группе собравшихся офицеров я знал только Мальцева, полковников Соламахина и Певнева Сергея и генералов – Секретева и Шифнер-Маркевича. Остальные мне не были знакомы. Все они были от частей, находящихся или в самом Адлере, или южнее его. От частей, находящихся на фронте, то есть севернее Адлера, не было никого. Никого не было и от нашего 2-го Кубанского конного крпуса. Я попал сюда совершенно случайно.

Нелишне знать стаж – служебный и боевой – тех, кто говорил. Мальцев окончил Оренбургское казачье училище младшим портупей-юнкером в 1911 году, вместе с полковником Гамалием и Атаманом Семеновым. Во всем был примерный юнкер. Учился отлично и окончил училище со средним баллом в 11,5. Вышел хорунжим в 1-й Екатеринодарский полк. Войну провел во 2-м Екатеринодарском полку и в 1916 году был уже есаулом, имея все боевые ордена до Георгиевского оружия включительно. По этим данным видно, что воевал он отлично и по чину опередил своих сверстников. Первопоходник, но всю Гражданскую войну провел в должности комендантского адъютанта Екатеринодара. Он был умен и «реалист» в жизни. 2-й Хоперский полк принял на Черноморском побережье. Он сказал:

– 2-й Хоперский полк боеспособен. Сдаваться полк не захочет. И пойдет куда угодно. А если потребуется – может с боем идти и против грузин, прорвать их фронт, идти до Батума, где и грузиться в Крым.

Сказал он хорошо, хотя и волнуясь. Стояла глубокая тишина.

– Хорошо. Кто следующий? Вы, полковник? Ваша фамилия и часть? – говорит Букретов, глядя на меня, стоявшего рядом с Мальцевым.

Назвав фамилию и полк, я продолжил:

– Скажу о настроении всей 2-й Кубанской дивизии, которую сдал старшему в чине только вчера. Я полностью присоединяюсь к словам войскового старшины Мальцева и заявляю, что казаки совершенно не хотят слушать о мире с красными, а если надо, то нужно силой перейти грузинскую границу, идти к Батуму и там грузиться в Крым.

– Хорошо. Кто следующий? – вновь запрашивает Атаман.

– Полковник Соламахин. Командир Хоперской бригады.

И он, словно ему тесно в этой толпе, будто не хватает воздуха в груди или чтобы как можно крепче стать на обе ноги, слегка задвигался из стороны в сторону и заговорил:

– Хоперские казаки никогда не согласятся признать советскую власть. Они восстали с генералом Шкуро еще весной 1918 года и были далеко за Воронежем. Ни о каких условиях не может быть и речи. Мы, шкуринцы, будем драться до конца. И если надо – будем бить и грузин, но только чтобы уйти от красных и уехать в Крым.

Его останавливает Букретов при словах «бить грузин» – «чего говорить нельзя» – поясняет он.

– Да нам все равно! – оправдывается Соламахин. – Если они не пускают нас добровольно! – закончил он.

Соламахин окончил Елисаветградское кавалерийское училище взводным портупей-юнкером в 1911 году и хорунжим вышел в 1-й Хоперский полк. В Персии, в войне против турок, в 1916 году, будучи сотником и командиром сотни, за конную атаку награжден офицерским Георгиевским крестом. Во время войны окончил в Петрограде ускоренные курсы Академии Генерального штаба. Соратник Шкуро от Кавказа, за Воронеж и обратно до Кубани в должности командира полка. Боевой офицер. Его слова были вески.

Фамилии других я не помню, но все высказывались так, как и мы. Высказал это же и командир Войсковой учебной батареи полковник Сергей Иванович Певнев, которого я знал еще сотником по Турецкому фронту. Это был умный, блестящий офицер Кубанского Войска.

Высказались все, и высказались однородно. Атаман Букретов все время молчал, не перебивая никого. Мне показалось, что все это ему не нравится. Я это чувствовал внутренним чувством. Да и почему он не смотрит в глаза говорившим, а смотрел только на стол, на свои пальцы рук?

В особенности подозрительным мне показалось его обращение к генералу Шифнер-Маркевичу, который должен сказать свое слово «последним».

– Ну а Вы, генерал, что скажете? – так обратился он к нему, чем дал понять нам всем, дескать, «послушайте самого умного среди нас, самого популярного среди вас».

Наступила глубокая тишина. Все невольно вперились глазами в Маркевича, который сидел молча, как-то сгорбившись на стуле, глядя только перед собой, видимо что-то обдумывая и волнуясь в душе.

– Позвольте мне говорить сидя? – обратился он к Атаману.

– Пожалуйста, пожалуйста, генерал! – быстро ответил Букретов.

В противовес своему обыкновению говорить быстро, порою глотая слова и заикаясь, генерал Шифнер-Маркевич теперь, с напряженным спокойствием четко произнося каждое слово, коротко и определенно сказал, ни к кому лично не обращаясь:

– Крым также скоро должен пасть. Крым будет гораздо худшей ловушкой нам, находящимся здесь. К ним, кто в Крыму, условия сдачи, паче чаяния, предъявятся более строгие, чем к нам. Там уже не все спокойно. Там, от лица офицеров, выступил капитан Орлов против главного командования. Уголь для транспорта на исходе.

И вдруг, повернув лицо к полковнику Соламахину и глядя на него, продолжил:

– И ты, Миша, глубоко заблуждаешься, зовя всех продолжать войну. Твои чувства я понимаю и ценю – но ты не все видишь.

И, вновь обращаясь ко всем и ни на кого не глядя, продолжал:

– Война окончена. Надо ясно сознать, что мы побеждены. Денег и снарядов нет. Союзники колеблются в поддержке нас. Вести десятки тысяч людей в неизвестность нельзя. Наш священный долг старших начальников – как можно безболезненно, бескровно спасти людей, не считаясь ни с чем. И по моему глубоко продуманному убеждению, Ваше превосходительство, – он встал и уже обратился к Атаману Букретову, – наилучший исход – ^{НАДО КАПИТУЛИРОВАТЬ АРМИЮ}.

Сказав это, словно изрыгнув непререкаемую истину, он тяжело опустился на свой стул и, достав из кармана носовой платок, вытер пот на лбу.

Подобное заявление генерала, любимого всеми, храбрейшего, умного и очень доброго человека в жизни, громом поразило нас.

Все сразу загомонили. Всем сразу стало как-то не по себе. Мне показалось, что вопрос «о мире с красными» был уже предрешен в кулуарах старшими генералами, вот почему «последнее слово» было предоставлено самому авторитетному генералу Шифнер-Маркевичу.

Гомон протеста был настолько силен, что Атаман Букретов просил «остановиться» и обратился к своему начальнику штаба армии, полковнику Дрейлингу – повторить сущность переговоров с красными, его личное впечатление и что делать дальше.

Дрейлинг встал. Скорбным голосом, со скорбным лицом, он заявил:

– Цель переговоров – выиграть время, пока придут транспорты из Крыма. На все это потребуется два-три дня, не больше. Красные, конечно, остались теми же… Верить им нельзя. (Он, полковник Дрейлинг, в переговорах исполняет только техническую роль.) Я сам красным не верю. Их условия для меня неподходящи. Я ни за что не останусь здесь и уеду персонально в Грузию или в Крым, – закончил он.

Эти слова, видимо, немого смутили Атамана Букретова. Но Дрейлинг подчеркнул, что армия воевать уже неспособна и надо искать какой-то выход. Как бы в ответ на эти слова, Букретов встал, принял гордую позу и с пафосом заявил:

– Если придется сдаваться всем, то я, как Войсковой Атаман и командующий армией, для блага Кубанского Войска, – я на автомобиле выеду впереди всех войск и первым же сдамся своим бывшим врагам.

Это очень многих удивило, как и показалось искусственным пафосом. Вновь загомонили кругом. А генерал Сидоренко резко спрашивает Букретова, не вставая со стула:

– Каково же решение Войскового совета?..

Вместо атамана отвечает Шифнер-Маркевич, теперь вставший. Он подчеркивает:

– Война окончена! Губить людей нельзя. Казаки народ простой. Они земледельцы, то есть те же крестьяне, и к ним красная власть особых репрессий не предпримет. К тому же, как простым людям, пафос Белой Идеи им мало понятен. Офицеры же могут уезжать самостоятельно. На пароходе «Бештау» место им найдется. Время не терпит. И если мы сегодня же не дадим положительного ответа, красные перейдут в наступление. Прольется ненужная кровь, а результаты будут все те же, даже худшие. Мое мнение окончательное и категорическое – ^СДАВАТЬСЯ.

Сказал и сел. Наступила жуткая тишина. Встал Атаман Букретов и вдруг заявил:

– Ну, господа, делать нечего. Мы сдаемся. И ваша обязанность теперь – ехать по своим частям, объявить это и уговорить казаков сдаваться.

Это были буквальные его слова. И он закончил:

– Считаю заседание Войскового совета закрытым.

И, не ожидая нашего ухода, он спешно прошел мимо нас в свою спальню-кабинет на втором этаже.

Протокола не писалось. Все закончилось под вечер, думаю, часам к четырем пополудни. Все шумно стали выходить из помещения, громко говоря и как бы не зная, что же дальше делать?

Расстроенный, я не хочу ехать домой и «ведать» своему 1-му Лабинскому полку столь жуткую новость. Поднимаюсь наверх и иду лично к Атаману Букретову. Он удивленно принимает меня и спрашивает:

– Что же Вы еще хотите, полковник?.. Совет ведь решил сдаваться.

– Будут ли места для господ офицеров на «Бештау», кто не хочет сдаваться? – спрашиваю.

Я решаю спасти хоть офицеров. Видимо, чтобы избавиться от меня, он просит прибыть завтра, так как «сегодня некогда» и у него масса дел.

Мне не верится, что может быть «сдача армии». Это слишком чудовищно. Я не верю, что может быть «именно так». Я хочу убедиться лично, почему тут же, из Адлера, звоню на фронт генералу Морозову, коему со 2-й дивизией был временно подчинен, после сдачи Сочи 15 апреля. К телефону подошел Морозов. Я назвал себя.

– Да, теперь я Вас помню. Что Вы хотите, полковник? – спрашивает он.

Как самого активного участника переговоров с красными, я спросил его:

– Так ли это? И что же делать нам, офицерам?

– Оставаться со своими казаками до конца. И никуда не уезжать от своих частей. Иначе из-за своих офицеров пострадают Ваши же казаки, так как отъезд офицеров будет учтен красными как нарушение условий мира, – был его категорический ответ.

На военном совете, ввиду его сумбурности и «предназначенного решения», как мы поняли, Атамана Букретова и генерала Шифнер-Маркевича, вопрос о полковых штандартах и знаменах и знаменах пластунских батальонов не поднимался: «Что с ними делать?» Здесь же, в разговоре по телефону с Морозовым, когда вопрос о капитуляции армии подтвержден был им категорически, мысли бегут быстро. Вспомнил о знаменах.

– Как быть со знаменами, Ваше превосходительство? – рублю ему.

– Знамена должны остаться при частях! Вот и все, что я должен Вам ответить, полковник, – закончил он.

«Что делать?.. Что делать?! – кружит голову мысль. – Как же ехать в полк и сообщить ему всю эту жуткую действительность?!. Как ее сказать?.. Как ее преподнести своему храброму 1-му Лабинскому полку?.. Но ехать надо и сказать надо – так ведь приказано».

Телефонограммой передаю полковнику Ткаченко: «Построить полк в резервную колонну со всеми офицерами, прибуду через 45 минут». До полка около 6 верст.

Адлер уже опустел от офицеров, бывших на совете. Все разъехались по своим частям. Я все еще боюсь «оторваться» от центра армии, где все так неожиданно и ужасно предрешено. Но надо ехать. Сажусь в свой экипажик и выезжаю. Главная дорога из города идет прямо на восток. С этими тяжелыми мыслями я сижу словно полупьяный, глубоко вдавившись в кузов.

– Господин полковник!.. Генерал Шифнер-Маркевич! – вдруг выводит меня из полузабытья казак-кучер.

Я быстро высовываюсь головой в сторону и вижу генерала на велосипеде, едущего мне навстречу. На ходу, соскочив с экипажа, преградил ему дорогу. Вид его был необычный. Он в той же серой черкеске, в которой был на военном совете; полы ее подвернуты за пояс; он весь в пыли, в поту, в пенсне.

– А-а!.. Елисеев? – говорит он, остановившись, но не слезая с сиденья.

– Откуда Вы в таком виде, Ваше превосходительство? – задаю вопрос пылко.

– Фу-т-ты!.. Только что уговаривал Линейную бригаду сдаваться!.. Не хотят казаки, боятся! Но, кажется, уговорил, – говорит он быстро и заикаясь.

– Неужели все это правда, Ваше превосходительство?.. Неужели нам надо сдаваться?.. Неужели нет выхода?.. И мы уже не можем сопротивляться? – с бесконечной грустью и в полной своей беспомощности, спрашиваю его.

– И… и д-думать нельзя! Конец! Мы побеждены!.. Крым ловушка. Им оттуда не уйти. Мы гораздо в лучшем положении, чем они. Да они им и не предъявят мира!.. А просто – раздавят их. И они не уйдут. Для пароходов – угля нет, – выпалил он мне быстро, чуть заикаясь, и при этом, сняв папаху, стал вытирать пот, обильно выступивший у него по всей голове от велосипедной езды.

Возможное и скорое падение Крыма и уничтожение там армии подействовало на меня потрясающе. Хватаясь «за соломинку», спрашиваю:

– Но как же быть офицерам? В особенности старшим?

– Вам оставаться с казаками и никуда не уходить, – в тон генералу Морозову, словно уговорились заранее, отвечает он.

Мое сердце померкло от этих слов.

– А Вы, Ваше превосходительство, останетесь? – хватаюсь за следующую «соломинку», чтобы уж ежели погибать, так погибать вместе.

– Душа моя здесь, с казаками, но разум говорит – надо уезжать!.. – улыбается он через пенсне и добавляет: – Я знаю, что меня красные не помилуют и повесят из-за генерала Шкуро. Я уеду один, – закончил он.

Мы расстались. Больше я его не видел. Он умер в Галлиполи в 1921 году.

Жуткие минуты в полку

Громадный четырехугольник резервной колонны 1-го Лабинского полка в 1500 казаков служил тем «заколдованным кругом», куда нас завели вожди и перед которым я должен был дать полный отчет.

Полковым маршем встретил меня храбрый полк и, как оказалось, в последний раз.

Уже смеркалось. Это было хорошо, чтобы не видеть их лица. Остановил хор трубачей тогда, когда дошел до середины каре. Поздоровался. Напряженные души казаков ответили дружно, громко, словно бодря себя. Они уже знали откуда-то «о решении Войскового совета», и вот теперь они хотят услышать это от своего командира полка, в надежде, что «это не так».

В гробовой тишине этого скученного строя сердец, казавшегося «переставших и дышать», я коротко поведал, что произошло на военном совете и к чему зовет их Войсковой Атаман генерал Букретов.

– Приказано оставаться, отступать дальше некуда.

Сказал и молчу. И не знаю – что же мне дальше говорить, что делать? Молчит и весь полк. И все так тихо кругом, что стало страшно на душе.

Надо распустить полк по биваку и идти к себе – ясно знаю и не могу этого исполнить. Не идут эти слова на язык, словно не все еще сказал, словно не все еще окончено. И казаки знают это. Я ведь сказал им только голые слова!.. А как поступить дальше, что им делать – еще не сказано. Я даже не знаю их затаенных мыслей – как все они смотрят на это? И чтобы закончить эти трагические минуты, в муках своей души, бросаю в их густые ряды фразу:

– Ну, так как же, братцы?.. Останемся?

Тишина заглушила мои слова. Стало еще страшнее на душе. Все молчат. Молчат и офицеры. И после долгой смертельной паузы вдруг раздались два заглушенных голоса из задних взводов 2-й и 5-й сотен:

– А Вы – останетесь с нами?

«Что это?.. упрек?.. просьба?.. желание?.. испытание своего командира в преданности и любви к полку? – пронеслось в голове. – Дескать, умел водить в конные атаки, а вот теперь как и куда нас поведешь?!»

Должен подчеркнуть, что, когда наш корпус спешно отошел из Ставропольской губернии и расквартировался в станице Кавказской, в полках среди казаков и жителей муссировался слух, кем-то пущенный, что «офицеры доведут казаков до моря, а там погрузятся на пароходы, уедут за границу, а казаков бросят».

Слухи были настолько сильны, что командир корпуса генерал Науменко приказал сказать в сотнях, что «офицеры никогда не бросят своих казаков и что, если потребуется, разделят с ними судьбу полностью».

Это не только что было сказано во всех полках корпуса, но и при случае подчеркивалось везде казакам, что «офицеры их не бросят». И вот он настал, этот роковой час – неимоверно тяжелый, самый страшный и исключительно ответственный, а для меня в особенности.

Я почувствовал всю ответственность тех слов, которые я скажу вот сейчас.

Как иногда бывало перед боем, холодная капля животного страха появилась у меня в шейном позвонке и, постепенно скользя вниз по позвонку, дошла до седалищного нерва и там растворилась. С этого момента чувство страха у меня проходило. Произошло это и теперь. И когда этот процесс «животного страха» (а теперь духовного) прошел, негромко, но внятно, над гробовой тишиной полутора тысяч казачьих сердец, чтобы все слышали, произнес:

– О С Т А Н У С Ь.

Показалось ли мне, или это было на самом деле, но по полку пронесся облегченный вздох.

– А теперь – разойдись, братцы! Господа офицеры, пожалуйте ко мне в комнату! – уже облегченно произнес и молча двинулся на пригорок, где стоял домик штаба полка.

Этим ответом я решил свою личную судьбу, но почувствовал – что-то оборвалось в моем существе и прекратило жить.

Тетрадь восьмая