Поскольку я всегда был высокого мнения о художественных талантах Эмбервилля и давно считал его одним из самых выдающихся пейзажистов своего поколения, я, разумеется, горячо пожелал увидеть его рисунки. Он, впрочем, даже не стал дожидаться от меня изъявления интереса и тут же открыл этюдник. Жесты его и гримаса, с которой он вытащил и продемонстрировал мне два своих акварельных наброска, выдавали какую-то странную смесь неодолимой тяги и внутреннего противления.
Пейзаж, изображенный на них, был мне незнаком. По всей очевидности, я ни разу не забредал туда в своих беспорядочных блужданиях по холмистым окрестностям крохотной деревушки Боумен, где двумя годами ранее приобрел заброшенное ранчо, которое с тех самых пор обеспечивало мне уединение, столь необходимое для плодотворной писательской деятельности. Две недели у меня в гостях Фрэнсис Эмбервилль без устали исследовал окружающую местность на предмет красот, способных вдохновить его на будущие живописные полотна, и, вне всякого сомнения, успел изучить ее куда лучше, чем я. Всю первую половину дня он обыкновенно бродил по округе с этюдником под мышкой и таким образом нашел уже не один сюжет для своих новых творений. Подобный порядок дел устраивал нас обоих как нельзя лучше, поскольку я в его отсутствие усердно стучал по клавишам своего древнего «ремингтона».
Я вгляделся в акварели. Обе, хотя и были выполнены на скорую руку, отличались характерным изяществом и живостью, присущими художественной манере Эмбервилля. Однако меня с первого же взгляда поразила одна черта, которая была совершенно чужда духу прочих его работ. Элементы пейзажа выглядели в точности так, как их описал Эмбервилль. На одном рисунке заводь была полускрыта завесой камышей, а сухая ветла униженно клонилась к стоячей воде под пугающим углом, будто каким-то таинственным образом застыла в падении. За ней, словно пытаясь отодвинуться подальше, ольхи растопыривали свои корявые узловатые корни. На втором рисунке большую часть переднего плана занимала заводь, а голое мертвое дерево зловеще чернело сбоку. Камыши в дальнем конце заводи, казалось, шуршали и шептались на слабеющем ветру, а заросший соснами крутой косогор на краю луга высился мрачно-зеленой стеной, оставляя осеннему небу лишь бледную каемку на самом верху.
Все это, как и сказал художник, выглядело вполне обыденно. И все же на меня мгновенно обрушилось ощущение кромешного ужаса, который таился в этих простых элементах – они выражали его, подобно искаженным злобой чертам какого-то демонического лица. В обеих акварелях угроза читалась одинаково явственно, как будто одно и то же лицо изобразили в профиль и анфас. Я бы не определил, из чего именно складывалось такое впечатление, но чем дольше смотрел, тем откровеннее и жутче становилась эта гнусность неведомого зла, дух отчаяния, злобы и одиночества, исходивший от рисунков. Весь пейзаж словно искажала какая-то незримая макабрически-сатанинская гримаса. Казалось, он вот-вот заговорит вслух, начнет изрыгать проклятия какого-то гигантского дьявола или брызнет в разные стороны тысячами птиц, чьи хриплые крики предвещают несчастье. Запечатленное в рисунках зло было абсолютно нечеловеческим – неизмеримо древнее человека. Каким-то непостижимым образом – как бы фантастически это ни прозвучало – луг походил на состарившегося вампира, во всем облике которого явственно читались бесчисленные века невообразимой мерзости. И смутно, неуловимо он жаждал чего-то иного, нежели медлительный ручеек, чьи воды его питали.
– Где это? – спросил я через пару минут, бросив молча разглядывать акварели.
Мне представлялось совершенно невероятным, что подобное место могло существовать наяву – и что натура столь здравая, как Эмбервилль, оказалась восприимчива к его атмосфере.
– Внизу заброшенного ранчо, примерно в миле отсюда, если идти по тропинке к Бэр-ривер, – отвечал он. – Вы наверняка знаете. У вершины холма вокруг дома сад, а нижний склон, который упирается в этот луг, совершенно дикий.
Я принялся соображать, где это может быть.
– Должно быть, это старое ранчо Чапменов, – решил я наконец. – Никакие другие под ваше описание не подпадают.
– Ну, кому бы оно ни принадлежало, я в жизни своей не видал ничего жутче. Мне доводилось сталкиваться с пейзажами, в которых было что-то не то, – но с этим они не идут ни в какое сравнение.
– Может, там живет призрак, – пошутил я. – Судя по вашим словам, это тот самый луг, где старого Чапмена однажды утром обнаружила мертвым его младшая дочь. Это случилось через несколько месяцев после того, как я здесь поселился. Судя по всему, старик умер от сердечного приступа. Когда его нашли, он успел уже совсем остыть и, похоже, пролежал там всю ночь, потому что родные хватились его, когда он не вышел к ужину. Я не слишком хорошо его помню, но припоминаю, что он слыл чудаком. За некоторое время до его смерти люди стали поговаривать, что он сходит с ума. Подробности я уже запамятовал. В общем, вскоре после того, как он умер, его жена и дети уехали, и с тех пор дом пустует, а садом никто не занимается. Трагедия для сельской местности совершенно обыденная.
– Я не очень-то верю в привидения, – отозвался Эмбервилль, который, должно быть, принял мою шутку про призрака за чистую монету. – Что бы за сила там ни обитала, природы она явно нечеловеческой. Впрочем, если задуматься, пока я рисовал, у меня пару раз возникало совершенно дурацкое ощущение, как будто кто-то за мной наблюдает. Странное дело – я об этом практически забыл и вспомнил, только когда вы завели разговор о привидениях. Мне показалось, я краем глаза уловил, как он промелькнул за самой границей сцены, которую я зарисовывал: оборванный старик с грязными седыми бакенбардами и злобным взглядом. И поразительно, что в моем мозгу так отчетливо запечатлелся его образ, хотя я даже толком на него не смотрел. Я решил, что это какой-то бродяга, которого занесло на луг. Однако же, когда я повернулся, чтобы получше его рассмотреть, его не было. Такое впечатление, что он просто растворился в болотистой почве, в зарослях камыша, в осоке.
– А ведь это довольно-таки точное описание Чапмена, – заметил я. – Его бакенбарды я помню – практически белые, если не брать во внимание бурых пятен от табачной жижи. Древний старикан, к тому же весьма неприветливый. Вид под конец у него был совсем уже свирепый, что, без сомнения, подкрепило легенду о его сумасшествии. Я припоминаю кое-какие тогдашние слухи. Говорили, он постепенно совсем запустил свой сад. Вечно торчал на том самом лугу – встанет и смотрит отсутствующим взглядом на воду и деревья. Возможно, потому люди и считали, что он сходит с ума. Но я совершенно определенно никогда не слыхал про этот луг ничего странного или предосудительного – ни когда умер Чапмен, ни после. Место там уединенное, и вряд ли туда теперь кто-то ходит.
– Я наткнулся на него по чистой случайности, – сказал Эмбервилль, – из-за густого сосняка его не видно с дороги… Но вот что еще удивительно: сегодня с утра я вышел из дома с совершенно отчетливым предчувствием, будто меня ждет нечто необычайно интересное. Я отправился прямиком на луг – и должен признаться, что предчувствие меня не обмануло. Это место вызывает у меня отвращение – и притом завораживает. Я просто обязан разгадать эту тайну, если таковая имеется, – добавил он, словно оправдываясь. – Завтра вернусь туда с утра пораньше с мольбертом и красками и начну писать маслом.
Поскольку я был хорошо знаком с полными радости и света работами, благодаря которым Эмбервилля сравнивали с Сорольей, сейчас я удивился.
– Это что-то новенькое, – заметил я. – Надо будет мне тоже в самом ближайшем времени наведаться туда и взглянуть на луг своими глазами. Подобные вещи скорее уж в моем духе, чем в вашем. Если этот луг и впрямь таков, как вы рассказываете и рисуете, с ним и впрямь что-то нечисто.
Прошло несколько дней. В то время все мои мысли были заняты хитросплетениями завершающих глав нового романа, который я как раз дописывал; дело это было кропотливое и требующее сосредоточения, и потому я раз за разом откладывал посещение луга. Эмбервилля, в свою очередь, новый сюжет явно поглощал всецело. Каждое утро, прихватив мольберт и тюбики с красками, он уходил из дома и возвращался только под вечер, не являлся даже на обед, который в прошлые свои вылазки на пленэр никогда не пропускал. На третий день он вернулся уже на закате и, вопреки обыкновению, не показал мне то, что сделал за день, а на расспросы о том, как продвигается работа над картиной, отвечал туманно и уклончиво. Ему почему-то не хотелось об этом говорить, равно как не желал он обсуждать и сам луг, а в ответ на мои прямые вопросы лишь снова рассеянно и равнодушно повторил свой рассказ, который я уже слышал от него в первый день. Его настроение каким-то непостижимым, неуловимым образом изменилось.
То была не единственная произошедшая в моем друге перемена. Казалось, он утратил свою всегдашнюю жизнерадостность. Я то и дело замечал, что он хмурится; прежде взгляд его всегда был открыт, но теперь в глазах затаилось вороватое выражение. Во всем его облике сквозили мрачность и угрюмость, которые, насколько позволяли мне судить пять лет нашей с ним дружбы, были в его характере чертой совершенно новой. Наверное, не будь я так поглощен собственными заботами, я всерьез задумался бы о причинах этой его непривычной хмурости, которую поначалу легкомысленно списывал на какую-нибудь техническую загвоздку в работе, не дававшую ему покоя. В нем оставалось все меньше и меньше от того Эмбервилля, которого я знал, а когда на четвертый день он вернулся домой в сумерках, лицо его было чернее тучи, что совершенно не вязалось с его жизнерадостной натурой.
– Что случилось? – отважился спросить я. – У вас затык в работе? Или луг старого Чапмена с его нечистой силой действует вам на нервы?
На сей раз Эмбервилль сделал над собой усилие и попытался преодолеть свою мрачность, неразговорчивость и дурное настроение.
– Это все луг с его инфернальной загадкой, – объявил он. – Я просто обязан разгадать ее, так или иначе. Он наделен собственной сущностью, самостоятельной личностью. Она присутствует там, подобно душе в человеческом теле, но я не могу ни уловить ее суть, ни прикоснуться к ней. Вы же знаете, я не суеверен, но, с другой стороны, меня нельзя назвать и отъявленным материалистом; кроме того, мне в свое время доводилось сталкиваться с необъяснимым. Возможно, на этом лугу обитает существо, которое древние именовали