Однажды отшельник так громко провозгласил истину, обличая гнусные дьявольские науки, что от его зычного голоса затрепетали огромные знамена перед дворцом. Чудовищный этот звук услышали даже в гареме. В Зале золотых решеток попадали без чувств евнухи и наложницы, танцовщицы замерли, не опустив ножку на пол, шуты так переполошились, что позабыли про свои ужимки, музыканты уронили наземь инструменты, а лежавшая в галерее Гуленди Бегум чуть не умерла от ужаса.
Пораженный стоял Абу Тахир Ахмад. Совесть заговорила в нем, попрекая гнусной страстью к идолопоклонничеству, и на несколько мгновений эмир преисполнился раскаяния и решил, что это ангел отмщения явился обратить его в камень – и не только его, но и всех его подданных.
Так и стоял он в галерее султанши, воздев руки к небесам, но потом очнулся и, призвав Шабана, спросил:
– Солнце не померкло в вышине, Нил мирно течет в своем русле, так что же значил этот чудовищный вопль, который потряс мой дворец?
– Господин мой, – отвечал богопослушный евнух, – то возопила сама истина, и возопила она устами достопочтенного Абу Габдуллы Гухамана, отшельника из Великого песчаного моря, вернейшего и усерднейшего слуги Пророка; за девять дней он преодолел три сотни лиг, чтобы вкусить твоего гостеприимства и поведать тебе то, что внушили ему небеса. Не пренебрегай же словами человека, который мудростью, благочестием и ростом превосходит умнейших, набожнейших и высочайших обитателей земли. Все твои подданные в восторге внимают ему. Торговцы бросили торговать. Все горожане бегут послушать его, позабыв свои собрания в городских садах. Сказители, восседающие возле городских фонтанов, остались в одиночестве, ибо все слушатели покинули их. Сам пророк Юсуф не сравнится с Абу Габдуллой Гухаманом в мудрости и способности прорицать будущее.
Услыхав это, эмир вдруг воспылал желанием спросить у Абу Габдуллы Гухамана совета о своих семейных делах, в особенности о тех великих планах, которые он лелеял, дабы помочь возвыситься еще не рожденным сыновьям. Абу Тахир Ахмад счел себя счастливцем, которому выпала редкая удача послушать настоящего живого пророка, ведь раньше эти богодухновенные люди попадались ему исключительно в виде мумий. А потому он решил позвать необычайного старца во дворец – нет, прямо в гарем. Ибо разве не призывали к себе некромантов фараоны древности? А ведь эмир во всем желал следовать их примеру. И вот Абу Тахир Ахмад милостиво приказал Шабану пойти и привести святого человека.
Преисполнившись радости, евнух поспешил сообщить отшельнику счастливое известие, и все, бывшие при том, возликовали и огласили двор криками одобрения, но сам Абу Габдулла Гухаман не выказал никакого удовольствия и не сказал ни слова; молитвенно сложив ладони, он обратил взор к небесам и впал в пророческий транс. Долго испускал отшельник глубокие вздохи, а потом вскричал громовым голосом:
– Да будет воля Аллаха! Я лишь творение его. Евнух, я готов последовать за тобою. Но пусть сломают ворота дворца. Ибо не пристало склонять голову слуге Пророка.
Не дожидаясь приказа, толпа тут же принялась за дело и в мгновение ока разломала искусно вырезанные ворота на куски.
Услыхав грохот, наложницы в гареме разразились громкими криками, а Абу Тахир Ахмад пожалел о своем любопытстве. Но все же он, хоть и с неохотой, приказал распахнуть перед великаном двери в гарем, опасаясь, что восторженные последователи пророка прорвутся в женские покои, полные вдобавок разнообразных сокровищ. Однако страхи оказались напрасными, ибо святой старец отослал всех прочь. Мне рассказывали, что, когда люди опустились на колени, желая получить его благословение, он сказал торжественно:
– Идите, мирно возвращайтесь в свои жилища и знайте: что бы ни случилось, Абу Габдулла Гухаман готов ко всему. – А потом, повернувшись к дворцу, вскричал: – Я иду к вам, о ослепительно сияющие купола, и пусть не случится здесь ничего такого, что запятнает вашу красоту.
Тем временем в гареме завершались спешные приготовления. Слуги расставили ширмы, задернули занавеси на дверях и повесили плотные пологи во внутренней галерее, чтобы скрыть от глаз султанш и их дочерей – юных принцесс.
Это привело обитательниц гарема в немалое волнение, и, когда отшельник, поправ ногами сломанные ворота, величественно вступил в Зал золотых решеток, все уже изнывали от любопытства. Не удостоив дворцовое великолепие даже мимолетного взгляда, Абу Габдулла Гухаман шагал вперед, скорбно уставясь себе под ноги. Наконец он добрался до галереи, где ждали наложницы. Женщины, которые ни разу не видели существа столь высокого, жилистого и костистого, завизжали и громко потребовали ароматных солей и укрепляющих настоек, которые помогли бы им вынести созерцание эдакого страшилища.
Ни малейшего внимания не обратил отшельник на воцарившийся переполох. Он угрюмо шагал вперед, пока навстречу ему не вышел эмир и, ухватившись за край его одежд, весьма церемонно не препроводил в ту галерею, что выходила на воды Нила. Тут же принесли чаши с засахаренными фруктами и традиционными напитками, но, хоть Абу Габдулла Гухаман и выглядел смертельно истощенным, он отказался от сластей и вин и заявил, что вот уже девяносто лет пьет лишь росу и питается только пустынной саранчой. Эмир счел такие предпочтения вполне уместными для пророка, не стал его уговаривать и тут же поведал о том, что тревожило его сердце, и рассказал, как печалится, ибо у него до сих пор нет сына, несмотря на все молитвы, которые он приказал читать, и все благие знаменья, о которых твердили имамы.
– Но теперь меня уверяют, что скоро мне будет дарована эта радость. Мудрецы и лекари предрекают мне сына, и сам я вижу подтверждение их словам. А потому я позвал тебя сюда не для того, чтобы выспрашивать о будущем. Я желаю, чтобы ты дал мне совет: как следует воспитывать моего сына, который скоро должен явиться на свет, или, вернее, двоих сыновей, ибо, прознав о моих тревогах, небеса, несомненно, решили вдвойне благословить султаншу Гуленди Бегум, чрево коей в два раза больше, чем обыкновенно бывает у женщин в подобных случаях.
Не говоря ни слова, Абу Габдулла Гухаман трижды скорбно покачал головой.
Отец изумился; неужто, осведомился он, святого отшельника так оскорбило столь предвкушаемое радостное событие?
– О ослепленный владыка! – отвечал тот с глубочайшим вздохом, который словно вырвался из недр могилы. – Зачем докучаешь ты небесам безрассудными молитвами? Имей же уважение к их воле! Ибо на небесах лучше самого человека ведают, что ему нужнее. Горе тебе и горе сыну, которого ты, несомненно, принудишь следовать твоим собственным гнусным обычаям, тогда как ему надлежит смиренно отдаться на волю Провидения. Если бы только великие мира сего могли предвидеть все те несчастья, что сами навлекают на свои головы, они бы содрогнулись посреди роскошных покоев. Фараон понял это, но слишком поздно. Ибо преследовал он детей Мусы, презрев небесные знаменья, и тем самым навлек на себя дурную смерть. К чему раздавать подаяние нищим, если дух твой противится Аллаху? Вместо того чтобы молить Пророка о наследнике, которого ты своими руками приведешь к гибели, те, кого заботит твое благополучие, должны молить его, чтобы он умертвил Гуленди Бегум – да, умертвил, пока она не произвела на свет непокорных отпрысков, которых ты сам своими усилиями низвергнешь в пропасть! И вновь взываю я к тебе – покорись. Если ангел Аллаха явится забрать ее душу раньше срока, не зови чародеев, не проси их отвести беду: пусть сбудется воля небес, пусть она умрет! Укроти свой гнев, эмир, не ожесточай свое сердце! Помни о судьбе фараона, которого поглотили воды!
– Вот сам о ней и помни! – гневно вскричал отец и, спрыгнув с возвышения, кинулся на помощь скрытой за пологом султанше, которая, услышав страшные слова, лишилась чувств. – Помни о том, что под этими самыми окнами текут воды Нила, и за такие речи твой гнусный остов следует туда зашвырнуть!
– Я ничего не боюсь, ибо пророк Аллаха не боится ничего, кроме себя самого! – воскликнул великан и, поднявшись на цыпочки, коснулся пальцами балок, поддерживавших купол дворца.
– Ха! Не боится ничего, – возопили хором все женщины и евнухи и, словно тигры и тигрицы, выскочили из своих укрытий. – Проклятый убийца, ты едва не прикончил нашу возлюбленную госпожу и ничего не боишься! Стань же пищей для речных чудовищ!
С этими словами все они толпой набросились на отшельника, повалили его и принялись безжалостно душить, а потом скинули через тайный решетчатый люк прямо в воды Нила, и Абу Габдулла Гухаман мгновенно затерялся среди железных свай.
Эмир, пораженный их внезапной свирепостью, застыл, взглядом вперившись в речные волны, но тело отшельника так и не всплыло на поверхность, а из оцепенения Абу Тахира Ахмада вывели крики явившегося на шум Шабана. Отец оглянулся на злодеев, но те разбежались в разные стороны и попрятались за пологи от него и друг от друга, потрясенные осознанием того, что натворили.
Гуленди Бегум, которая успела очнуться и застала чудовищную сцену, испытала жесточайшие муки. Заслышав исполненные боли крики, эмир бросился к бьющейся султанше и оросил ее руку слезами. Она же, распахнув глаза, в ужасе вскричала:
– Аллах! О Аллах! Оборви дни сей презренной, что за свою жизнь уже навлекла на всех столько горестей и несчастий, и пусть не принесет она в этот мир…
– Полно, полно, – перебил эмир, хватая ее за руки, ибо Гуленди Бегум готова была наложить их на себя. – Ты не умрешь, и дети мои не умрут и посрамят пророчество этого полоумного скелета, презренно будь его имя. Пусть немедля позовут сюда моих ученых мужей. И пусть их искусство послужит тому, чтобы душа твоя не отлетела, а плод чрева твоего не погиб.
Ученых мужей тут же позвали. Они потребовали в свое распоряжение целый двор и, приступив к обрядам, разожгли там огонь, осветивший галерею. Султанша, отринув всех, кто пытался ее удержать, поднялась на ноги и подбежала к перилам, под которыми плескались волны Нила. Ей открылся безотрадный вид. Ни одной лодочки не было на реке. Вдалеке темнели пески, время от времени вздымаемые ветром. Лучи заходящего солнца окрасили волны кроваво-красным. Не успели сумерки окутать небо, как внезапный яростный порыв сотряс и поломал резной переплет. Гуленди Бегум, вне себя, с бешено бьющимся сердцем, хотела отступить подальше, но неодолимая сила удерживала ее на месте и заставляла против воли смотреть на горестную сцену. Воцарилась глубокая тишина. Тьма, незаметно подкравшись, окутала землю. И вдруг синий язык пламени прочертил в облаках над пирамидами глубокую борозду. Султанша ясно различала огромные облачные горы на горизонте, будто на дворе был белый день. От этого зрелища ее охватил леденящий ужас. Несколько раз открывала она рот, чтобы позвать прислужниц, но голос отказывался ей повиноваться. Пыталась хлопнуть в ладоши, но тщетно.