Пока в ней смерть хрипеть не начала!
Немного наблюдатель бы постиг,
Взглянув на этот отрешённый лик;
Но на пажа, кончаясь, глянул он,
И нежностью был взор его смягчён;
И на восток тогда рука его,
Поднявшись, указала, — отчего?
Явился ли ему зари приход,
Свет, облака пронзающий с высот,
Иль то, что видел он в стране другой,
Куда теперь указывал рукой,
Была ли то случайность — паж не знал;
Он сердцем это утро проклинал,
И, видеть не желая ясный день,
Смотрел на лик, где воцарялась тень.
Но Лара был в сознанье — на беду!
К дарящему спасение кресту,
Что был ему поспешно поднесён,
Не пожелал и прикоснуться он;
Лишь усмехнулся — сохрани нас Бог! —
Как будто скрыть презрения не мог.
А паж молчал; от Лары он сейчас
Не отводил в отчаянии глаз;
Но руку, дар поднёсшую святой,
Отбросил с нескрываемой враждой,
Покой вождя желая сохранить,
И знать не знал, что Лара мог бы жить,
Но жизнью вечной, — а её врата
Лишь тем открыты, кто признал Христа.
А Лара задыхался всё сильней,
И паутина чёрная теней
Глаза всё больше застила — и вдруг
В объятьях верных, хоть и слабых рук,
Он вытянулся, страшно задрожал,
И к сердцу руку Каледа прижал.
Оно не бьётся — бесполезно ждать!
Не верит паж, не хочет он прервать
Пожатья леденящего — но нет,
Не ощутит он трепета в ответ.
«Оно стучит!» — безумные мечты!
Лишь то, что было Ларой, видишь ты.
Паж так смотрел, как будто прах немой
С надменной не был разлучён душой.
Когда же отдал он чужим рукам
Умершего, потом был поднят сам,
И в пыль земную, на его глазах,
Упала прахом, отходящим в прах,
Та голова, что на груди бы он
Покоил вечно, охраняя сон, —
Кудрей не рвал он, шагу не ступил,
Стоял, смотрел, пока хватало сил,
Но вот не вынес, рухнул, — недвижим,
Как тот, который был им так любим.
Кого любил… Да нет, груди мужской
Дышать любовью не дано такой!
Минута эта пыткою была,
Что с правды до конца покров сняла.
Ему спешат помочь и грудь открыть,
И тайна перестала тайной быть;
Вернувшись к жизни, паж не прячет глаз.
И что до чести женской ей сейчас!
Вдали от спящих предков Лара лёг;
Глубок его затвор — и сон глубок,
Хотя молитвой холм не освящён
И в мрамор не одет. Оплакан он
Единственной, кто всё ещё скорбит,
Когда народом павший вождь забыт.
Впустую ей вопросы задают,
Угрозы в ход пошли — напрасный труд;
Не вызнать, как она за тем пошла,
В ком так немного видели тепла.
За что могла любить его она?
Да разве страсть от воли рождена!
Он мог быть нежным: не глазам глупца
Прочесть, как бьются сильные сердца,
Когда полюбят; ведь суровый дух
Едва ли станет изливаться вслух.
Необычайно каждое звено
В цепи, её приковывавшей — но
Ей нестерпима б исповедь была,
Другим же на уста печать легла.
Он был зарыт — и кроме раны той,
Что принесла душе его покой,
Сплошные шрамы видели на нём.
Добытые давно, в краю ином,
Они одно гласили: спору нет,
Стране борьбы он отдал свой расцвет;
Там кровь лилась; но тайною для всех
Его геройство будет… или грех?
А Эццелину, кто ответ бы дал,
В ту роковую ночь конец настал.
В ту ночь крестьянин (вот его рассказ)
Рубежной шёл долиною. Как раз
На небе серпик Цинтии исчез,
Зарёй поборот. Раб в господский лес
Пришел набрать дровец, чтоб их продать —
Не то пришлось бы детям голодать.
Река, что земли Ото отсекла
От графства Лары, перед ним текла;
Вдруг — топот конский. То к реке спешил
Из чащи всадник. Переброшен был
Плащом накрытый груз через седло;
Лицо ездок сокрыл, склонив чело;
Нежданный вид, что страшен в час ночной!
Не преступленье ли всему виной?
И стал крестьянин, прячась, наблюдать,
Как незнакомец спрыгнул, сдёрнул кладь,
Как на берег втащил её с трудом
И сбросил в воду; долго ждал потом,
Смотрел — отворотился — прочь шагнул,
Но бросил взор назад, и вдруг свернул
Вослед теченью, точно взгляду мог
Поведать слишком многое поток.
Тут он нагнулся к скопищу камней,
Оставленных разливом вешних дней,
И те, что покрупнее, стал хватать,
И в воду их, прицелившись, метать.
Вперёд прокрался раб; незримый сам,
Теперь он видел всё: его глазам
Предстала грудь под пеленой воды,
На платье точно вспыхнул луч звезды;
Но, лишь крестьянин, пристальней взглянул,
Ударил камень в труп, и тот нырнул,
А выплыв, был почти неразличим
В багровой мути, взвившейся за ним.
Но вот он канул; взвихрилась вода,
Разгладилась — и всадник лишь тогда
Вскочил в седло; и вмиг ударом шпор
Погнал он прочь коня во весь опор.
Он в маске был; а что до мертвеца,
То взгляд раба бежал его лица;
Но на груди носимая звезда
Была приметой рыцаря всегда;
На платье Эццелина этот знак
Видали в ночь, что завершилась так.
Прими его Господь, коль он убит!
А труп неузнанный был в море смыт.
Поверь из Милосердья одного,
Что всё ж не Лара умертвил его.
И Лара — Калед — Эццелин — ушли,
Надгробий им равно не возвели!
Где вождь скончался, там и паж угас,
За нею зря являлись много раз;
Сломило горе гордый прежде дух,
Был тихим плач — а чаще взор был сух;
Но верила она, что Лара здесь,
И все попытки прочь её увесть
Одно лишь бешенство будили в ней:
Тигрица, потерявшая детей!
Коль все ушли — томиться здесь вольна,
К виденьям обращается она.
Печаль не устаёт их рисовать
И в жалобах с мольбою к ним взывать.
Она сидит под липой, где легло
В колени ей холодное чело;
И память возвращает ей назад
Последнее пожатье — слово — взгляд.
И срезанный когда-то чёрный жгут
Своих кудрей — прикладывает тут
К земле она, как будто вновь и вновь
Бесплотному унять пытаясь кровь.
То речь за них двоих ведёт одна,
То вскакивает в ужасе она
И вся дрожит: почудился ей вдруг
Его гонитель, некий злобный дух.
Она зовёт вождя скорей бежать —
И наземь опускается опять;
Закроет лик истаявшей рукой,
Иль чертит знаки на земле порой…
Близ Лары, наконец, она легла —
Явила верность, тайну унесла.