– Да благословит Господь этого лорда Джорджа! – говорили они, забирая свои деньги, ибо не могли поверить, что столь могущественный и щедрый человек – всего лишь «мистер»[13]. – Да благословит Господь вас, мисс!
И дарили цветы и яблоки из своего сада девушке, которая всего лишь выдала им деньги.
VI. Осажденное поколение
Как-то раз в детстве Ларк-Райз показался Лоре крепостью. Ненастным, серым мартовским днем она возвращалась из школы одна и, ненадолго отвлекшись от борьбы с ветром, была поражена, точно впервые увидела Горку с ее суровыми стенами и черепичными крышам, мечущимися грачами и проносящимися над головой облаками, валящим из труб дымом и развевающимся на ветру бельем.
– Это же крепость! Крепость! – воскликнула она и пошла дальше, напевая своим тихим немелодичным голоском тогдашний гимн Армии спасения: «Крепость, держись, я иду».
Сходство Ларк-Райза с крепостью было куда полнее, чем в Лорином детском восприятии. Деревня действительно находилась на осадном положении, и главным ее врагом являлась Нужда. Однако, как всякие граждане во время долгой, но не слишком настойчивой осады, ее обитатели привыкли к тяжелым условиям жизни и были способны довольствоваться любой мимолетной радостью, а порой даже смеялись над своими обстоятельствами.
Переход из домов пожилых людей в дома осажденного поколения открывает очередную главу деревенской истории. Все безделушки и непритязательные излишества, характерные для прежнего образа жизни, уже исчезли. Это были жилища бедняков, богатых только детьми, сильными, здоровыми детьми, которые через несколько лет будут готовы начать работать и дадут приток хорошей, здоровой крови для обновления городского населения; но пока их родители должны были прикладывать все усилия, чтобы накормить и одеть своих чад.
В их домах добротная, прочная, сделанная вручную мебель предков уступила место дешевым и уродливым изделиям раннего машинного века. Деревянный стол с ребристой столешницей, вытертой от непрестанного скобления, четыре-пять «виндзорских» стульев со вздувшимся и облупившимся лаком, столик для семейных снимков и безделушек, а также табуреты у камина и кровати на втором этаже и составляли коллекцию, которую ее владельцы называли «наша обстановка».
Если у отца и было собственное кресло, в котором он мог отдохнуть после дневных трудов, то оно представляло собой всего лишь увеличенную копию жесткого «виндзорского» стула с приделанными к нему деревянными подлокотниками.
Часы, если таковые имелись, были дешевым иностранным изделием, стоявшим на каминной полке; и редко можно было надеяться, что они будут показывать точное время хотя бы двенадцать часов подряд. Те женщины, у которых не было в доме каминных часов, утром вставали по карманным часам мужа. Затем он уносил часы на работу, что, должно быть, доставляло большинству жен большое неудобство, но являлось прекрасным предлогом для сплетниц, которые, если хотелось поболтать, всегда могли постучаться к соседке, чтобы узнать, который час.
Немногочисленная глиняная посуда была недостаточно хороша, чтобы выставлять ее напоказ, и между приемами пищи ее уносили в кладовую. Оловянная утварь и блюда, украшавшие поставцы, исчезли. Их еще можно было в изобилии отыскать в садах и свинарниках. Иногда бродячий лудильщик высматривал какой-нибудь оловянный предмет и выпрашивал его или покупал за несколько медяков, чтобы переплавить и использовать в своем ремесле. Бывало, случайный гость, очутившийся в коттедже, приобретал за шесть пенсов набор латунных ручек ручной работы от бабушкиного комода, угловой шкафчик или слегка расшатанный стол-сороконожку за полкроны. Либо старомодные предметы мебели выставляли на улицу, где они портились от сырости и непогоды, ибо новое поколение не ценило подобные вещи; оно предпочитало изделия своего времени, и постепенно деревня лишалась старинных реликвий.
Женщины любили украшать каминные полки и столики аляповатыми стеклянными вазами, керамическими фигурками животных, шкатулками из ракушек и плюшевыми рамками для фотографий. Больше всего ценились белые фарфоровые кружки с золотыми надписями: «Подарок послушному ребенку» либо «Сувенир из Брайтона» или с еще какого-нибудь морского курорта. Те, у кого дочери находились в услужении и имели возможность присылать подарки, собирали целые коллекции подобных кружек, вешавшихся за ручку на край каминной полки и служивших предметом большой гордости владелиц и зависти соседок.
Хозяева, сумевшие изыскать для этого средства, оклеивали стены дома обоями с крупными пестрыми цветочными узорами. Остальные обходились побелкой или газетами. В каждом коттедже на стене у камина висел окорок или окорока, а рядом красовалось несколько картинок, в основном цветных, которые бакалейщики раздавали в качестве календарей, а дома вставляли в рамки. Картинкам полагалось быть парными, излюбленными сюжетами были встреча и расставание влюбленных, невеста в свадебном платье и вдова у свежевырытой могилы, дети, просящие милостыню в метель, и ребятишки, играющие со щенками или котятами в детской.
Однако даже с помощью столь непритязательных материалов некоторые женщины ухитрялись создать из комнаты, служившей и кухней, и гостиной, и детской, и прачечной, уютную и красивую гостиную. Тщательно побеленный камин, самодельный тряпичный коврик яркой расцветки и несколько гераней на подоконнике ничего не стоили, зато совершенно преображали внешний вид. Кое-кто относился к этим украшательствам с презрением. Что толку корпеть над ковриком, который все равно испортят дети, когда брошенная на пол старая мешковина ничуть не хуже, замечали они. Что касается комнатных цветов, то вся эта грязь и неряшество ни к чему. Но даже эти женщины являлись сторонницами ежедневной уборки дома, поскольку этого требовало от них общественное мнение. В деревне насчитывалось много убогих, неуютных коттеджей, но по-настоящему грязных среди них не было.
Каждое утро, как только мужчины уходили на работу, старшие дети – в школу, а младшие – играть на улицу, хозяйка купала и укладывала в колыбельку младенца, после чего выносила за порог коврики и циновки и выбивала их о стену, потом «отдраивала» очаг, оттирала щеткой стол и пол. В сырую погоду перед уборкой каменный пол зачастую приходилось скоблить лезвием старого ножа, чтобы отскрести въевшуюся грязь; ибо, хотя у каждого порога был приделан скребок для обуви, частицы засохшей глины все равно прилипали к подошвам и носкам и попадали внутрь.
Чтобы не таскать в дом грязь в течение дня, женщины, направляясь к колодцу или в свинарник, надевали поверх обуви башмаки-паттены. Последние состояли из железного кольца в основании, приподнятой над ним примерно на два дюйма деревянной подошвы и кожаного верха. Паттены громко цокали по камням и шлепали по слякоти. Если вы, чтобы уберечь обувь от грязи, надевали паттены, то уже не могли сохранить свои передвижения в тайне.
Пара паттенов стоила всего десять пенсов, а служила годами. Но паттены были обречены. Их уже не надевали жены и дочери священников и фермеров, чтобы дойти от маслодельни до птичника, и не приобретали недавно вышедшие замуж обитательницы коттеджей. Выражение «слишком гордая, чтобы носить паттены» вошло в поговорку уже в начале десятилетия, а к концу его деревянные башмаки практически вышли из употребления.
Утренняя уборка продолжалась под аккомпанемент соседских приветствий и переговоров через заборы, ибо первый звук выбиваемой циновки становился сигналом для остальных выносить на улицу свои коврики, после чего начиналось: «Слыхали?» и «Ну и что вы об этом думаете?», пока наконец трудолюбивые хозяйки не заявляли, что будут стучать ковриками до самого вечера, потому что никогда не знают, сколько времени прошло: две минуты или два часа.
Прозвища среди женщин были не в ходу, по именам обращались только к старушкам: старая Салли или старая Куини, иногда прибавляя «тетушка»: «тетушка Мерсер» или «тетушка Моррис». Остальных замужних женщин именовали «миссис такая-то», даже тех, кого знали с колыбели. Пожилой мужчина был «мастером», а не «мистером». Более молодых мужчин называли по прозвищу или по имени, за исключением нескольких человек, пользовавшихся особым уважением. Детям строго предписывали обращаться ко всем «мистер» или «миссис».
Уборка во всех коттеджах начиналась почти одновременно, заканчивалась же по-разному. Некоторые хозяйки наводили идеальную чистоту и «управлялись» к полудню; другие возились до самого вечернего чая. Среди хороших хозяек ходила поговорка: «У неряхи всегда полно работы».
Лора недоумевала: почему, хотя все убираются ежедневно, у некоторых дом, по тамошнему выражению, «как картинка», а у других – вечный беспорядок. Она спросила об этом у матери.
– Поди-ка сюда, – был ответ. – Видишь решетку, которую я чищу? Казалось бы, работа готова, верно? Но погоди.
Она прошлась щеткой вверх-вниз, влево-вправо и между прутьями, а потом сказала:
– Теперь смотри. Совсем другой вид, не так ли? – И в самом деле, до этого решетка была отполирована довольно сносно, теперь же просто сверкала. – Вот! – добавила мать. – В этом весь секрет; кое-кто сочтет, что дело сделано, но нужно приложить еще немного усилий.
Однако не у всех имелась возможность заниматься наведением лоска, столь естественным для Лориной матери. Беременность, кормление грудью и постоянные денежные затруднения неизбежно лишали многих женщин силы и энергии. Если принять в расчет эти препоны, а также неблагоустроенность и перенаселенность коттеджей, общий уровень чистоплотности поражает воображение.
Почта доставлялась один раз в день, и ближе к десяти часам женщины, выбивавшие циновки, начинали поглядывать на дорожку, которая вела к наделам, высматривая «старого почтаря». Иногда в Ларк-Райз приходило сразу два или даже три письма; чаще ни одного; но редкая женщина не ждала почтальона с надеждой. Эта жажда писем называлась «тоской».
– Нет, я ничего не жду, но так тоскую, – говорила одна женщина другой, наблюдая, как старый почтальон медленно преодолевает перелаз в стене между наделами. В дождливые дни он держал в руке старый зеленый зонт со спицами из китового уса, и под его огромным куполом, казалось, продвигался вперед не быстрее переросшего гриба. Но в конце концов добирался до деревни и, как правило, проходил мимо того места, где его уже сторожили.