ил: — Может быть, даже в кедах!
Памела взглянула на него неодобрительно. Она теперь редко смеялась шуткам Джима — она больше не понимала его.
Джим продолжил читать молча.
Памела ушла в другую комнату, предпочтя погрузиться в свои искусственные сны. Она стремилась забыться, не думать о Джиме, об этих ангелах без крыльев. Не думать вообще ни о чем.
Был Жан, француз, который дарил ей дозы…
Казалось, он был влюблен в нее. Он добивался ее благосклонности, звал с собой в Париж.
Пам чувствовала себя польщенной, ведь она уже отвыкла находиться в центре мужского внимания. Она всю жизнь была готова следовать за Джимом, надеясь, что он заметит ее присутствие и они вновь будут вместе. Она устала от этой нескончаемой войны за то, чтобы быть любимой. Устала от любви, построенной на постоянной борьбе с его поклонниками и поклонницами по всему миру.
Пам все еще помнила тот миг, когда они встретились впервые на пляже: им хватило одного взгляда. Тот взгляд пока еще связывал их. Но теперь этого было недостаточно — ее ум, ее сердце начали жить своей жизнью. Джим говорил: это не ее вина, а того ужасного вещества, что она вводила себе в вены. Но на самом деле всему причиной стало ее одиночество, ее отчаяние из-за того, что, находясь рядом с Джимом, она чувствовала себя от него за тысячи километров. Это было непереносимо.
«Поедем со мной в Париж, Пам», — говорил ей Жан.
Сам Жан не интересовал ее, он лишь давал ей возможность перемены, бегства. Ей казались привлекательными его манеры сноба из мира богатых европейских аристократов.
«Тебе понравится».
Пам попыталась представить себе, какой могла бы стать ее жизнь без Джима, и ей впервые показалось, что это возможно.
Она должна была попробовать разорвать эту цепь страданий, что приковывала ее к Джиму, всегда слишком занятому собой, чтобы заметить, что все рушится. Беззвучный взрыв уничтожил их любовь, а они оба продолжали делать вид, что ничего не случилось.
Да, рано или поздно она согласится на предложение Жана.
626 августа 2001 года. Париж, Нотр-ДамБелая площадь окрашена красным
Белую площадь заливает ослепительный свет теплого вечера. Белый цвет вибрирует в дрожащем мерцании свечей, отражаясь в Сене. Множество людей, одетых в белое, сидят за маленькими импровизированными столиками, освещенными только отблесками моря огней.
Раймон настоял, чтобы я приняла участие в этом странном ежегодном ритуале: летом в Париже примерно три тысячи человек собираются в месте, которое держится в тайне до последней минуты. Все необходимое для ужина приносят с собой. Столики на двоих, складные стулья, корзины, наполненные деликатесами, шампанским, канделябрами и фарфором. Все очень изысканное. И абсолютно белое.
В этом году, как обычно из уст в уста, пришло сообщение, что очередным местом сбора стала площадь перед Нотр-Дамом.
— Нужно пойти вдвоем. Там не будет ни одиночек, ни компаний — только пары. Самое важное: все должно оставаться в тайне, так как занимать общественное пространство без разрешения незаконно. Ты пойдешь со мной, Жаклин? Мне бы очень хотелось этого.
Я пока не понимаю, как относится ко мне Раймон. Чувствую, что небезразлична ему, что нравлюсь, но насколько? Просто ли это дружеское отношение, несомненное уважение или увлечение, кто знает.
Мне нравится его сдержанность. Не переношу, когда кто-то обрушивает на тебя свои эмоции, не заботясь о том, как ты это воспримешь. В этом Раймон отличается от моих американских поклонников, проявляя истинно европейскую чувствительность. Две тысячи лет истории и культуры могут слиться в одном жесте. Вот что меня привлекает в Раймоне — его внутренний мир. Скрытый, защищенный его образом мыслей, привычками, традициями, поведением. Все вместе образует некую целостность, проявляющуюся в любой вещи, которую он делает, даже в самой незначительной.
— Называется «Ужин в белом». Да, и не забудь надеть шляпу. Дамы всегда приходят в шляпах. Это помогает немножко укрыться.
Я не ношу шляп и вообще не считаю их, как и галстуки для мужчин, необходимым аксессуаром, особенно в летний вечер. Но здесь такая мода, здесь так принято. И это Париж. Так что я покупаю себе белую летнюю шляпу в магазине для туристов и принимаю вызов парижской ночи.
— Чего ты ждешь от своих картин?
Раймон всегда задает вопросы, ставящие меня в тупик. Не отвечаю, совершенно зачарованно разглядывая все вокруг. Площадь заполнена людьми, но присутствие других рядом не меняет ощущения, что каждый занят своим делом, своим разговором, как в обычном ресторане на какой-нибудь открытой террасе. Мы тоже устраиваемся за столиком и зажигаем свечи.
Что же я хочу от моих картин, зачем я приехала в Париж с моей выставкой? Я пока толком не раздумывала над этим, заразившись энтузиазмом Раймона, и осознаю сейчас, что могу дать лишь совершенно банальные ответы.
Хотела бы я стать знаменитой? Не знаю. Я точно не искала славы, могла и дальше спокойно оставаться никому не известной. И все-таки решилась выставить свои картины. Приехала сюда, участвовала в вернисаже, выслушивала критику и даже некоторые похвалы посетителей, улыбалась многим незнакомым мне людям, обмениваясь с ними рукопожатиями.
— Не знаю, Раймон. Мне нечего тебе ответить. Быть может, с живописью для меня связано одновременно много разного, но точно не стремление стать знаменитой.
Он смотрит на меня в замешательстве. Чувствую кожей, что он не удовлетворен моим ответом, хотя я была абсолютно искренней.
— Ты мне не веришь?
— Да-да, конечно верю.
— Но тебя не устраивает такой ответ.
— Нет, не устраивает.
— И почему же?
— Потому что дело не только в том…
Раймон хочет развить свою мысль, но я вдруг чувствую, что кто-то трогает меня за плечо. Я поворачиваюсь и вижу человека лет семидесяти. Он не только одет во все белое, у него и волосы совершенно белые.
— Извините, мадемуазель. Вы — Жаклин Морсо?
Вглядываюсь внимательнее и вспоминаю, что это тот самый человек, который заговорил со мной на вернисаже.
Я пытаюсь подняться, но Раймон резко вмешивается:
— Почему вы позволяете себе таким образом беспокоить нас?! Мадемуазель Морсо ужинает со мной.
— Я пришел сюда специально, чтобы поговорить с вами. Только минуту, но с глазу на глаз.
— А если мадемуазель не согласна?
Не знаю, что со мной творится: кажется, следовало бы ответить этому человеку, что я не разговариваю с незнакомцами, что он даже не представился, что, может быть, в другой раз… Но я встаю и с улыбкой отвечаю:
— Пойдемте.
Он не удивлен. Раймон же в полном замешательстве наблюдает, как незнакомец ведет меня на свободное пространство перед собором и останавливается прямо передо мной. У него очень светлые глаза, почти прозрачные, создающие странное впечатление, что он не в состоянии ни на чем сфокусировать свой взгляд. Он почти ласково кладет руку мне на плечо:
— Жаклин, я знал твоего отца.
Я никогда не страдала от отсутствия отца в моей жизни. Я знала, что он исчез еще до моего рождения, и совершенно не интересовалась им.
— Мужчины появляются в жизни женщины и исчезают, — говорила мне мать. — А ты будешь со мной всегда.
И я убедила саму себя, что присутствие отца вовсе не обязательно, что можно прекрасно жить в окружении одних только женщин.
Но сейчас, после этих слов незнакомца, неожиданное, переворачивающее весь мой мир чувство охватывает меня.
— Вы знали моего отца?
— Да, и я здесь, чтобы помешать тебе следовать за его тенью и слушать свое сердце…
Слезы появляются на его странных глазах.
Внезапно резким движением он бросается на меня и, окровавленный, падает к моим ногам с предсмертным криком. Все белое становится красным.
Я не могу поверить своим глазам. Потом оглядываюсь: вся площадь наблюдает за мной, и я осознаю, что в руках у меня… нож, обагренный кровью.
Незнакомец покончил с собой, подставив меня. Но почему?
В голове лихорадочно бьются мысли, а я уже спешу покинуть площадь, растворяюсь в парижской ночи и, достигнув Сены, инстинктивно бросаю нож в воду.
Я бегу, не отдавая себе отчета куда. В школе я бегала быстрее всех девчонок, и даже ребята с трудом поспевали за мной, хоть я и была всегда лишь кожа да кости, никаких мускулов. С детства всякий раз, выведенная из себя, я пускалась бежать, пока хватало дыхания. Скорость придавала мне уверенности, освобождала от страха. И главное — когда я бежала, я уже не думала ни о чем, даже о том, от чего я спасалась. Однако в этот раз отключиться было невозможно: меня могут обвинить в убийстве в практически незнакомом мне городе.
На бегу я лихорадочно обдумываю свое положение.
На что я могу надеяться? Рано или поздно меня поймают, и, может быть, это будет даже к лучшему. Но я все равно продолжаю бежать, не зная куда. Разумеется, мне нельзя в гостиницу, где я остановилась. Одетая во все белое, яркое пятно на фоне парижской ночи, я бегу с единственным желанием — исчезнуть в ней.
7Сентябрь 1970 года. Лос-АнджелесДули ветры из пустыни
Джим вернулся домой в поисках Пам, хотя уже догадывался, что найдет их жилище пустым, грязным и заброшенным. У него перехватило дыхание. Она ушла, уехала с другим в Париж, причем так, чтобы он сразу узнал об этом. И Джима мучило ощущение, что уже ничего нельзя сделать, даже просто сглотнуть слюну.
Он открыл холодильник. Как обычно, на полке его любимая еда — два бычьих сердца, завернутые в бумагу. Срок годности давно истек: мясо насквозь прогнило. Ведь мясо разлагается, разрушается, служит пищей для червей, так же как и тело. Тело — еда для червей.
Запах был невыносим. Джим захлопнул холодильник и распахнул настежь окна. Его поглотили безнадежность и отчаяние.
В дом нанесло песка — дули ветры из пустыни, те, что нагоняли в город смог. Джим чувствовал себя совершенно убитым.