и можно найти в конце четвёртого тысячелетия до нашей эры.
Интересно было проследить по таблицам, как из человеческой фигуры (рисованной в иероглифе полностью) появлялся знак «аз» — «я», наше нынешнее большое «А». И от человеческой фигуры остались внизу только две палки, а поперечина — это память о рисованном когда-то поясе. Удивительно прочно держался многие тысячелетия знак змеи, и сохранился до наших времён в словенской букве «зело». А также знак жука в букве «ж», которая и ныне напоминает собой насекомое.
В отделе архитектуры видел удивительно изящные сооружения, так называемого гетского стиля. В отделе письменности христианских времён с особым почётом хранились рукописи первых христианских апостолов Кирилла и Мефодия. И надо сказать, что эти апостолы действительно перевели Святое писание на словенский язык. Но словенской письменностью, так называемой кириллицей ещё за добрых четыре сотни лет до них пользовались различные христианские сектанты, например, манихейцы, павликианцы и месальянцы.
Все эти сектанты также писали греческими буквами по-словенски, подгоняя их к словенской речи. И переводу канонических книг на словенский язык предшествовали различные сказания, например: «Сказание об Адаме», «Книги Еноха справедливого», «Сказание о Ламехе и Мельхиседеке», «Заветы двенадцати патриархов», «Послание Абраама ко Христу», «Евангелие Фомы», «Евангелие Никодима» и много других.
Наконец, измученный пересмотром книг, я решил обойти библиотеку, и с этой целью вышел в другой зал, а из другого в третий и так далее. Пройдя десятка два залов, наполненных книгами, я оказался перед глубокой нишей, в которой была человеческая фигура с блестящими глазами. По мере сближения с ней, глаза фигуры светили всё ярче, причём была в них какая-то притягательная сила. Когда я был на расстоянии метров десяти от фигуры, уже не было сил удержать себя, что-то непонятное, неодолимое тянуло к ней, и даже усилиями воли я не мог остановить себя, и шёл дальше. Фигура была из жёлтого металла, втрое больше естественного человеческого роста. От синеватого блеска глаз фигуры, который был направлен прямо в мои глаза, я ощущал, как тело моё немеет. И вдруг фигура правой рукой ударила трижды в щит, который был у неё на левой руке. Оглушающий тройной звук полностью парализовал меня, и я потерял сознание.
VI
Когда я открыл глаза, то увидел, что лежу в отеле на своей постели в одежде. В окно ярко светило солнце и двумя огненными столпами ложилось на пол перед моей кроватью.
В этот момент кто-то постучал в дверь.
— Да! Пожалуйста! — сказал я.
Открылась дверь, и я увидел на пороге Подземного человека. Он подошёл ко мне и, поздоровавшись, сел у кровати. Взглянув на него, я увидел широкую ссадину на левой щеке, от уха до подбородка. Мне сразу вспомнилось подземелье, и я вскочил с кровати. Старик смотрел твёрдым, стальным взглядом мне в глаза. Его взгляд наводил на меня суеверный страх, и я снова сел на кровати.
Старый молча начал копаться во внутреннем кармане своей жилетки и вынул оттуда довольно помятый конверт, отдал его мне и сказал:
— Это вот записка от Ивана Ивановича.
Я поспешно схватил конверт и, разодрав его, достал записку, в которой было сказано:
«Уважаемый Друг, завтра мои именины, а нынче вечером Свято Купала. Заглядывайте вечерком, поговорим о нашей древней истории. Стол я снова приготовил по своим рецептам.
Надеюсь, что моя кулинария достойна к употреблению. Ваш Иван Иванович.
Полоцк, 23 июня».
Я быстро взглянул на стену, где висел отрывной календарь, там была дата 20 июня. Это был день, когда я приехал в Полоцк и вечером гостил у Ивана Ивановича.
— Какая нынче дата? — спросил я у Подземного человека.
— А какая же, это же известно, 23 июня, — ответил он, улыбаясь.
— А когда я у вас был?
— Вы позавчера были у нас, во вторник, а нынче у нас, слава Богу, четверг, завтра будет пятница, день святого Иоанна.
Голос Подземного человека показался мне каким-то скрипучим, действующим на нервы, как ножовкой по железу.
Меня снова объял суеверный страх, и я постарался поскорей избавиться от гостя. Выходя, вместо привычных при прощании слов, он сказал:
— Мы ещё увидимся.
Оставшись один, я вспоминал образ за образом всё увиденное мной, начиная с возвращения в первый вечер от Ивана Ивановича.
Нет, я не спал. Думал, передумывал и вновь приходил к убеждению, что всё это было наяву, всё было реальностью. «Может, я перепутал даты», — подумал я и, чтобы убедиться, вынул из кармана записную книжку. Да, верно: выехал я из Вильно вечером 19 июня, утром двадцатого был в Полоцке. Я позвонил.
Когда пришёл номерной, я спросил его, какая нынче дата?
Прежде чем ответить на вопрос, он быстро заговорил:
— Хорошо, что вы, Паныч, вернулись, а то вчера принесли вам телеграмму, а вас-то не было, и я не знал, что делать с ней. Дата же, Панычку, нынче двадцать третье. Но где это вы, Паныч, пробыли так долго? Как мне сказали, что вы уехали в гости, то я, признаться, и не прибирал, — и он закопошился возле умывальника.
— Кто тебе сказал, что я уехал в гости? — спросил я порывисто.
— Так вот этот самый, что был сейчас у вас, Панычку, Подземник, как его у нас называют.
Тут он спохватился и быстро побежал за телеграммой.
Телеграмма была из дома: «Приезжай назад первым поездом, важные дела», — сообщалось в телеграмме. Я очень обеспокоился, когда уезжал, никаких «важных дел» не предвиделось. Что там? Болезнь? Несчастье? Почему не сказано, какие там дела?
И, так раздумывая, я начал укладывать свои вещи. Потом сел и отписал Ивану Ивановичу на его приглашение, что по причине полученной из дома телеграммы не буду у него на именинах, и, пожелав ему всего наилучшего, отправил записку.
В тот же день, поздно вечером, я был уже дома. Оказалось, никаких важных дел дома не было, и никто из домашних телеграмму мне не отправлял. Хотя на бланке было отмечено: «Выслана из Вильно, принята в Полоцке».
В утренней газете 24 июня я прочёл сообщение из Полоцка такого содержания: «Вчера, 23 июня, вечером, умер местный полоцкий историк и археолог Иван Иванович».
(1923)
Перевод с литвинской (беларускай) мовы: Евгений Рыбаченко.
РАССКАЗЫ
Злые глаза
Трудно поверить, но я очень ясно помню день своего рождения и первые дни жизни моей. Врезался мне в память мой тупой слух, к которому доходили только сильные звуки какой-то скомканной беспорядочной громадой, и мое зрение, которое представляло все окружающее меня на одной плоскости. Дом, стоявший на другой стороне улицы, окно, через которое видно было его, вещи и люди, окружавшие меня, все это казалось мне, находится на одном от меня расстоянии. Много пришлось пережить дней, пока я научился различать, что близко и что далеко. Но наиболее врезалось в мозг и нервы мои то впечатление, которое я получил, первый раз открыв свои глаза на мир Божий: в хаосе множества различных форм — в серой дали заметил я, будто кружилось что-то, чего я не мог назвать, но что все мои нервы наполнила безграничным, ни с чем несравнимым страхом, и я начал жалобно плакать.
Мать моя была очень слабая, разбитая жизнью женщина. Чтобы явить меня на свет, ее слабый организм вытянул почти все свои силы, из-за этого груди ее бывали пусты, и я изнемогал, посасывая их, и в конце оба горько плакали: я с голода, а мать моя — жалеючи меня и, видимо, себя.
На седьмой день моей жизни проснулся я, как обычно, от голода и начал плакать. Мать в эти дни была еще слабее, чем прежде, и у нее в груди было ещё меньше еды. Все-таки она склонилась надо мной, и я впервые заметил ее наполненные любовью добрые глаза. Я замолчал, стало мне как-то тепло и радостно, и, видимо, приветствовал ее детской улыбкой, так-как и ее глаза смеялись мене. Мать наклонилась надо мной, чтобы взять на руки, но, видимо, не осилила поднять меня, потому что я упал на постельку. Вновь попытка поднять, и опять я ударился обо что-то твердое и начал плакать. В конце я всё же оказался на руках и жадно припал к груди, долго сосал я пустые груди, сморившись, бросал сосать, плакал и снова принимался за трудную работу. Мать осыпала меня поцелуями, и на моё личико и руки сыпались крупные, горячие слезы. В конце-концов работа моя дала результаты: я почувствовал на языке какой-то горячий поток и жадно глотал его. Правда, поток этот имел неприятный, горько-соленый вкус, который мне тек в горле, но я унимал им свой голод. Вдруг мать моя как-то вздрогнула и вместе со мной упала на пол. Хотя я не крепко ударился, но первым моим ответом был обычный громогласный плач.
Помню — я очень долго и горько плакал, но, видя, что никто не обращает на меня внимания, начал около себя оглядываться, и первое, что увидел, была кровь. Красной кровью были измазаны мои руки и личико, а также рубашка и грудь моей матери. Сама она лежала рядом со меной на земле такая белая-белая, а за ней, в пространстве, кружилась что-то страшное, виденное мною в первый день моей жизни. И опять меня объял смертельный страх, и я начал со всей силы своей кричать. Тогда это что-то, неизвестное, серое, начало приближаться ко мне. И я услышал, как в моих жилах леденела кровь и как дергалось в груди сердце. А серая масса остановилась возле меня и начала наклоняться надо мною, и тогда я увидел и запомнил на всю свою жизнь два серо-стальных плохих глаза. Не знаю, что со мной случилось бы, если-бы в этот момент не пришли люди, которые подняли, накормили и успокоили меня и положил в постель мою мать.
После этого я всегда начинал изо всех сил кричать, когда вспоминались мне эти два глаз. Иногда, бывало, проснусь я среди ночи, и мне вспомнятся те злые глаза, и я со страхом начинаю метаться по постели, как в беспамятстве. Мать зажжёт свет, встанут все в доме, а я кричу и не даюсь взять на руки, потому что мне страшно, страшно. И только обессиливши от плача, я засыпал и забывал о мучившим меня страхе.