Впрочем, его разум пока принадлежал ему, и Пьер опять испытал болезненное отвращение, пережитое на рассвете. Он снова видел громадную жабу, лежавшую в кровати рядом с ним.
– Не стану я пить твое вино, – твердо сказал он. – Ты злобная ведьма, и я тебя ненавижу. Пусти.
– Ненавидишь? За что? – проквакала матушка Антуанетта. – Ты любил меня всю ночь до рассвета. Я могу дать тебе все, что может дать любая женщина… и даже больше.
– Ты не женщина, – сказал Пьер. – Ты большая жаба. Утром я видел тебя в истинном обличье. Я лучше утону в болоте, чем снова с тобой лягу.
Не успел Пьер договорить, как с ведьмой начало твориться что-то неописуемое. Ухмылка сползла с ее грубых и бледных черт, на мгновение сделав их совершенно нечеловеческими. Затем ее глаза чудовищно выпучились, а тело начало раздуваться, будто наливаясь ядом.
– Так ступай! – гортанно воскликнула она и злобно сплюнула. – Скоро ты пожалеешь, что не остался со мной…
Странное оцепенение прошло, и мышцы Пьера разжались, точно разгневанная ведьма отменила наполовину сотканное заклинание. Не сказав больше ни слова и не оглядываясь, подмастерье аптекаря почти бегом зашагал по тропинке в деревню.
Однако не успел он пройти и сотни шагов, как туман снова начал сгущаться. Туман струился от болот, поднимался, как дым, от земли под ногами. Солнце обратилось туманным серебристым диском и вскоре исчезло. Голубые небеса растворились в белесой кипящей мгле. Тропинка скрылась из виду, и вскоре Пьеру уже казалось, что он шагает по отвесному краю белой пропасти, которая движется вместе с ним.
Словно липкие руки призраков с мертвенно-холодными пальцами, клочья тумана, ласкаясь, тянулись к Пьеру. Эти клочья застревали в ноздрях, в горле, тяжелыми каплями росы стекали с одежды. Они душили его мерзкими запахами застоявшейся воды и гниющей тины, зловонием трупа, всплывшего на поверхность болот.
Затем из пустой белизны на Пьера бурлящей волной, вздымаясь выше его головы, обрушились жабы и с силой морского прибоя снесли его с едва различимой тропы. Барахтаясь, Пьер погрузился в воду, кишащую земноводными. Густая слизь забила рот и ноздри. Воды, впрочем, было по колено, и дно, пусть скользкое и илистое, держало его, почти не пружиня, если сохранять равновесие.
Сквозь туман Пьер смутно различал край тропы, но добраться до нее мешало кишащее жабами болото. Дюйм за дюймом, все больше теряя надежду, Пьер медленно двигался к твердой почве. Жабы прыгали и кувыркались, вязким подводным потоком закручивались вокруг его ступней и голеней, вздымались мерзкими волнами до обездвиженных коленей.
И все же Пьер кое-как продвигался вперед, и его пальцы уже почти дотянулись до жесткой осоки, которой порос низкий берег. И тут с окутанного туманом берега на него обрушился второй поток демонических жаб; Пьер беспомощно рухнул навзничь в зловонные воды.
Прижатый копошащейся массой, напиравшей сверху, захлебывающийся в тошнотворной тьме на покрытом илистой жижей дне, Пьер пытался слабо отмахиваться. На мгновение – пока его не поглотило забвение – пальцы нащупали грузное тело, очертаниями напоминавшее жабу… но слишком большое и тяжелое, как будто оно принадлежало очень толстой женщине. В самом конце Пьеру показалось, что огромные женские груди расплющились о его лицо.
Сад Адомфы
О повелитель алых деревьев и трав,
В адском саду, где, законы людские поправ,
Древо приносит плоды, что противны воле небес.
Корень его Баарас по земле змеится, как бес.
Бледные там мандрагоры родятся на свет,
Бродят по саду, тебе принеся свой обет,
В адском саду, где рождается алый рассвет,
Где обреченным вовеки спасения нет.
Все знали, что у Адомфы, царя далекого восточного острова Сотар, есть тайный сад, спрятанный среди обширных владений, окружавших его дворец, и войти в этот сад могли только он и придворный чародей Дверулас. Массивные гранитные стены, высокие, грозные, подобные стенам тюрьмы, виднелись отовсюду, возвышаясь над величественными казуаринами, камфорными лаврами и широкими многоцветными лужайками. Однако никто не знал, что растет в том саду, ибо ухаживать за ним дозволялось только чародею, который следовал указаниям самого Адомфы; обсуждая сад, эти двое говорили загадками. Мощная бронзовая дверь управлялась механизмом, секретом которого царь и чародей ни с кем не делились; Адомфа с Дверуласом, по отдельности или вместе, посещали сад в часы, когда никого не было рядом. И никто не мог похвастаться, что видел хотя бы, как открывалась садовая дверь.
Одни говорили, что от солнца сад защищают огромные щиты из свинца и меди, не оставляя даже щели, куда могла бы заглянуть самая маленькая звездочка. Другие клялись, что перед тем, как хозяева собирались посетить сад, Дверулас, используя свое магическое искусство, насылал на всю округу летейский сон.
Тайна, которую охраняли так рьяно, не могла не вызывать любопытства, и о природе сада болтали разное. Некоторые утверждали, что он засажен ночными растениями, что дают быстрые и сильные яды, применяемые Адомфой, а также иные зловещие и коварные экстракты, используемые колдуном в своей магии. Слухи не были лишены оснований, ибо после того, как разбили сад, при дворе многие умерли от ядов, с другими начали происходить разнообразные несчастья, которые явно насылались колдуном, а еще стали исчезать те, чье присутствие было неугодно колдуну или Адомфе.
Легковерные шептались о совсем уже черных деяниях. Дурная репутация, преследовавшая царя с детства, усугубилась, и теперь ему приписывали еще более отвратительные низости, а Дверулас, который, по всеобщему убеждению, был продан Архидемону матерью-ведьмой еще до рождения, приобрел мрачную славу того, кто погряз в грехе несравнимо глубже других чародеев, и не остановится ни перед чем.
Стряхнув сон и сновидения, которые подарил ему сок черного мака, царь Адомфа очнулся в мертвые застойные часы между заходом луны и рассветом. Тишина во дворце стояла как в склепе, а его обитатели забылись тяжелым сном, вызванным вином, дурманящими веществами и араком. Дворец, сады и столица Лойте спали под тихими звездами безветренных южных небес. Обычно в это время Адомфа и Дверулас навещали обнесенный высокими стенами сад, не опасаясь, что за ними кто-то увяжется.
Адомфа вышел, задержавшись ненадолго, чтобы направить затененный свет черного бронзового фонаря в спальню, смежную с его покоями. Там последние восемь ночей – непривычно долгий срок для Адомфы – спала Тулонея, любимая царская одалиска, но, обнаружив на кровати только смятые шелковые простыни, царь ничуть не смутился. Выходило, что Дверулас его опередил; к тому же чародей не сидел без дела и отправился в сад не с пустыми руками.
Дворец, погруженный в непроницаемую тьму, хранил тайну, как и хотелось царю. Адомфа направился к запертой медной двери в глухой гранитной стене, а приблизившись, издал шипение, похожее на голос кобры. В ответ на этот то нарастающий, то затухающий звук дверь тихо распахнулась внутрь и тихо затворилась, впустив Адомфу.
Тайно засаженный и тайно возделываемый сад был заслонен от небесных сфер металлической крышей и освещался только странным огненным шаром, висевшим в воздухе в самом его центре. Адомфа взирал на него благоговейно, ибо природа и происхождение шара были для него загадкой. Дверулас утверждал, что однажды в безлунную ночь шар восстал из преисподней по его приказу, поддерживался в воздухе дьявольской силой и питался негасимым пламенем тех областей ада, что заставляли фрукты Тасайдона достигать небывалых размеров и придавали им чарующий вкус. Шар излучал яркий алый свет, в котором сад купался, точно в светящемся кровавом мареве. Даже холодными зимними ночами шар излучал алое тепло и, хотя висел в воздухе без всякой поддержки, никогда не падал; под его светом растительность буйствовала, точно в адском саду.
Сказать по правде, земное солнце оказалось бы не в силах взрастить в этом саду что бы то ни было; Дверулас утверждал, что семена садовых растений происходят оттуда же, откуда появился сам шар. Бледные раздвоенные стволы тянулись вверх, будто хотели вырвать себя из земли, разворачивали громадные листья, словно темные ребристые крылья драконов. На дрожащих стеблях толщиной в руку красовались широкие, как подносы, амарантовые цветки. Были и другие странные растения, несходные между собой, как семь преисподних, не имеющие ничего общего, кроме побегов, которые с помощью своей противоестественной некромантии прививал на них Дверулас.
Побеги эти представляли собой части человеческих тел. Безошибочным движением недрогнувшей руки волшебник присоединял их к садовым то ли растениям, то ли живым существам, и привитые побеги прирастали, питаясь живицей, подобной ихору. Это были останки тех, кому выпало несчастье внушить неприязнь или скуку царю и колдуну. Стволы пальм под перистыми пучками листьев были увешаны гроздьями голов мертвых евнухов, напоминавшими огромные черные плоды. Голую безлистную лиану усеивали уши провинившихся гвардейцев. Уродливые кактусы плодоносили женскими грудями и топорщились женскими волосами. Целые торсы и конечности приросли к чудовищным деревьям. На огромных подносах раскрытых цветков трепетали сердца, в середках цветков поменьше открывались и закрывались глаза, окаймленные ресницами. Были и другие прививки, слишком непристойные и отталкивающие, чтобы о них упоминать.
Адомфа шел мимо гибридов, которые начинали шевелиться и шуршать при его приближении. Казалось, головы отвешивают царю легкие поклоны, уши подрагивают, груди трепещут, глаза то расширяются, то сужаются, наблюдая за ним. Адомфа знал, что эти человеческие останки живут расслабленной жизнью растений и способны исполнять только простейшие функции. Когда-то он разглядывал их со странным и болезненным эстетическим наслаждением, их чудовищность и гипернатуральность неудержимо его притягивали. Сейчас царь взирал на них с вялым интересом, предчувствуя тот роковой час, когда сад с его новейш