Никто из охранников не ответил, когда я спросил, почему такая спешка, а у меня противно заныло внизу живота. Стало по-настоящему страшно.
В кабинете тестя, в загородном доме, кроме него, сидел отставной генерал. Охранники, втолкнув меня, вышли.
— Что-нибудь случилось? — спросил я.
— Случилось…
Тесть подошел ко мне и вдруг с силой ударил в челюсть. Я отлетел в угол. Башка звенела, изо рта текла кровь. Генерал наклонился надо мной и поставил огромный башмак между моих ног.
— Сейчас ты все расскажешь. Про Катю, про убийство.
Генерал произносил слова, как ласковый удав. Башмак давил мне на мошонку. От ужаса у меня шевелились волосы на голове.
— Я не понимаю.
Башмак с маху впечатался в промежность. От дикой боли, пронзившей тело, я не смог даже кричать. Зажимая ладонями низ живота, я катался по ковру, стеная и всхлипывая. Генерал и тесть спокойно ждали, когда я приду в себя. Я лихорадочно соображал, что делать. Если расскажу правду, тесть меня просто убьет. Смерть единственной дочери он не простит.
— Говорить будешь?
Генерал наклонился надо мной. У него были красные глаза крепко выпившего человека. Безжалостного и готового добиться, что ему надо, любым путем.
— Я действительно не понимаю…
Генерал не дал договорить. Удар по кости голени дернул все тело новой болью. Еще один удар. Меня ломали профессионально. Сейчас мне стало безразлично, убьют меня или нет. Желание любой ценой избавиться от боли заставило рассказать правду.
Тесть не скрывал торжества. Он с самого начала подозревал, что я довел Катю до самоубийства, и осторожно докапывался до причин. Несколько месяцев прослушивались все мои разговоры. В комнате и офисе установили «жучки», но ничего подозрительного не выявили. Тесть уже собирался прекращать слежку, но по совету ушлого генерала решил встряхнуть меня якобы предстоящей женитьбой. Про мои отношения с Ириной он знал и приказал установить в ее квартире несколько «жучков». Когда Ирина вгорячах произнесла слово «убийство», ловушка захлопнулась.
Я рассказал им все и до сих пор удивляюсь, как меня не прикончили. Меня жестоко измолотили, сломали два ребра и отвезли в следственный изолятор. В тот же день арестовали Ирину.
Глава 5
— Садись, земляк.
Широколицый парень в спортивном костюме показал на скамейку возле стола. Я доковылял до указанного места и опустился на скамейку. Четверо суток я пролежал в тюремной санчасти, а когда смог кое-как передвигаться, меня перевели в камеру.
— Хорошо тебя разукрасили, — рассмотрев мое опухшее желто-фиолетовое лицо, подвел итог парень в спортивном костюме.
— Прилично, — усмехнулся я.
В камере находились еще двое. Морщинистый, невысокого роста мужик, лет сорока пяти, и еще один парень, тоже в спортивном костюме. Парни напоминали охранников из службы безопасности тестя: оба коротко стриженные, с вислыми атлетическими плечами и квадратными затылками профессиональных рэкетиров. Их лица и здесь, в тюрьме, продолжали хранить то же самое выражение, что и на воле, сознание силы, своей огромной бычьей значимости и брезгливую снисходительность к простым смертным.
Морщинистый лежал на нижней койке в углу. Он был одет в легкие джинсы и черную рубашку. На тумбочке стояла пластиковая бутылка минеральной воды, аккуратной стопкой лежали газеты и несколько книг. Рядом с керамической пепельницей — пачка «Честерфильда». Уголок напоминал место в больничной палате. Еще бы решетки с окон убрать.
Я почему-то сразу понял, что человек в черной рубашке здесь главный. Для меня в первые дни пребывания в тюрьме все ощущения были острыми и отчетливыми. То, что я видел, мгновенно и ярко откладывалось в памяти. Я и сейчас помню глаза этого человека, внимательно оглядевшие меня. Потом он снова взял отложенную газету и принялся читать, не обращая на меня внимания.
— Как зовут? — спросил широколицый.
— Александр.
— А фамилия?
— Ермаков.
— Не слышал.
— Я про тебя тоже.
После допроса у тестя я уже мало чего боялся.
— Бойкий парнишка, — похвалил широколицый. — С братвой ты дела не имел, так я понял?
— Нет.
— Лох, значит. Наш простой советский лох. И за что же, позвольте узнать, мирного лоха сунули в камеру номер двести девять, где сидят люди уважаемые, бойцы, и даже один строитель финансовых пирамид?
— Подозревают в убийстве жены.
— Ты ее, конечно, не убивал?
— Нет.
— Ну и правильно. Жены существуют для других надобностей. Убивать их не следует. Ты, кстати, на спортсмена смахиваешь. Где, кем, чем?
— Кандидат в мастера по плаванию и пару лет в карате ходил.
— Ну что же, лох с хорошим образованием. Как же мы тебя окрестим? Ермак Тимофеевич — слишком жирно. Заслужить надо. Будем называть проще — Ерема. Славненькое имя. А меня зовут Серега, он же Борман. Генеральский титул, произноси с уважением.
Болтовня Бормана утомляла. После башмаков другого генерала, от контрразведки, у меня еще не срослись ребра и хотелось лечь.
— Ну, рассказывай свою историю, — потребовал Серега-Борман.
Я знал, что вновь прибывшему положено отвечать на вопросы, но идти на поводу не хотел. Догадывался, как легко в камере потерять авторитет.
— Чего рассказывать? Жена застрелилась, а подозревают меня.
— Почему застрелилась?
Вместо ответа я оглядел шконки и, определив свободную, показал на нее рукой.
— Там вроде никто не спит? Я займу.
Я ожидал, что Серега продолжит расспросы, но он только кивнул.
— Занимай.
Я кое-как вскарабкался на верхнюю шконку и вытянулся, затолкав под голову тощую комковатую подушку. За окном шел мокрый мартовский снег. Внизу о чем-то вполголоса переговаривался со своим напарником-«быком» Серега. Напарника звали Женька. В камере пахло человеческим потом, хлоркой и еще чем-то кислым. Я закрыл глаза. Не зря предупреждал меня Вася Кошелев. Чего тебе не хватало? Имел все. Жрал икру, пил шампанское… Икра и шампанское! Показатели благополучия. Мне было этого мало. Теперь получил сразу всего много.
Я незаметно задремал, а потом проснулся среди ночи и уже не спал до утра. Тюрьма жила своей обычной ночной жизнью. Во внутреннем дворе ходили охранники, под ногами громко скрипел снег. Потом приехала машина. Долго открывали ворота и о чем-то спорили. Кажется, привезли арестованных и не хватало каких-то бумаг. Вскоре на дворе все затихло. Продолжал падать снег, и хлопья, подсвеченные лучом прожектора, были яркими и крупными, словно на новогоднем празднике.
В метре от меня ворочался и вздыхал толстый сосед по верхней шконке. Как я понял, его возили в районное управление милиции на очную ставку или на допрос. Лица соседа я не разглядел. Кажется, ему было за пятьдесят. Он спал тяжело, раза три просыпался, что-то бормотал под нос и снова забывался. Рэкетиры спали спокойно и бесшумно. Морщинистого мужика в углу слышно не было, хотя он просыпался и молча курил свой «Честерфильд». «Быки» Серега и Женька именовали морщинистого Алексеем Ивановичем и обращались к нему на «вы». Имя-отчество было простое, но человек простым не казался. Поэтому я не просил у него закурить и молча ждал, пока придет сон. Не дождался…
Так прошли мои первые сутки в следственном изоляторе.
Мне казалось, что к тюрьме невозможно привыкнуть. Замкнутое пространство, железная дверь давили со всех сторон. Выпустите меня, я не могу больше! Я ходил по камере, постепенно убыстряя шаг, пока не начинал метаться.
— Эй, Ерема, угомонись! — кричал Серега. — Топает, как слон, мечтать мешает.
Я садился на койку и, тупо глядя перед собой, постепенно успокаивался. Первые дни я напряженно ожидал, что мне могут устроить в камере «крещение», и был готов дать отпор. Но никто меня не трогал. Серега и Женька воспринимали меня с пренебрежением. Оба принадлежали к братве, чем очень гордились, и угодили в камеру примерно за один и тот же букет: рэкет, незаконное хранение оружия, избиение людей. Впрочем, за такую мелочь их бы не посадили. Серегу подозревали в убийстве, а Женька участвовал в похищении заложника и лично отрезал парню ухо. Парень был сыном крупного предпринимателя, и папаша добился ареста Женьки.
Вначале оба «быка» казались мне на одно лицо, потом я стал их различать. Серега был рангом выше. Что-то вроде бригадира. Закончил институт физкультуры, выступал в сборной по тяжелой атлетике, а затем подался в рэкет. Женька был помельче. И фигурой, и рангом. В школе занимался боксом, отслужил в десантных войсках и после армии, не мудрствуя, тоже примкнул к братве. Серега и Женька жили в разных концах Москвы и принадлежали к разным группировкам. В камере они мгновенно объединились и держали бы верх. Если бы не Надым.
Эту кличку носил морщинистый человек, куривший «Честерфильд». Впрочем, по кличке никто из нас его не называл. Он был вором в законе. Не знаю, коронованным или нет, но влияние Надым имел огромное. Я видел, как надзиратели приводили к нему из других камер людей, и он, словно прокурор, разбирал какие-то дела. Один из них о чем-то упрашивал Надыма, но авторитет отрицательно качал головой.
— Мне же тогда конец! — выкрикнул человек.
— Ты сам на это напросился, — негромко ответил Надым. — Иди к себе…
Надым держался особняком. Нельзя сказать, что он кого-то игнорировал, но любой из нас, включая заслуженного бандита Серегу-Бормана, чувствовал дистанцию и без необходимости к Надыму не лез.
И наконец о пятом обитателе нашей камеры. Фамилии не помню, но все называли его Звездинский. Иногда, коверкая фамилию, превращали в непечатную. Ему было лет пятьдесят, он сидел за финансовые аферы и любил поговорить. Звездинский знал моего тестя, имел с его фирмой какие-то дела, хотя, конечно, до тестя ему было далеко.
Звездинский попал в тюрьму на пересидку, чтобы не мозолить глаз обманутым вкладчикам после громкой аферы с очередной финансовой пирамидой. Ему обещали условный срок, и он действительно получил три года условно. Но прокурор опротестовал приговор, и Звездинский ожидал нового решения суда. Сесть надолго он не боялся, заявляя, что человека с деньгами в свободной России посадить невозможно. Это не прежние времена! Однако новый суд требовал новых расходов, и толстый аферист ходил озабоченный. Еще Звездинский любил порассуждать о политике и вовсю ругал коммунистов.