Хорохорясь, однако в глубине души умирая от страха, Эуворан ответил птице:
– Я пришел сюда в поисках газолбы – птицы, что в Устайме украшала мою корону; птицу эту подло и злонамеренно похитил вместе с короной нечестивый некромант. Знай же, что я Эуворан, царь Устайма, и я не склонюсь ни перед какой из птиц, даже могущественнейшей среди своего племени.
Казалось, слова царя еще сильнее рассердили повелителя птиц, и он подверг Эуворана строгому допросу, интересуясь птицей газолбой. Узнав же, что из птицы, убитой матросами, сделали чучело и единственная цель путешествия Эуворана состояла в том, чтобы поймать ее, еще раз убить и набить чучело снова, повелитель птиц возопил:
– Все это тебя не оправдывает, а лишь доказывает, что ты виновен в двойном преступлении и тройном бесчестии, ибо ты владел омерзительным предметом, противным природе. В моей башне я и сам, как повелось издревле, собираю человеческие тела, набитые моими таксидермистами, но нельзя стерпеть, чтобы люди так поступали с птицами! Ради справедливого возмездия я передам тебя моим слугам, которые сделают из тебя чучело. Чучело царя (раз даже у вас, паразитов, есть свои цари), пожалуй, украсит мою коллекцию. – После чего повелитель птиц велел стражникам: – Уберите отсюда эту мерзость! Поместите в человеческую клетку и не спускайте глаз.
Подгоняемый клевками стражников, Эуворан был вынужден подняться по своего рода лестнице с широкими ступенями из тикового дерева, которая вела в комнату на вершине башни. В центре ее стояла бамбуковая клетка, куда с легкостью поместилось бы шесть человек. Царя впихнули в клетку, и птицы ловкими, как пальцы, когтями заперли дверцу. После чего одна птица-стражник осталась рядом с клеткой, бдительно всматриваясь в пленника сквозь прутья, а другая вылетела в окно и больше не возвращалась.
Царь уселся на соломенную подстилку, не найдя ничего более удобного. Отчаяние овладело им, ибо его положение было и ужасным, и позорным. Особенно тягостно было думать, что птица владеет человеческим языком, оскорбляя и понося человеческую расу; столь же чудовищным находил он, что птица считает себя правителем, обладая поистине царской властью и командуя слугами, готовыми исполнить любое ее повеление. Размышляя об этих нечестивых чудесах, Эуворан сидел в человеческой клетке и ждал своей участи; спустя некоторое время ему принесли воду и сырое зерно в глиняных сосудах, но царь не ел зерна. Когда день начал клониться к вечеру, Эуворан услышал крики людей и пронзительные птичьи вопли, доносившиеся от подножия башни. Затем крики перекрыл лязг оружия и глухие удары, будто валуны падали со скалы. Эуворан догадался, что его матросы и ратники, увидев, как царя взяли в плен, пытаются его освободить. Шум усилился, превратившись в свирепый гул, раздавались крики смертельно раненных людей и мстительный визг сражающихся гарпий. Вскоре шум стих, и Эуворан понял, что его людям не удалось штурмом взять башню. Надежда угасала, умирая во мраке отчаяния.
Так прошел день, склоняясь к морю, и наконец ровные солнечные лучи упали из западного окна и коснулись Эуворана, будто в насмешку окрасив прутья его клетки золотом. Вскоре солнечные лучи истончились, и сумерки сплели в меркнущем свете трепетную паутину. Перед наступлением темноты ночной страж сменил дневного. Новоприбывший оказался никталопом со светящимися желтыми глазами; был он выше Эуворана, фигурой и оперением напоминал дородную сову и имел крепкие лапы большенога. Эуворан с тревогой ощущал на себе птичий взгляд, ибо по мере того, как сумерки сгущались, глаза горели все ярче. Едва ли царь сумел бы выдержать этот пристальный взгляд, но вскоре взошла уже убывающая луна и залила комнату призрачной ртутью, а глаза птицы побледнели; и тогда Эуворан задумал отчаянный план.
Похитители, решив, что царь лишился оружия, забыли снять мизерикорд с его пояса – длинный, обоюдоострый, тонкий на конце, как игла. Украдкой сжав рукоять под мантией, Эуворан изобразил внезапный приступ боли: застонал, заметался, забился в конвульсиях, откинувшись на прутья клетки. Как и было задумано, огромный никталоп подошел посмотреть, что с пленником; наклонившись, птица просунула совиную голову между прутьями над Эувораном, и царь, притворно дернувшись в сильнейшей конвульсии, выхватил из ножен кинжал и вонзил его птице в горло.
Удар был точен – мизерикорд проткнул глубокие вены, и птичий крик захлебнулся в крови; никталоп упал, хлопая крыльями, и Эуворан испугался, что этот звук перебудит всю башню. Впрочем, его опасения оказались напрасными, ибо никто больше в комнату не вошел; вскоре хлопанье крыльев прекратилось и никталоп затих, возвышаясь на полу грудой взъерошенных перьев. Следуя своему плану, царь с легкостью отодвинул засовы широкой бамбуковой двери. Затем, подойдя к лестнице из тикового дерева, что вела вниз, он увидел повелителя птиц, который мирно спал в лунном свете на насесте из золота и слоновой кости, спрятав ужасный клюв-кирку под крыло. Эуворан боялся спускаться, опасаясь его разбудить. К тому же царю пришло в голову, что нижние этажи башни могут охранять такие же птицы, как убитый им ночной страж.
Отчаяние снова овладело им, но, будучи человеком ловким и коварным, Эуворан придумал новый план. С большим трудом он освежевал кинжалом могучего никталопа и, как мог, очистил оперение от крови. Затем он завернулся в шкуру – голова никталопа возвышалась над его головой, а в его горле Эуворан проделал отверстия для глаз. Грудь у царя была впалая, а живот выпяченный, так что шкура пришлась ему как раз впору; его тощие голени были скрыты могучими голенями никталопа. Подражая осанке и походке птицы, Эуворан спустился по лестнице, передвигаясь аккуратными шажками, чтобы не упасть, и стараясь не шуметь, чтобы не разбудить повелителя птиц. Правитель был один в зале и не шелохнулся, пока Эуворан шел мимо, к другой лестнице, что вела в помещение этажом ниже.
Здесь, на насестах, спало много крупных птиц, и царь, минуя их, был ни жив ни мертв от ужаса. Некоторые птицы зашевелились и сонно чирикнули, словно заметив его присутствие, но никто не бросил ему вызов. Спустившись еще на этаж ниже, Эуворан испытал потрясение, ибо все пространство оказалось заполнено людьми: одни – в одежде матросов, другие облачены как купцы, третьи обнажены и разрисованы охрой, подобно дикарям. Люди стояли сурово и неподвижно, словно заколдованные, и царь боялся их немногим меньше, чем птиц. Впрочем, вспомнив слова правителя, Эуворан понял, что этих людей, как и его самого, захватили в плен, убили и набили из них чучела. Дрожа, он спустился еще ниже и попал в комнату, наполненную чучелами кошек, тигров, змей и прочих врагов птичьего рода. Окна первого этажа башни охраняли гигантские ночные птицы, подобные той, в чью шкуру завернулся царь. И это стало самой большой для него угрозой и самым суровым испытанием его мужества, ибо птицы впились в него огненно-золотистыми глазами и приветственно заухали. Колени Эуворана подогнулись и стукнулись друг о дружку, но, издав звук, похожий на совиное уханье, он прошел мимо, и стражи его не тронули. Дойдя до ворот башни, царь увидел, что от залитого лунным светом утеса его отделяет не более двух локтей. Он по-птичьему спрыгнул с порога и принялся осторожно перебираться с уступа на уступ, пока не достиг вершины склона, у подножия которого себе на беду убил сову. Спуск стал легче, и вскоре царь добрался до леса, что окаймлял гавань.
Но не успел он войти в лес, как вокруг пронзительно запели стрелы, и одна задела царя, который взвыл от ярости и сбросил с плеч птичью шкуру. Это и спасло Эуворана, едва не погибшего от рук собственных людей, которые направлялись к башне с намерением совершить ночной штурм. Царь не сходя с места простил подданных, подвергших опасности его жизнь, однако счел за благо воздержаться от штурма и как можно скорее покинуть остров. Вернувшись на флагманскую галеру, царь приказ капитанам немедленно отплыть, ибо, понимая, как будет разгневана птица-монарх, имел все основания опасаться преследования и почел за благо к рассвету оставить широкую полосу морского простора между островом и своими галерами. Галеры вышли из тихой гавани и, обогнув северо-восточную оконечность Орнавы, устремились на восток, прочь от луны. Измученный долгим постом в клетке, Эуворан, сидя в каюте, ублажал себя обильными яствами; кроме того, царь выпил галлон пальмового вина, после чего осушил еще кувшин золотистого арака с острова Сотар.
На полпути между полуночью и рассветом, когда остров остался далеко позади, рулевой заметил на фоне заходящей луны быстро надвигающуюся стену черных как смоль туч. Стена в небесах росла, постепенно расползаясь и гремя раскатами, точно с грохотом рушились башни; наконец она достигла галер Эуворана и погнала их вперед сквозь хаос, будто ураганы из глубин преисподней вырвались на волю. Галеры разбросало, и на рассвете царская квадрирема осталась одна посреди бушующих волн, а ее мачта была вдребезги разбита вместе с веслами из ярры; ибо для демонов бури галера была всего лишь игрушкой.
Три дня и три ночи, без единого проблеска звезд или солнца в бушующем мраке, галеру мотало по воле волн в водовороте стихий, что низвергались в бездонную пропасть за гранью этого мира. Рано утром четвертого дня тучи отчасти разошлись, но ветер еще рвал и метал, дыша погибелью. Затем впереди смутно замаячила тонкая полоска земли, но рулевой и гребцы были бессильны развернуть обреченную галеру. Вскоре, ломая резной нос и оглушительно треща обшивкой, она врезалась в риф, скрытый летящей пеной, и ее нижние палубы немедленно ушли под воду; судно накренилось, корму задрало вверх, вода вспенилась у фальшбортов с подветренной стороны.
Берег за рифом, едва проступавший сквозь яростно пенящуюся завесу, был угрюм, скалист и суров, а надежда достичь его ничтожна. Не дожидаясь, пока галера уйдет на дно, Эуворан привязал себя пальмовым канатом к пустой бочке из-под вина и бросился в бушующее море с накренившейся палубы, а те из его людей, кто не захлебнулся в трюме и не был сметен за борт ураганом, прыгнули вслед за ним: кто – надеясь доплыть до берега сам, кто – цепляясь за бочки, рангоуты и доски. Большинство нашли смерть в бурлящих водоворотах, кто-то разбился о скалы; из всей команды выжил и выбрался на сушу только царь, в ком жестокое море не сумело погасить искру жизни.