В невыразимом смятении Тильяри выхватил обломанный нож и принялся кромсать коварные цветы. С таким же успехом он мог бы попытаться отсечь покрытые панцирем головы дракона или рубить громадные железные колокола. Нож обломился у самой рукоятки. А растения, приподнявшись, склонили головы над талией Тильяри и принялись поливать своей прозрачной гибельной слюной его бедра.
Бессильно захлебываясь в этом неописуемом кошмаре, он услыхал испуганный женский вскрик. Поверх склонившихся над ним цветов он увидел, как непроницаемые стены лабиринта, точно по волшебству, расступились, и взгляду его предстала странная сцена. В пятидесяти футах от него, на том же уровне, что и ониксовая площадка, был установлен овальный не то помост, не то алтарь из лунно-белого камня, в центре которого застыла в изумленной позе его Атле, вышедшая из лабиринта по мосткам из порфира. Гигантская мраморная ящерица, стоящая на задних лапах, вертикально держала перед ней в когтях круглое зеркало из серебристого металла; голову чудовища за зеркалом не было видно. Атле, точно завороженная каким-то поразительным зрелищем, вглядывалась в поверхность диска. Тильяри виден был лишь ее заледеневший, с широко раскрытыми глазами, профиль, и само зеркало тоже было повернуто полубоком, а тело ящерицы, с расстояния казавшееся короче, изгибалось под острым углом и будто растворялось в пресмыкающемся лабиринте. Посередине, между ониксовой площадкой и помостом, возвышался ряд из шести тонких бронзовых колонн, разделенных широкими промежутками и увенчанных высеченными из камня головами демонических божков; через одного они взирали на охотника, остальные – на девушку.
Тильяри хотел было закричать, но в этот миг Атле шагнула к колдовскому зеркалу, как будто что-то в его глубинах неодолимо притягивало ее, и тусклый диск вдруг вспыхнул ярким огнем. Жалящие лучи, что вырвались из зеркала, обволакивая и пронзая ее, на миг ослепили охотника. Когда пелена, застилавшая его глаза, рассеялась, превратившись в пляшущие цветные пятна, он увидел, что Атле, неподвижная, как статуя, все так же вглядывается в зеркало испуганными глазами. Она не шевелилась; изумление застыло на ее лице, и Тильяри понял, что она выглядит в точности как те женщины, что спали зачарованным сном в горном чертоге Маал-Двеба. Как только в голове у него промелькнула эта мысль, он вновь услышал хор звенящих металлических голосов, которые словно бы исходили из демонических голов, венчавших колонны.
– Красавица Атле, – торжественно и зловеще возвестили голоса, – узрела себя в зеркале Вечности и стала неуязвима для неумолимого дыхания Времени.
Тильяри показалось, что его затягивает в какую-то ужасающую мрачную трясину. Разум его не в силах был постичь того, что случилось с Атле, и его собственная судьба представлялась ему столь же мрачной и жуткой загадкой, разгадка которой была недоступна простому охотнику.
Кровожадные цветы меж тем уже дотянулись до его плеч; ядовитая слюна струилась на его руки и грудь. Под действием их чудовищной алхимии превращение неумолимо продолжалось: длинная шерсть покрыла раздавшийся вширь торс, руки по-обезьяньи удлинились, ладони приобрели сходство со ступнями. Все тело Тильяри вниз от шеи было теперь совершенно неотличимо от тел обезьяноподобных созданий, бегавших в садах Маал-Двеба.
Охваченный унизительным ужасом, он ожидал завершения метаморфозы и потому не сразу заметил, что перед ним стоит человек в скромном одеянии с печатью утомления от надоевших ему чудес на лице. Позади на него, точно свита, застыли два железных робота с серпами вместо рук.
Каким-то безжизненным голосом человек произнес непонятное слово, долгим загадочным эхом задрожавшее в воздухе. Кольцо безжалостных цветов, сомкнувшееся вокруг Тильяри, разжалось, и они вновь распрямились, образовав плотную изгородь, а их гибкие щупальца освободили щиколотки жертвы. Едва осознавая, что свободен, охотник услышал хор медных голосов и смутно понял, что демонические головы, венчавшие колонны, снова заговорили:
– Охотник Тильяри омылся в нектаре цветов первозданной жизни и вниз от шеи во всем стал похож на зверей, на которых охотился.
Когда хор умолк, утомленный человек в скромном одеянии подошел ближе и произнес, обращаясь к нему:
– Я, Маал-Двеб, хотел поступить с тобой в точности так же, как поступил с Мокейром и многими другими до тебя. Тот зверь, которого ты встретил в лабиринте, и был Мокейр, чей новообретенный мех еще хранил влажность и блеск амброзии этих цветов; и многих его предшественников ты видел в моем саду. Однако я передумал. Ты, Тильяри, в отличие от других, останешься человеком, по крайней мере выше шеи, и будешь волен вновь войти в лабиринт и выбраться из него, если сможешь. Я не желаю более тебя видеть, и милосердие мое проистекает совсем из другого источника, нежели уважение к твоему племени. Ступай же, ибо в лабиринте еще множество закоулков, которые тебе предстоит преодолеть.
Чудовищный страх овладел Тильяри; его природная свирепость, его дикарские устремления – все покорилось усталой воле колдуна. Бросив на прощание полный удивления и боязливой тревоги взгляд на Атле, он покорно побрел прочь тяжелой походкой огромной обезьяны. Шерсть его влажно блеснула в свете трех солнц, и он затерялся в хитросплетениях лабиринта.
Маал-Двеб, сопровождаемый своими железными рабами, подошел к фигуре Атле, которая все так же изумленными глазами вглядывалась в зеркало.
– Монг Лут, – произнес он, обращаясь по имени к ближайшему из двух металлических прислужников, – ты знаешь, что по своей прихоти я решил увековечить эфемерную женскую красоту. Атле, как и ее предшественницы, которых я призвал в свой горный чертог и послал исследовать хитроумные секреты моего лабиринта, взглянула в зеркало, чье сияние превращает живую плоть в камень, что прекраснее мрамора и столь же вечен… Также, как тебе известно, по другой своей прихоти я превращал мужчин в зверей при помощи сока искусственных цветов, чтобы внешний их облик больше соответствовал их внутреннему миру. Разве не справедливо, Монг Лут, все то, что я сделал с ними? Разве я не Маал-Двеб, средоточие всех знаний и всех колдовских сил мира?
– Да, о повелитель, – эхом отозвался робот. – Ты Маал-Двеб, всеведущий и всемогущий, и все, что ты сделал с ними, справедливо.
– Однако, – продолжал Маал-Двеб, – повторение даже самых поразительных чудес со временем приедается. Пожалуй, я не стану больше проделывать такие вещи ни с женщинами, ни с мужчинами. Разве не правильно, Монг Лут, что я намерен впредь разнообразить свое колдовство? Разве я не Маал-Двеб, великий и изобретательный?
– Воистину, ты Маал-Двеб, – согласился робот, – и, несомненно, будет правильно менять твои заклятия.
Маал-Двеб, по своему обыкновению, выслушал ответы робота не без удовольствия. Он и не ожидал ничего иного, кроме бездумного повторения своих слов, от железных слуг, которые неизменно соглашались со всем, что бы он ни говорил, избавляя его тем самым от утомительных споров. Пожалуй, временами его слегка утомляли даже такие беседы, и тогда он предпочитал слугам молчаливое общество окаменевших женщин или бессловесных зверей, которые не могли больше называться мужчинами.
Третья история, рассказанная ВатекуПовесть о принцессе Зулкаис и принце Калиле
Вероятно, господин, тебе известно имя моего отца, ибо именно его заботам халиф аль-Мутасим доверил плодородный край Маср. И отец был бы владыкой, достойным такой высокой чести, но ввиду людских невежества и слабости непомерное желание повелевать будущим почитается непростительным грехом.
Однако же эмиру Абу Тахиру Ахмаду, ибо так звали моего отца, эта истина была неведома. Слишком часто пытался он перехитрить само Провидение и направить ход событий вопреки велениям небес. О, как ужасны эти веления! Рано или поздно они непременно претворяются в жизнь! И напрасно пытаемся мы противиться им!
Долгие годы Маср процветал под рукой моего отца, и имя Абу Тахира Ахмада не забудется среди имен других благородных эмиров, благополучно правивших в том прекрасном краю. Отцу не чужд был авантюрный дух, и потому он взял на службу сведущих нубийцев, рожденных неподалеку от истоков Нила, – эти умельцы знали реку вдоль и поперек и помогали привести в исполнение его богопротивные замыслы, ибо эмир хотел управлять разливами Нила. Он засадил все пышнейшей растительностью, которая впоследствии истощила землю. Люди всегда судят лишь по ярким одеждам, а потому с восторгом принимали его начинания и неотступно трудились, копая по его указанию бесчисленные каналы; ослепленные успехами отца, они почти не замечали его неудач. Если ему вдруг приходило в голову снарядить в путь десяток кораблей, а возвращался с богатым грузом только один, на гибель остальных девяти закрывали глаза. Более того, поскольку благодаря его бдительному надзору и заботам торговля в Масре процветала, он и сам с радостью обманывался в том, что касалось его потерь, и одному лишь себе приписывал все победоносные свершения.
Так все и шло, и вскоре Абу Тахир Ахмад уверовал, что сможет обрести безграничное могущество, если сумеет восстановить утерянные знания древних египтян. Он полагал, что в стародавние времена людям отчасти удалось поставить себе на службу божественную премудрость, а потому они вершили истинные чудеса, и не терял надежды вернуть те славные дни. Для этого он приказал прочесывать руины, коими были изобильны те края, и искать загадочные скрижали, с помощью которых, если верить ученым мужам, наводнившим эмирский двор, можно было овладеть утерянными знаниями, найти спрятанные сокровища и одолеть охранявшие их силы. Никогда до моего отца ни один мусульманин столько не ломал голову над древними иероглифами. По его приказу их искали повсюду, в самых отдаленных уголках страны, и обнаруженные загадочные знаки кропотливо перерисовывали на льняные тряпицы. Тысячу раз видела я эти тряпицы, разложенные на крыше нашего дворца. Придворные ученые мужи корпели над ними с усердием, которому позавидовали бы вьющиеся над цветками медоносные пчелы. Но мудрецы по-разному трактовали значение таинственных символов, а посему среди