Выяснилось, что в прежние времена кружевоплетение было обычным делом в деревне. Куини с детства «приучали к валику». В возрасте восьми лет она уже сидела среди женщин и училась перебирать катушки у лучших мастериц. Она рассказывала, как зимой они из экономии собирались в одном коттедже, приносили каждая по вязанке хвороста или совку углей и сидели весь день – работали, сплетничали, пели старинные песни и пересказывали старинные истории, пока не наступала пора бежать домой готовить ужин для мужей. Это были старушки и молодые незамужние девушки; женщины с маленькими детьми, если могли, плели кружево дома. В зимние морозы кружевницы прихватывали с собой глиняный горшочек с крышкой, так называемой жаровней, в которой лежали горячие угли, и с ее помощью грели руки и ноги, а иногда и сидели на ней.
Летом женщины устраивались в теньке за одним из коттеджей и судачили; коклюшки так и мелькали, прекрасный изящный узор разрастался, и наконец изделие бывало закончено, завернуто в синюю бумагу и убрано на хранение в ожидании того великого дня, когда все сплетенные за год кружева отправятся на ярмарку в Банбери и будут сданы перекупщику.
– Вот были деньки! – вздыхала Куини. – И денежки водились.
И она рассказывала про обновки, которые приобретала на свои заработки. Про хорошее коричневое миткалевое и суконное платья, а также про ее любимое ситцевое, шоколадное с белым узором, лоскут от которого она до сих пор могла показать на большом лоскутном одеяле. А еще про гостинцы для домочадцев: трубки и пачки дешевого табака для мужчин, тряпичные куклы и имбирные пряники для «младшеньких», нюхательный порошок для бабушек. И про возвращение домой с грузом сокровищ, а в придачу с деньжатами в кармане. А еще про рубец! На ярмарке обязательно покупали рубец; это единственное время года, когда его можно было достать; рубец сразу же отваривали с луком и давали хорошенько загустеть; а после ужина подавали горячее, сдобренное пряностями вино из бузины, после чего, довольные, отправлялись спать.
Теперь, конечно, все иначе. Куини недоумевала, куда катится мир. Эта отвратительная фабричная дребедень погубила кружевоплетение; последние десять лет перекупщик на ярмарке не появлялся; в хорошем кружеве уже никто не разбирался. Они говорили, что предпочитают ноттингемское кружево: оно шире и узоров больше! Куини еще не бросила это занятие. Одна-две пожилые дамы до сих пор отделывали этим кружевом сорочки, и оно годилось на подарки таким женщинам, как мать Лоры и Эдмунда; но жить кружевоплетением было уже нельзя, те времена миновали. Так из рассказов Куини выяснилось, что в Ларк-Райзе был еще один период, более благополучный, чем нынешний. Вероятно, заработки кружевниц помогли пережить «голодные сороковые», потому что никто, казалось, не помнил ту пору тяжких испытаний в деревнях; но сельская память коротка, и, возможно, тамошняя жизнь всегда была борьбой, и потому в трудные годы разницы не замечали.
Идеалом счастья для Куини было получать фунт жалованья в неделю.
– Будь у меня фунт в неделю, – рассуждала она, – мне все равно, пускай хоть дождь из топоров и молотков.
Мать Лоры мечтала о тридцати шиллингах в неделю и говорила:
– Если бы я могла рассчитывать на постоянные тридцать шиллингов, вы были бы у меня как картинки, а какой стол бы я держала!
Доход Куини не дотягивал даже до половины вожделенного фунта в неделю, потому что ее муж Вьюн был из тех, кого в деревне называли «слабосильными», которые «помрут от чего угодно, только не надорвавшись». Он немного увлекался охотой, вечно ухитрялся устроиться загонщиком и старался никуда не наниматься, когда в округе намечалась псовая охота. Больше всего Вьюн любил кататься в высокой двуколке представителя пивоварни, кое-как примостившись на задке, открывая и закрывая ворота, через которые они проезжали, и останавливая лошадь у питейных заведений. Но хотя из-за возраста и хронического ревматизма он оставил постоянную работу на ферме, все равно ходил туда помогать, если не подворачивалось ничего поинтереснее. Фермер, должно быть, его любил, потому что отдал приказ по первому требованию выдавать Вьюну полпинты всякий раз, когда он явится на ферму. Эти полпинты были спасением для домашнего бюджета Куини, ведь, несмотря на разнообразные интересы мужа, нередко выпадали дни, когда он должен был либо пойти трудиться, либо мучиться жаждой.
Это был маленький тонконогий старичок с галочьими глазками, носивший старое плисовое пальто, принадлежавшее когда-то егерю, потрепанный котелок с заткнутым за ленту павлиньим пером и красно-желтый шейный платок, завязанный под ухом. Шейный платок был пережитком тех дней, когда Вьюн возил на ярмарку корзины с орехами и, занимая свое место среди палаток и каруселей, кричал: «Орехи бассалони, большие как пони!», пока у него не пересыхало в горле. Тогда он отправлялся в ближайший трактир, где тратил всю выручку и бесплатно раздавал оставшийся товар. Вследствие нехватки капитала этому предприятию вскоре пришел конец.
Для собственной выгоды Вьюн иногда прикидывался недоумком; но, как говорил отец Лоры и Эдмунда, там, где дело касалось его личных интересов, он был не дурак. Ради пинты пива старик всегда готов был паясничать на потеху публике; но дома делался угрюмым – это был один из тех людей, которые, как тогда говорили, «приходя домой, вешают скрипку на гвоздь».
Но в старости Куини крепко держала его в руках. Вьюн знал, что к субботнему вечеру обязан раздобыть хоть несколько шиллингов, иначе, когда наступит время воскресного обеда, Куини расстелет на столе скатерть и им придется сидеть за пустым столом и таращиться друг на друга, ибо еды не будет.
Сорок пять лет назад она подала мужу блюдо, которое еще меньше пришлось ему по вкусу. Вьюн напился и жестоко избил ее ремнем, которым обычно подпоясывал штаны. Бедняжка Куини отправилась в постель вся в слезах; но она была не настолько сломлена, чтобы ей отказал разум, и решила испробовать старинное деревенское средство от подобных оскорблений.
На следующее утро, начав одеваться, Вьюн обнаружил, что ремня след простыл. Вероятно, уже устыдившись вчерашнего, он ничего не сказал, подпоясался бечевкой и тихонько улизнул на работу; Куини, по видимости, еще спала.
Вечером, когда Вьюн явился домой к чаю, перед ним поставили чудесный пирог с аппетитной румяной корочкой, украшенный тюльпаном из теста; пирог этот, верно, показался ему иллюстрацией старой поговорки: «Чем больше колотишь женщину, пса и ореховое дерево, тем больше пользы».
– Разрезай, Том, – с улыбкой произнесла Куини. – Я испекла его для тебя. Давай, смелее. Это все для тебя.
С этими словами она отвернулась и притворилась, будто что-то ищет в буфете.
Том разрезал пирог и тотчас отпрянул, потому что внутри лежал свернутый кольцом кожаный ремень, которым он бил жену.
– Он лишь побелел, как привидение, встал и вышел, – рассказывала Куини много лет спустя. – Но я его отвадила, отвадила, потому что с того самого дня и поныне он даже пальцем меня не тронул!
Возможно, шутовство Вьюна было не таким уж и притворным, поскольку впоследствии он и впрямь слегка тронулся умом: стал ходить, разговаривая сам с собой, с большим раскрытым складным ножом в руке. Никто и не подумал вызвать врача, чтобы обследовать старика, но все в деревне вдруг стали с ним очень вежливы.
Именно в то время он до смерти напугал мать Лоры и Эдмунда. Она вышла в сад, чтобы развесить белье, оставив одного из своих младших детей спать в колыбели. Когда Эмма вернулась, над колыбелью стоял Вьюн, склонившись над ребенком, сунув голову под навес колыбели и полностью скрыв младенца от ее взгляда. Когда женщина бросилась вперед, опасаясь самого худшего, несчастный помешанный старик обратил на нее глаза, полные слез. «Разве он не вылитый маленький Иисусик? Разве не вылитый Иисусик?» – промолвил он, и в этот самый момент двухмесячный малыш проснулся и улыбнулся. То была первая в его жизни улыбка.
Но «подвиги» Вьюна не всегда имели столь благополучный исход. Он начал мучить животных, проявлять склонность к оголению, и люди стали говорить Куини, что его следует «держать взаперти», но тут разразилась великая метель. В течение нескольких дней Ларк-Райз был отрезан от внешнего мира огромными снежными заносами, которые местами завалили узкую деревенскую дорогу до верха живой изгороди. Когда дорогу стали расчищать, обнаружили повозку с лошадью, зажатой между оглоблями и еще живой; но никаких следов парня, который, как было известно, ездил на ней, не нашли.
Мужчины, женщины и дети вышли на поиски, ожидая откопать мертвое тело, и Вьюн в числе первых. Говорили, он трудился как никогда в жизни, с поразительной силой и энергией. Парня живым не нашли, но не нашли и мертвым, по той веской причине, что в разгар бурана он бросил повозку вместе с лошадью и поспешил через поля к себе домой, в другую деревню; а бедный старый Вьюн заболел воспалением легких и через две недели скончался.
Вечером того дня, когда умер Вьюн, Эдмунд находился на задворках «крайнего дома», где укрывал на ночь кроличьи клетки соломой, и тут он увидел, как из своей двери вышла Куини и направилась к ульям. Эдмунд зачем-то последовал за нею. Женщина по очереди стучала по крыше каждого улья, точно в дверь.
– Пчелы, пчелы, ваш хозяин умер, – приговаривала она, – и теперь вы должны работать на хозяйку.
Заметив соседского мальчика, она объяснила:
– Я хотела им сообщить, понимаешь, иначе они бы все умерли, бедные божьи твари.
Выходит, Эдмунд и впрямь слышал, как пчелам всерьез сообщали про чью-то смерть.
Впоследствии Куини удавалось худо-бедно существовать благодаря поддержке прихода и небольшой помощи от ее детей и родни. Самым трудным для нее было раздобыть свою еженедельную унцию нюхательного порошка, это единственное, без чего она не могла обойтись и что было столь же необходимо ей, как табак курильщику.
Все женщины, перешагнувшие пятидесятилетний порог, употребляли нюхательный порошок. Это была единственная роскошь в их нелегкой жизни.