Иду по листьям. Озеро, камни, часовня; ноги проваливаются в ямы, из них видны крики познанья. Осенний парк или лес, что или? Просвистела у виска стальная ласточка. Врезалась в огромный тополь – четыреста лет назад его прадед отморозил прическу и стал расти вширь, – разорвалась снарядом, тополь пал на взлётную полосу, по которой, спустя несколько лет, проскачут карнавальные всадники с разноцветными знаменами. Это начало экспедиции. А пока, закусив удилами с солёным льдом, взнузданные тени закрыли глаза в. По дорожке прокатился блестящий поднос с приклеенным сервизом.
Седьмую секунду рыбарь держал в зубах литургию лунно-асфальтовых песнопений. Но нарвал, скучая по титановому эпосу, проткнул плавунчика костяной пикой.
Игуана заплакала. Листопалый чешуеног, в шотландке из суринамского аспида, охотился в белолобой хмари на лысых павлинов. Игуана вспомнила быт 26-го фрагмента: медленно сколоченный мир: фабрика грез для гёрлз. Парад из вращений.
Уснула Она, свадьбу с проткнутым не сыграешь! Симультанизм авантюрной панорамы. Это было телопонимание телоподнимания. По пах-а-те тащился с томиком зуботычин графинно-чернильный каскадер, вспоминал смятого себя и рыбака. Далее следует рассказ ловца.
Я был тогда ещё не совсем ядозуб, но уже изящным. Однажды, не помню когда, в структуре временнодневности див, совсем юнашек, однажды вспомню —, встретившись с остро-красным канатом, уехал по его совету прокутить с вощёной кудлаткой сбережения головных чудес. Собрав ненужную медь и эмблемы, сели в подлетную лодку и никуда. Через год забыли дом. Через два были в горах.
Чужие руки общипали сердце огня. Ещё не забыты хвойные морозцы, а числовые отступления с воем волкодавным – давно переливали ртутные боли. Снег по горло берёз, пустое качание икоты. Вчера здесь был океан, огромные глаза на ниточках – новый вид-див: средь сосен угорела баба-яга, она смотрела открытки. Решила создать музей.
Пара героев всё мимо и мимо мигов – группа людей с биноклями ест орехи. Один с зеленой полосатой головой – всегда один. Дамское кольцо бликом щекочет глаз меч-рыбы. Король собирает ударения. Рыбак и Игуана счастливы: обжорливая юность ещё не подавилась костью. Сейчас они дом строят, чтобы было где чаесосам в жмурки играть с окороком в зубах. Ночью сквозь патину подвальных дымов носятся под землей стада диких конников с маленькими дедами-заморозками. Затем пришёл парикмахер в виде резинового шкафа. Высотные дома легли на спину, ночью в музее мелодий южных краёв губы обветрены вопросом. Психея льёт из светильника горящее масло в рот Аму-Дарье-Муру. Академик изучает кариес у точки с запятой. Мотогонки в обезьяннике, после обеда соседей надо идти отмечаться – говорил молодой молодухе. Почитаем твое сердце-цеце. Пришёл к морёному дубу рыбак, а сеть полна камней. Начали старик с прорухой вязать. Лет пять связали – недовязали. Наследство всё провязали, а их перевели на другой остров. Ночь на диванчике ноги тараканам греет и сожалеет: на утюжку брюк за время жизни (50 лет) уходит 23 суток.
Утром дворецкий нюхает малого оленя. За секунду на смородинный куст пало двести грамм снега. Промчалась веха; с утра чугунная сутра пела капельные арии.
Новый дом постарел: в нём две телячьи головы без ресниц. Шутницы обрезали на маскарад. Пошли плодовитые облака. Молодой сатанист подавился мостом. Словно ныряя в мартен, мерзло дергая кожей, синюшность преображая в реальные тики, он наблюдал за работой одной из многочисленных желез – скорбной.
Троилось утро.
Сквозь заросли чащоб рассмотрел равнину: над ней кавардачило облако. Склонился над спящей спутницей под шёлковым утюгом. Ее сердце набухало и охало под.
Перебирая волосы цвета ночного шербета, спугнул из глуши ароматов муравьёв-пилигримов. Ладонью смахнул со лба мысль: пора в путь. Мысль вернулась замарашкой: «Пора!». Небо убралось, вместо него – потолок вдохновений, пробитый артезианским зрачком пробудившейся Евы.
Два послушанца нюхают заветы. Поезд мчится боком. Под танками хрустит ледок фарфора. Погас. Восьмая секунда. Хочется продлить сон, жаль расставаться с Пустотой. Приходили через третий глаз идеи – пыльные страницы. Им тоже надоело вездесущая Бесполезность. Угощаю табаком. Они устали. Дальше переходы от Да к Нет измотали их, нижняя часть тела троится и колеблется. Они засыпают. С пустой головой (лишь два бриза гуляют там) выхожу постегать собственную тень, она надоела мне. Стальной проволокой бью, она умоляет пощадить; предлагает выкуп; торгуюсь. Стегаю сильней, пока она, собрав вещи, не убегает, хромая на обе. Из седьмого времени года не вернется.
Светило вытекло через ухо Утверждения. Весь день вбивал в сосны и тополя огромные гвозди, пока изо лба не выросли корни и, как спрутистые руки, стали ощупывать неспособность, неспособность отсутствия эго. Через глаза (в зрачки и из затылка) проходили мягкие рельсы, и, как две врачующиеся кобры, змеились.
Вместе с дождем в озеро упали несколько деревень. Колокол ударился о голову плакальщицы, она собирала ил, он брызнул смехом. Длинноглазое мечтание посетило коричневую комнату. В ней бегал Путник, позвякивая цепью. Его снова поймали. Подъехала коляска, из неё вышла в синей шляпе Нога. Она привезла телеграмму: пора начинать падение. Он продолжал летать. А на площади всё ещё бегали ожидающие, потрясая бамбуковыми пиками. Они разглядывали падающего в бинокли. Были смущены волосатым планированием. Из-за рощи стреляли зенитки. Бежали стеклянные девушки, обламывая зубы километрам. Йога и эта.
Марфуша
Дворик на Глухоозёрной улице был тих и уютен. Шёл 1991 год. По радио передавали обещания народу.
Марфуша присела на скамейку под старым тополем и достала из сумочки сардельку. Сырую. С лопнувшим хрустом впилась мелкими зубами в прохладный овал. Смеркалось. Во дворе размашисто скрипели качели с двумя горбатыми девочками, они весело смеялись, переживая прочитанный рассказ Агнии Барто. В щели между сараями трое безработных электронщика пили пиво. Один был в камилавке, второй в берете, третий в пионерской пилотке.
Марфуша съела жадно и трепетно без хрена и горчицы вторую, третью, шестую сардельку. Четвёртую и пятую оставила на потом.
Ещё осталось семь, со вздохом пересчитала она богатство в сумочке.
Иболитов вышел из чистого подъезда, где он неспокойно ожидал Костоломова, чтобы одолжить на «поправку здоровья» и увидел Марфушу. Золотце какое, – восхитился он. Она сразу напомнила ему старшую дочь, уехавшую на Байкало-Амурскую магистраль в отряде рельсоукладчиц. И вот уже четырнадцатый год она присылала к первомайским праздникам открыточку с пейзажем художника Ендогурова.
Иболитов тихо зажмурился и вытащил из брюк клещи. Он всё понял. Он подошёл тихо и присел рядом с Марфушей. Она со слезами заглатывала восьмую сардельку. И с приятной тяжестью в пищеводе наблюдала дым из трубы котельной.
– И мне, – сказал Иболитов.
– Свои купите, – ответила едокиня.
– Ты где проходила воспитание, – сказал он, подсаживаясь ближе к ней и убеждаясь в своей догадке её несчастья. Марфуша вдруг по-вологодски рассмеялась, жарко полыхнула щеками.
– Дура, хочешь хороший совет, могу бесплатно.
– К почему? – уже по-ярославски сказала она.
– Ты ничего не чуешь? – громко по-егерски спросил Иболитов.
– Я сейчас невмочь, – она покачала головой.
Иболитов ощутил кружение в голове как от редкого вермута Чинзано, который он разок пробовал, отдаваясь на волю волн учительнице по географии.
Он ощутил потребность помочь, чем может, непокладистой девушке с десятью сардельками в животе. Он выхватил кусачки. Девять раз клацнул ими. Голову Марфушки загнул назад, а двумя ногами вскочил на её колени. От страха девушка обезволила. Иболитов тихо сказал ей в глаза: но пасаран!
Марфушка оскалилась в усилии постичь неописуемое.
Левой рукой он прошмыгнул под её прическу и, нащупав уютную впадину под основанием черепа, изрядно воодушевившись молчанием её теплого тела, Иболитов пальцами левой надавил интимную впадину, так что из носа Марфушки пошёл воздух велосипедной шины, правой рукой погрузил клещи в левый нижний угол рта. Сжал клещи. Раздался долгий хруст. Снова пробежало воодушевление, до чресел Иболитова и обратно.
Руки Марфушки взвились над плечами и погасли. Иболитов сделал рывок, и волосатые руки забойщика выдернули длинный с загогулиной розовый зуб.
– Вот в чём загвоздка, – сказал Иболитов, победно улыбаясь. Девушка с оттопыренными очами радостно плакала, а руки её тянулись к одиннадцатой сардельке. Но её перехватил Иболитов. Спустя час Марфушка мела пол в тихой коммуналке Иболитова. Ещё через час он мыл её в душике у приятеля в кочегарке. Потом они сидели перед неисправным телевизором «Знамя» и смотрели на пустой экран. Рука Марфуши лежала на плече Иболитова. А его рука лежала на южном полюсе девушки.
За окном неслись космы дымов котельной. Между сараев опухшие электронщики разливали чеченский спирт. Две девочки-горбуньи всё-таки сорвались с качелей. И местная примечательность – имбецил Тишка уже стегал их тонким ивовым прутиком, приходя в воодушевление.
Соседка Иболитова – баба Надя открыла энциклопедию. Она искала слово суккуленты, но нашла репелленты. И со вкусом ознакомилась с частицей просвещения.
Летний денёк
А ведь вчера они вместе ходили в церковь, молились, что-то шептали сокровенное, дорогое… А сейчас он топил её в глиняном карьере.
Был тот разгар июня, когда хочется сидеть с квасом под осыпающейся сиренью. В такую вялую жару в пригороде Питера одно удовольствие мастерить запруду на лесном ручейке, попивая арбузный сидр и теребя томик поэта серебряного века, наблюдать гипюровое неглиже зеленоватой купальщицы. И гадать про её недвижимость.
А сейчас он топил её в теплых водах, в синевато-зеленоватых водах докембрийского карьера.
В тот день с утра в подвале общежития стройуправления 506-бис было прохладно и уютно. Мы выпили самодельной водки и пошли пообщаться с природой, проветриться. Двигались по бесхозной пыльной дороге среди молочая и загадочной крапивы. Из-за заборов доносилось то хрюканье, то чавканье, то шиканье, иногда храп. Я отрезвел от ходьбы, а друзей развезло, они мечтали о тени деревьев и холоде воды. Лиза стала жаловаться на немодные плавки, и кактус у неё наверное погиб: «я не поливала его уже пять лет». Навстречу попались озверевшие от свободы дети: десятилетние грудастые певуньи и трое мальчиков допризывного возраста. Они укрылись за ржавой бочкой на битом стекле, певуньи в одних розовых чулках с синими подвязками, и Лиза увидела их первая и закричала: «Я такая же, такая же…» Потом мы шли мимо огромного глухого забора из витражей и ржавых напильников – вилла окружного бандита, за ней вилла окружной бандерши, далее дворец окружной… И надо отметить, что в нашей стране выпивают не для радости и не для замутнения мозгов, а для направления мыслей в мечтательный горизонт, ибо мечтательностью пронизано здесь всё и вся, и её надо холить.