– Многое из того, что вы поведали, когда-то было правдой, – проговорил царь зловещим шепотом. – Но нынче у нас зародились сомнения… ибо Малигрис, возможно, мертв.
По толпе чародеев пролетела дрожь.
– Нет, – возразил тот, что рассказывал про бессмертие Малигриса. – Как могло случиться подобное? Сегодня на закате двери его башни были отворены и жрецы морского бога преподнесли ему в дар жемчуга и пурпур – они видели Малигриса, восседавшего на троне, вырезанном из бивней мастодонтов. По своему обыкновению, держался он надменно и не произнес ни слова, но его прислужники, полулюди-полуобезьяны, явились безо всякого зова и унесли подношения.
– Этой самой ночью я видел светильники в окнах черной башни, – вторил другой, – они горят над городом, словно глаза бога зла Таарана. После гибели колдуна его покидают фамильяры, но фамильяры Малигриса по-прежнему с ним, и никто не слыхал их стенаний и причитаний во тьме.
– О да, – согласился Гадейрон, – не внове людям поддаваться обману. А Малигрис издавна был искусен в иллюзиях, лжи и лукавстве. Но среди нас есть тот, кому под силу распознать правду. С помощью ока циклопа Маранапион заглянул далеко и узрел сокрытое. Вот и сейчас вглядывается он в лицо древнейшего своего врага, Малигриса.
Закутанный в похожее на саван одеяние Маранапион чуть вздрогнул и словно вышел из прорицательского транса. Он поднял взгляд от треноги, и глаза его мерцали янтарем, а зрачки в них были темным-темны.
– Не единожды видел я Малигриса, – сказал он собравшимся. – Множество раз наблюдал я за ним в надежде вызнать столь тщательно оберегаемые тайны его волшебства. Шпионил днем, вечером и глухой бессонной ночью, когда гасли все огни. В пепельных предрассветных сумерках и в свете занимающегося огнем восхода. И всегда заставал его в одной и той же позе – на огромном троне из слоновой кости в зале на самом верху башни сидит он, хмурый и словно целиком погрузившийся в созерцание. Ладони его стиснуты на подлокотниках, вырезанных в виде василисков, а немигающий, неотрывный взгляд устремлен на восточное окно, в которое видно лишь небо со звездами или проплывающими облаками. Таким я вижу его вот уже целый год и целый месяц. И каждый день чудовищные прислужники подносят ему блюда с редчайшими яствами и кубки с редчайшими винами, а чуть позже уносят их нетронутыми. Ни разу не заметил я, чтобы Малигрис шевельнул губами или двинул ногой или рукой. Посему я заключаю, что он мертв, но все так же сидит на своем троне, нетленный и неподвластный могильному червю, поскольку был сверх меры искушен в темных магических искусствах. Его чудища и фамильяры все так же ходят за ним, обманываясь этим подобием жизни, и сила его, обратившаяся ныне пустой подделкой, все так же темным ужасом тяготеет над Посейдонисом.
Медленно-медленно говорил Маранапион, но вот в подземелье снова воцарилась тишина. В глазах царя Гадейрона тлело темное торжество, ведь на него, уязвляя его гордость, давно и тяжко давила власть Малигриса. Среди дюжины чародеев не нашлось бы ни одного, кто желал бы некроманту добра, и ни одного, кто бы его не боялся, а потому вестям о его возможной кончине они внимали с радостью, к которой примешивались ужас и недоверие. Некоторые усомнились в его смерти и решили, что Маранапион ошибся, но на всех двенадцати лицах, будто в мрачных зеркалах, отражался страх перед великим волшебником.
Маранапион, который ненавидел Малигриса более прочих, как один колдун может ненавидеть другого, чья сила превосходит его собственную, стоял, надменный и невозмутимый, словно ждущий своего часа стервятник.
Наконец тяжкую тишину нарушил царь Гадейрон:
– О чародеи Сазрана, не просто так созвал я вас ныне в это подземелье: нам предстоит важное дело. Неужто воистину труп некроманта будет и дальше терзать нас? Здесь кроется тайна, и нам следует проявить осторожность, ибо мы не ведаем и не можем проверить, сколь долго будет действовать черное волшебство. Но я созвал вас, чтобы храбрейшие посовещались с Маранапионом и помогли ему измыслить такое колдовство, которое явит всем обман Малигриса, дабы люди убедились, что он сгинул, – и не только люди, но и нелюди, что все еще прислуживают ему, его ручные чудовища.
Чародеи встревоженно загомонили, и те, кто сомневался более прочих и опасался выступать против Малигриса каким бы то ни было образом, умолили Гадейрона отпустить их. В конце концов их осталось всего семеро…
На следующий же день тайными и мрачными путями слухи о смерти Малигриса разлетелись по всему острову Посейдонис. Многие не поверили, ибо в самих душах тех, кто стал свидетелем его волшбы, каленым железом была выжжена вера в могущество некроманта. Но многие вспомнили, что за последний год мало кто видел его, а на тех, кто видел, сам волшебник даже не взглянул – он лишь безмолвно и неотрывно смотрел в окно, словно там, вдалеке, его взору открывалось нечто скрытое от прочих. За весь этот год он никого не призывал, никому не отправлял посланий или повелений, не изрекал пророчеств, а пред его очи являлись в основном те, кто по издревле сложившемуся обычаю доставлял положенные подношения.
Кое-кто решил, что некромант погрузился в долгое забытье, нирвану или оцепенение, от которых со временем должен очнуться. Другие, однако же, утверждали, что он умер и каким-то образом поддерживает видимость жизни при помощи заклинания, пережившего его самого. Ни один человек не осмеливался войти в высокую черную башню, так что ее тень все так же лежала на Сазране, словно тень чудовищного гномона, ползущего по зловещему циферблату; все так же неподвижно лежала она и на людских умах, погружая их в затхлый могильный мрак.
Среди тех пятерых чародеев, которые умолили царя Гадейрона отпустить их, ибо побоялись примкнуть к своим собратьям и сотворить колдовство против Малигриса, нашлись двое, к которым чуть погодя, когда они из других источников получили подтверждение того, что Маранапион увидал с помощью ока циклопа, отчасти вернулась храбрость.
Были они братья – Нигон и Фустулес. Устыдившись своей трусости и возжелав восстановить доброе имя в глазах прочих чародеев, они измыслили дерзкий план.
Дождавшись безлунной ночи, когда морской ветер гнал по небу облака, то и дело скрывая звезды, Нигон и Фустулес темными улицами пробрались к высокому холму в самом сердце Сазрана, где с почти незапамятных времен возвышалась угрюмая цитадель Малигриса.
Холм этот зарос кипарисами, чьи ветви даже на ярком солнце оставались черными и мрачными, словно их навсегда запятнали колдовские миазмы. Они корчились по обе стороны аллеи и, будто безобразные духи ночи, гнулись над темными адамантовыми ступенями, что вели в башню. Нигон и Фустулес вскарабкались по ступеням и задрожали от страха, когда под порывом жестокого ветра ветви кипарисов угрожающе потянулись к ним. Лица колдунов обдало крупными солеными каплями, словно в них брызнула демонова слюна. Темная роща полнилась ужасающими вздохами, загадочными стенаниями, тихими завываниями – так могли бы скулить чертенята, отлученные от своих сатанинских матерей.
Сквозь колыхающиеся ветви виднелись окна башни, и чем ближе подходили чародеи, тем сильнее отдалялся, тем неприступнее становился заоконный свет. Не единожды эти двое пожалели о своем безрассудстве. Но все же они не встретили на пути никаких осязаемых препятствий и препон и приблизились к дверям, всегда стоявшим нараспашку; из-за дверей в черную ветреную ночь изливался ровный свет немигающих лампад.
Хоть двое братьев и замыслили гнусность, они сочли за лучшее войти в башню прямо и открыто. А если кто-то остановит их или спросит о причинах визита, они договорились солгать, будто бы явились получить от Малигриса пророчество, ибо чародей славился по всему острову как непогрешимейший из прозорливцев.
Порыв резко посвежевшего морского ветра обрушился на башню, взвыл подобно войску демонов, летящих из преисподней в преисподнюю, швырнул полы длинных мантий в лица чародеям. Но когда братья вошли внутрь, завывания ветра мгновенно стихли, как и его беззастенчиво неотступные порывы. Сделав лишь шаг, Нигон и Фустулес очутились в гробовой тишине. Вокруг ровный свет лампад играл на черномраморных кариатидах, мозаиках из драгоценных каменьев, чудодейственных металлах, свисающих с самого верха башни гобеленах, и повсюду в неподвижном воздухе висел аромат, гнетущий, как смерть.
Два чародея невольно содрогнулись: эта могильная тишина показалась им противоестественной. Но внутри башни они не увидели никакой охраны, ни одного из подручных Малигриса, а потому решились идти дальше и вскарабкались по мраморным ступеням в следующий зал.
Повсюду в свете роскошных лампад представали перед ними бесценные чудесные сокровища. Столики из черного дерева, с инкрустированными рунами из жемчуга и белого коралла; тонкие, как паутинки, ткани с прихотливыми узорами, отделанные серебром и парчой; ларцы из электрума, битком набитые драгоценными амулетами; крошечные фигурки божков из жада и агата; огромные статуи демонов из золота и слоновой кости. Здесь, в башне, лежали грудами в небрежении богатства, скопленные за долгие годы, не охраняемые никем, без замков и запоров, так и просившиеся в руки любому случайно забредшему сюда воришке.
Братья медленно поднимались из одного покоя в другой, глядя на это великолепие с алчным любопытством; никто не тревожил их, не выходил им навстречу, и вот наконец они добрались до самого верхнего зала, где имел обыкновение принимать посетителей Малигрис.
И здесь двери тоже стояли нараспашку и лампады горели ровно, будто погрузившись в транс. Сердца волшебников пылали жаждой наживы. Они никого не встретили на пути, а потому расхрабрились еще больше и смело вошли в зал, полагая, что во всей башне нет ни единой живой души.
Как и в нижних покоях, здесь было полно драгоценных диковин: окованные железом и бронзой фолианты, полные оккультных тайн и страшных секретов некромантии; золотые и глиняные курильницы и бутыли из небьющегося хрусталя – все это в беспорядке лежало на мозаичном полу. А в самой середине зала восседал на троне из древней слоновой кости старый архимаг, неподвижным взглядом уставившийся в черную ночь за восточным окном.