них то и дело разгорались споры, а потом и настоящие свары. Не только днем занимались мудрецы изысканиями, но часто продолжали их и при свете луны. Зажигать на плоской крыше факелы они не осмеливались, опасаясь пугать правоверных мусульман, ибо у тех любовь Абу Тахира Ахмада к идолопоклонническим древностям вызывала негодование и все они взирали на раскрашенные тряпицы с благочестивым ужасом.
Меж тем эмир, который ради своих причуд никогда не забрасывал торговые дела, пусть даже самые ничтожные, с легкостью пренебрегал религиозными обрядами и часто забывал свершить положенные законом омовения. Наложницы из его гарема не раз это замечали, но боялись с ним заговорить, поскольку по разным причинам уже не имели на эмира большого влияния. И вот в один прекрасный день верховный евнух Шабан, весьма набожный старик, явился к своему господину с кувшином и золотой чашей в руках и промолвил:
– Воды Нила дарованы нам для того, чтобы смывать нашу нечистоту, и проистекают они из небесных облаков, а не из языческих храмов; прими же эту воду, ибо она нужна тебе.
Эмир, на которого произвели должное впечатление Шабан и его речи, поддался на уговоры евнуха и, даже не распаковав очередной тюк с тряпицами, который только что доставили ему издалека, приказал накрыть трапезу в Зале золотых решеток, созвать туда всех наложниц и привести всех птиц, которые во множестве обитали во дворце в сандаловых клетках.
И тут же зазвучала музыка и появились наложницы, разодетые в прекраснейшие свои наряды, и каждая вела на поводе павлина, чьи перья были белее снега. Лишь одна девушка, чей стан был тонок, а легкий шаг услаждал взор, явилась без птицы и не поднимала покрывало.
– Зачем же затмилось это светило? – спросил эмир.
– О мой повелитель, – ответил Шабан, чье лицо лучилось довольством, – я прозорливее всех твоих астрологов, ибо именно я отыскал эту прекрасную звезду. Однако же пока она для тебя недосягаема, ибо ее отец, святой человек, достопочтенный имам Абзендеруд, никогда не согласится осчастливить тебя ее прелестями, если ты не будешь, как надлежит, свершать омовения и не распрощаешься со своими учеными мужами и их треклятыми иероглифами.
Ничего не ответив Шабану, отец мой так проворно бросился к Гуленди Бегум (ибо так звали дочь имама), чтобы сорвать с нее покрывало, что перевернул по пути несколько корзин с цветами и едва не затоптал двух павлинов. Сей внезапный порыв сменился восторженным оцепенением. Наконец эмир воскликнул:
– Какую божественную красоту вижу я! Немедля приведи сюда сусуфского имама, и пусть через час приготовят свадебные покои и обустроят все, что должно, для церемонии!
– Но господин мой! – в ужасе воскликнул Шабан. – Ты забываешь, что Гуленди Бегум не может сочетаться с тобой браком без благословения своего отца, а тот поставил условие, согласно которому ты должен…
– Что за глупости ты болтаешь? – разгневался эмир. – Неужели ты думаешь, что я такой дурак и предпочту этой юной деве, свежей, словно утренняя роса, кучу тряпок с иероглифами, посеревших и покрытых плесенью? Что же касается имама Абзендеруда, иди и позови его, если тебе так угодно, но поспеши, ибо я не желаю терпеть ни мгновением дольше необходимого.
– Поспеши же, Шабан, – скромно молвила Гуленди Бегум. – Поспеши, ибо ты видишь, что я не в тех обстоятельствах, чтобы противиться воле эмира.
– Это я виноват, но я сделаю все, что смогу, дабы исправить свою ошибку, – пробормотал евнух и удалился.
Выйдя из дворца, он немедля устремился на поиски Абзендеруда. В тот день верный слуга Аллаха спозаранку ушел из дома и отправился в поля, где предавался богоприятному делу – изучал плоды земли и малых букашек. Когда Шабан настиг его, словно ворон, что зловещим вестником спикировал с небес, и запинаясь поведал, что эмир ничего не обещал, а сам Абзендеруд может не успеть навязать владыке давно взлелеянные добродетельные условия, лицо святого человека сделалось бледным, будто у мертвеца. Тем не менее он не утратил решимости и добрался до дворца мигом, но, к несчастью, по пути так запыхался, что рухнул на мягкий диван и больше часа сидел там, не в силах отдышаться.
Пока остальные евнухи хлопотали вокруг имама, Шабан взбежал в покои, отведенные для услад Абу Тахира Ахмада, но пыла у него сразу поубавилось, ибо дверь туда охраняли двое арапов, которые, потрясая саблями, сообщили, что стоит ему сделать еще хоть один шаг, и он споткнется о собственную отсеченную голову. Шабану не оставалось ничего иного, кроме как вернуться к Абзендеруду; тот все еще громко пыхтел, сидя на диване, и верховный евнух взирал на него с превеликой тревогой, причитая и проклиная собственное неблагоразумие, что побудило его привести Гуленди Бегум во дворец эмира.
Хоть мой отец и был очень занят, развлекая новоиспеченную султаншу, он все же расслышал, как спорят между собой арапы и Шабан, и более или менее понял, что происходит. А потому, выждав приличествующее время, вместе с Гуленди Бегум отправился в Зал золотых решеток, где сидел Абзендеруд, и рассказал святому человеку, что в ожидании его прихода сделал ее своей женой.
Услышав это, имам издал горестный вопль, излив наконец тисками сдавившую грудь тоску; престрашным образом он закатил глаза и сказал новоявленной супруге султана:
– Презренная, неужели не знаешь ты, что безрассудные поступки всегда приводят к ужасному концу? Твой отец охранил бы тебя, но ты не стала дожидаться, пока он выполнит задуманное. Небеса располагают там, где человек предполагает. Ничего более не прошу я у эмира, отныне пусть распоряжается тобой и своими иероглифами, как ему вздумается! Я предчувствую грядущее неописуемое зло, но сам его не увижу. Радуйтесь, пока можете, предавайтесь пагубным удовольствиям. Я же призову себе на помощь ангела смерти и, надеюсь, через три дня уже буду мирно покоиться в объятиях великого Пророка!
С этими словами он с трудом поднялся на ноги. Тщетно дочь пыталась удержать его. Имам вырвал край своих одежд из ее дрожащих рук. Гуленди Бегум в забытье упала на пол, и, пока встревоженный эмир пытался привести ее в чувство, упрямец Абзендеруд, гневно бормоча себе под нос, вышел из дворца.
Поначалу все думали, что святой человек не собирается буквально выполнять свое обещание и позволит себя отговорить, но напрасно. Вернувшись домой, имам перво-наперво заткнул уши хлопком-сырцом, дабы не слышать мольбы и причитания друзей, затем, скрестив ноги, уселся на циновки, подпер ладонями подбородок и сидел так, не издавая ни звука и отказываясь от пищи, пока наконец под вечер третьего дня, верный своему слову, не отошел в мир иной. Ему устроили роскошные похороны, во время которых Шабан явил свое горе, немилосердно хлеща себя бичом и орошая землю струящейся кровью, после чего его раны пришлось смазать целительным бальзамом, и он вернулся к своим обязанностям.
Меж тем эмир прикладывал немало усилий, чтобы смягчить отчаяние Гуленди Бегум, и проклинал те самые иероглифы, которые и послужили всему причиной. В конце концов его старания тронули султаншу. К ней возвратилось былое спокойствие, она понесла, и жизнь в гареме вернулась на круги своя.
Эмир, которого издавна восхищало могущество древних фараонов, построил дюжину дворцов в древнеегипетском стиле и поначалу собирался поселить в них дюжину своих сыновей. Но, к несчастью, все его жены производили на свет лишь девочек. После рождения очередной дочери Абу Тахир Ахмад обыкновенно ворчал, скрежетал зубами, винил Магомета во всех своих несчастьях и был бы вовсе невыносим, если бы не Гуленди Бегум, которой удавалось укротить его злобный нрав. Каждый вечер она завлекала его в свои покои, где, в отличие от остального дворца, благодаря тысяче ее ухищрений дышалось свежо и привольно.
Пока Гуленди Бегум носила ребенка под сердцем, отец не отходил от возвышения, где стояло ее ложе. Это возвышение располагалось в длинной галерее, выходящей на воды Нила, прямо над речными волнами, так что отдыхавшие там могли бросать в воду семечки поедаемых ими гранатов. При дворе всегда толклось множество искуснейших танцовщиц и факиров. Каждую ночь там устраивали представления при свете тысячи золотых лампад, которые расставляли на полу, чтобы во всей красе были видны грациозные ножки плясуний. Отец тратил огромные деньги на их башмачки с золотой отделкой и расшитые драгоценными каменьями сандалии, но, когда они отплясывали все разом, зрелище получалось поистине ослепительным.
Несмотря на всю роскошь, султанша, возлежащая в галерее, совсем не была счастлива. Как страдалец, одолеваемый бессонницей, равнодушно взирает на сияние звезд, так и она равнодушно смотрела на кружащихся вокруг прелестных танцовщиц в великолепных нарядах. Часто вспоминала Гуленди Бегум ярость своего достопочтенного отца, которая казалась едва ли не пророческой; часто оплакивала его нелепую безвременную кончину. Сотни раз вскрикивала она, прерывая певцов:
– Сама судьба уготовила мне погибель! Небеса не даруют мне сына, и муж мой отлучит меня от себя!
Ее терзающийся ум усиливал недомогание, которое и без того испытывает женщина в тягости. Отец так тревожился за нее, что впервые в жизни обратился к небесам и приказал читать молитвы во всех мечетях. Не забыл он и про милостыню: везде было объявлено, что всех нищих призывают в самый большой двор в эмирском дворце и будут до отвала кормить рисом. Из-за этого каждое утро перед дворцовыми воротами приключалась едва ли не смертельная давка. Попрошайки стекались туда со всех концов страны, шли пешком, плыли по реке. Целые деревни сплавлялись к Каиру на плотах. Люди были ненасытны, ибо затеянное отцом строительство, его увлечение иероглифами, содержание придворных ученых мужей – все это обходилось дорого и истощало Маср.
Среди тех, кто явился из далекого далека, был Абу Габдулла Гухаман, дряхлый отшельник из Великого песчаного моря. Росту в нем было восемь футов, а из-за нелепого телосложения и страшной худобы он походил на скелет, и потому вид его вызывал оторопь. Однако же этот скорбный и суровый живой остов вмещал благодетельнейшую и богоугоднейшую душу. Громовым голосом провозглашал Абу Габдулла Гухаман волю Пророка и открыто сокрушался, что владыка, который кормит, да еще и досыта, бедняков рисом, при этом почитает проклятые иероглифы. Имамы, муллы, муэдзины следовали за отшельником толпой и только и делали, что на все голоса возносили ему хвалу. Люди с радостью целовали его ноги, перепачканные песком пустыни. Более того – они даже собирали эти песчинки и, как великую драгоценность, помещали в янтарные сосуды.