е брата, – сказала нянюшка. – Вот к чему привела та странная метода, по которой вас обучают. Нужно читать священный Коран, чтить законы Пророка и верить в милосердие Аллаха – вот молоко, что остужает лихорадку человеческих страстей. Ты не ведаешь той тихой радости, какую можно испытать, вверяя душу небесам и беспрекословно подчиняясь их воле. Увы, эмир желает предвосхитить будущее, тогда как его следует смиренно принимать. Осуши свои слезы: быть может, Калила не печалится вдали от тебя.
– О! – воскликнула я, смерив ее злобным взглядом. – Ни на мгновенье не поверю я, будто он не печалится, иначе мне было бы во сто крат горше.
Услышав мои слова, Шамела вздрогнула и вскричала:
– О небеса, почему же он не послушал моего совета и совета Шабана и отдал вас на обучение блажным мудрецам, а не оставил, как и пристало истинно верующему, в объятиях благословенного невежества. Меня тревожат твои пылкие чувства. Нет, не тревожат, но вызывают негодование. Смирись же, отдайся невинным удовольствиям, и пусть душа твоя не скорбит, даже если Калила не разделяет их с тобой. Он мужчина, а значит, создан для труда и лишений. Разве ты последуешь за ним на охоту? Будешь стрелять из лука и метать копья? Ему надлежит искать общества достойных его мужей, а не расточать впустую лучшие годы подле тебя среди беседок и птичьих клеток.
Ее отповедь не произвела желаемого эффекта, – напротив, от ярости я совсем потеряла разум. В гневе вскочила я на ноги, изорвала свое покрывало на тысячу клочков, расцарапала себе грудь и громко закричала, жалуясь, что нянюшка якобы набросилась на меня.
Прятки тут же были позабыты. Принцессы и наложницы столпились вокруг; они не питали ко мне большой приязни, ведь я была любимицей Калилы, но мои слезы и сочащиеся кровью раны, которые я сама себе нанесла, обратили их против Шамелы. Увы, бедная женщина как раз недавно подвергла двух юных невольниц суровому наказанию за кражу гранатов, и эти две змеи, желая отомстить, подтвердили мои слова. Они побежали к отцу и пересказали ему мою ложь; с ним тогда не было Шабана, к тому же он пребывал в благостном расположении духа, ибо мой брат только что попал копьем прямо в глаз крокодилу, а посему эмир приказал привязать Шамелу к дереву и немилосердно высечь.
Ее неумолчные крики терзали мое сердце.
– Ты, которую я носила на руках и кормила своим молоком, почему же ты обрекаешь меня на такие муки? – кричала она. – Вступись за меня! Расскажи всем правду! Ведь я лишь пыталась спасти тебя и не дать тебе рухнуть в темную пропасть, в которую рано или поздно столкнут тебя твои дикость и необузданные желания, и лишь за это плоть мою немилосердно рвет на куски кнут.
Я хотела было попросить, чтобы ее отпустили и избавили от наказания, но тут будто демон нашептал мне, что это Шамела и Шабан подговорили отца сотворить из Калилы героя. А потому я отринула всякое сочувствие и закричала, чтобы ее пороли до тех пор, пока не сознается в своем проступке. Этот ужас прекратился лишь с наступлением ночи. Несчастную отвязали от дерева. Друзья нянюшки, а было их немало, врачевали ее раны. На коленях молили они меня отдать им чудодейственный бальзам ученых мужей, которым я владела. Я отказалась. Тогда они прошли мимо с носилками, на которых лежала Шамела, нарочно помедлив передо мною. Грудь Шамелы, на которой я так часто засыпала, была вся в крови. При виде этого зрелища во мне проснулась память о том, как ласково нянчила она меня во младенчестве, сердце мое наконец дрогнуло, и я разразилась слезами и поцеловала руку, которую несчастная тянула к чудовищу, вскормленному ее собственным молоком; затем я поспешила за бальзамом, сама смазала ей раны, умоляя простить меня, и во всеуслышание призналась, что виновата во всем лишь я.
Стоявшие вокруг содрогнулись от моих слов и отпрянули от меня в ужасе. Шамела, хоть и полумертвая от боли, увидев это, прижала к губам край своих одежд, чтобы не стонать так громко, не огорчать меня и не усугублять то страшное положение, в котором я по собственной вине оказалась. Но все было напрасно. Слуги и домочадцы бежали, наградив меня злобными взглядами.
Шамелу унесли, и я осталась одна. Сад укутала непроглядная тьма. Тенистые кипарисы как будто горестно причитали. Охваченная ужасом и мучимая жгучим раскаянием, я затерялась среди них. Меня охватило умоисступление. Под ногами словно разверзлась земля, и я вот-вот была готова рухнуть в бездонную пропасть. В таком прискорбном состоянии пребывал мой дух, но вдруг сквозь густые ветви я разглядела свет факелов, которые несли отцовские слуги. Процессия внезапно остановилась. Кто-то вышел из толпы. От радостного предчувствия сердце мое забилось быстрее. Шаги приблизились, и в неверном печальном свете, который так похож на здешний, я увидала Калилу.
– Милая Зулкаис! – воскликнул он, перемежая слова поцелуями. – Как будто целая сотня лет минула с тех пор, как я, послушный воле отца, покинул тебя. Я сразился со страшнейшим речным чудовищем. Но чего бы я только не сделал, ведь в награду мне пообещали целый вечер, который я проведу лишь с тобой! Пойдем же! Насладимся этим временем сполна. Затеряемся среди деревьев. Будем, сидя в зеленом тайнике, с презрением слушать шумные звуки музыки и танцев. Я велю принести шербет и сласти, пусть нам накроют на мягком мху возле маленького порфирового фонтана. Твой прелестный лик усладит мой взор, а приятная беседа будет развлекать до самого рассвета. Потом мне, увы, снова предстоит погрузиться в мирскую суету, метать проклятые копья и отвечать на вопросы ученых мужей.
Калила говорил так быстро, что я не могла вставить ни слова. Он увлек меня за собой, и я едва ли сопротивлялась. Мы прошли через рощу к фонтану. Мне вспомнилось, как Шамела осуждала мою привязанность к брату, речи ее против моей воли глубоко запали мне в душу. И я едва не вырвала свою руку из его ладони, но тут в свете лампад, которые зажгли на бортике фонтана, увидала в воде отражение его прекрасного лица, его большие глаза, повлажневшие от любви, и этот образ пронзил мое сердце. Благие намерения, мучительное раскаяние – все это сменилось совершенно иными чувствами. Я присела рядом с Калилой и, склонив голову ему на грудь, дала волю слезам. Увидав это, Калила тут же принялся меня расспрашивать. Я без утайки поведала ему все, что приключилось между мной и Шамелой. Поначалу его очень растрогали описанные мной страдания нянюшки, но затем он воскликнул:
– Поделом докучливой невольнице! Почему робкие желания сердца всегда встречают с такой ненавистью? Как нам не любить друг друга, Зулкаис? Мы родились вместе по велению самой природы. Не сама ли природа наградила нас схожими вкусами и разожгла в нас родственный пыл? Не по велению ли нашего отца мудрецы омыли нас в одних и тех же колдовских чашах? Так что же дурного в чувствах, которые решительно все помогало взрастить? Нет, Зулкаис, пусть Шабан и суеверная нянька болтают, что им вздумается. В том, что мы любим друг друга, нет преступленья. Преступленьем было бы трусливо позволить им разлучить нас. Давай же поклянемся – не именем Пророка, ибо о нем мы слишком мало знаем, но теми материями, которые и составляют жизнь человека, – давай поклянемся, что не стерпим жизни вдали друг от друга, но выпьем эликсир из речных цветов, которым так часто похвалялись при нас ученые мужи. Этот эликсир безболезненно погрузит нас в сон, и мы в объятиях друг друга погибнем, а наши души незаметно перенесутся в иной мир.
Его слова меня успокоили. Ко мне вернулось привычное оживление, и мы с братом предались нашим играм.
– Завтра мне нужно будет проявить всю свою храбрость, чтобы выторговать для нас еще один такой вечер, – говорил Калила, – ибо только такими обещаниями отец и может принудить меня выполнять его капризы.
– Ха! – воскликнул Абу Тахир Ахмад, выступая из-за кустов, за которыми он подслушивал нашу беседу. – Так вот чего ты желаешь! Посмотрим же, удастся ли тебе это! Нынче вечером ты уже получил свою плату за ту малость, что сделал днем. Ступай! А что касается тебя, Зулкаис, иди поплачь над той чудовищной подлостью, которую ты сотворила с Шамелой.
Преисполнившись великого страха, мы с Калилой пали к его ногам, но отец, оборотившись к нам спиной, приказал евнухам сопроводить нас каждого в свои покои.
Те чувства, которые мы друг к другу испытывали, вовсе не вызывали у эмира ужаса или отвращения. Его единственной целью было сделать из сына могучего воина и великого владыку, а уж какими средствами этого достичь – это его ни капли не волновало. Во мне же он видел лишь орудие, которое можно было обратить себе на пользу; отец без зазрения совести готов был подлить масла в опасное пламя нашей страсти, то идя на уступки, то возводя перед нами препоны. Впрочем, он полагал, что, если мы будем слишком часто предаваться праздности и удовольствиям, это помешает его замыслам. И потому решил прибегнуть к более суровым мерам и выбрал для этого поистине несчастливый момент. Увы! Если бы не его хитроумные и дальновидные планы, будь они прокляты, мы не утратили бы невинности и никогда бы не очутились здесь, в этом обиталище ужасов!
Удалившись в свои покои, эмир повелел вызвать Шабана, а когда тот явился, поведал ему о своем твердом намерении на время нас разлучить. Мудрый евнух пал ниц, а поднявшись, сказал:
– Да простит мой повелитель своего раба, осмелившегося ему возразить, но молю тебя, не раздувай зарождающееся пламя мехами разлуки и запретов, иначе в конце концов разгорится такой пожар, с которым тебе не совладать. Ты знаешь буйный нрав сына; сегодня его сестра во всей красе показала нам свой. Дозволь им, хоть тебе это и неприятно, остаться вместе, пусть себе предаются детским забавам. Вскоре они друг другу наскучат, Калиле надоест коротать однообразные дни в гареме, и он на коленях будет молить тебя вызволить его оттуда.
– Довольно нести чушь! – нетерпеливо перебил его эмир. – О, как плохо ты знаешь моего гениального Калилу! Я внимательно следил за ним и вижу, что обряды мудрецов принесли свои плоды. Во все, что он делает, он вкладывает душу. Если оставить его с Зулкаис, он погрязнет в изнеженности. Но если забрать ее и посулить Калиле встречу с ней в награду за те великие деяния, которых я от него жду, для него не будет ничего невозможного. И пусть слабоумные старцы трясутся над своим законом, сколько им вздумается! Пусть распускают сопли; что мне до них, если он станет тем, чем я желаю? Знай же, о евнух, что, стоит ему хоть раз отведать сладких плодов честолюбия, все мысли о Зулкаис тут же улетучатся у него из головы, как улетучивается легкий утренний туман под лучами яркого солнца – солнца победы. А посему повелеваю тебе: отправляйся завтра на заре в покои принцессы, пока она еще не пробудилась, укутай ее в эти одежды и доставь вместе с невольницами и всем потребным для путешествия на берег Нила, где вас будет ждать лодка. Вам следует плыть по реке двадцать девять дней. На тридцатый день вы высадитесь на Страусином острове. Там ты устроишь принцессу во дворце, что я выстроил для ученых мужей, которые во множестве скитаются в пустыне – той самой, где можно найти древние руины и обрести мудрость. Одного из них ты встретишь на острове; он прозывается Пальмолазом, ибо имеет обыкновение предаваться созерцанию и размышлениям на верхушке пальмы. Эт