Однажды вечером, за несколько недель до родов, Эмили прошла по деревне со своим отцом, направляясь к молодому человеку, на которого она возложила ответственность за свое положение. Это было печальное зрелище. Эмили, еще совсем недавно резвившаяся с другими детьми, брела медленно и неохотно, с красными от слез глазами, пряча раздавшийся живот под материнской клетчатой шалью, а респектабельный седовласый отец в воскресном костюме подгонял ее: «Живее!», словно желая поскорее покончить с неприятным делом. Женщины подходили к своим калиткам, а дети прекращали игры, чтобы посмотреть, как они идут, ведь все знали или догадывались, какое дело им предстоит, и очень сочувствовали юной Эмили и ее почтенным родителям.
Беседа оказалась еще унизительнее, чем ожидал отец, поскольку Эмили назвала имя младшего сына в семье, где находилась в услужении, но этот молодой человек не только отверг обвинение, но и сумел доказать, что до и после даты предполагаемого зачатия некоторое время был в отлучке. И все же, несмотря на доказательства, соседи по-прежнему верили Эмили и относились к ней как к несправедливо опороченной героине, которую нужно холить и оберегать. Возможно, ее слишком уж превозносили, ибо то, что должно было быть случайным эпизодом, превратилось в привычку: так и не вышедшая замуж Эмили имела многочисленное потомство.
Отношение деревенских женщин к незамужним матерям было противоречивым. Если какая-то из них приводила своего ребенка в гости, все стремились обласкать и побаловать его.
– Прелестный малыш! – восклицали вокруг. – Как вообще кто-то может говорить, что он не должен был появляться на свет? Ну разве не красавчик? Разве не крепыш! Знаете, все говорят, что такие дети – самые талантливые. И не обращайте вы внимания на то, что о вас болтают, дорогая. Такие детки появляются только у хороших девушек вроде вас!
При этом женщины отнюдь не хотели, чтобы их собственные дочери рожали детей до брака.
– Я всегда говорю своим девчонкам, – доверительно сообщала одна женщина другой, – что, если они попадут в беду, им придется идти в работный дом, потому что я не потерплю их присутствия дома.
Та соглашалась:
– Я говорю своим то же и всегда думаю, что именно поэтому они и не доставляют мне неприятностей.
Тем, кто понимает девушек, было жаль, что их матери столь превратно оценивали мотивы, по которым те сохраняли целомудрие; но в жизни деревенской матери оставалось мало места для более утонченных чувств. Всю свою силу, изобретательность и ум она употребляла на попечение о телесном благополучии детей; их умственные и духовные качества оказывались вне ее внимания. При этом, если бы одна из ее дочерей, как тут выражались, попала в беду, мать почти наверняка оставила бы ее дома и заботилась о ней. В деревне было несколько домов, где мать воспитывала внуков вместе со своими младшими детьми, причем внук называл бабушку мамой.
Если, как иногда случалось, девушка была вынуждена спешно выходить замуж, из-за этого о ней не думали хуже. Она обзавелась мужем, а значит, все в порядке. «Таков закон природы», – гласил всеобщий вердикт.
Но хотя женщины снисходительно относились к подобным проступкам, особенно когда это происходило в других семьях, то, что они называли «распутной жизнью», вызывало у них отвращение. Только однажды в истории Ларк-Райза супружеская измена сделалась достоянием общественности, и, хотя она случилась лет десять – двенадцать назад, в восьмидесятые ее по-прежнему обсуждали. Греховодников угостили «кошачьим концертом». Были изготовлены чучела парочки, при свете факелов их подняли на шесты и принесли к коттеджу женщины под грохот кастрюль, сковородок и угольных совков, завывания жестяных свистков и губных гармошек, кошачье мяуканье, улюлюканье и насмешки. Мужчина, квартировавший в доме бедняжки, сбежал еще до рассвета, а вскоре его примеру последовали сама женщина и ее муж.
Примерно в середине десятилетия память о той исторической ночи возродилась, когда в один пустующий деревенский дом переехала незамужняя особа с четырьмя незаконнорожденными детьми. Ее прибытие вызвало бурю негодования. Громко зазвучали слова, которые до сих пор дети слышали лишь во время чтения Библии в церкви, и «блудница» было самым мягким из них. Ярые моралисты стояли за то, чтобы побить приезжую камнями или выкурить из Ларк-Райза при помощи «кошачьего концерта». Более умеренная часть общества предложила заставить домовладельца выгнать жилицу как обладательницу дурной репутации. Однако при более близком знакомстве женщина оказалась такой чистоплотной, скромной и обходительной, что ей простили все грехи, в которых она и сама, по-видимому, раскаялась, и соседки одна за другой начали здороваться с нею при встрече. Затем, будто желая совершить нечто благоразумное, чтобы соответствовать их понятиям, она вышла замуж за землекопа, работавшего на участке новой железнодорожной линии, а затем устроившегося на ферму. Так что вместо «кошачьего концерта» прозвучали свадебные колокола, и новая семья постепенно влилась в деревенскую жизнь.
Ларк-Райзу выпала большая удача. Одному музыкальному мальчику тетя купила хороший мелодион, и каждый вечер он дотемна часами играл на нем перед «Фургоном и лошадьми», где собиралась молодежь.
До приезда Альфа в Ларк-Райзе не было никаких музыкальных инструментов, граммофоны и радиоприемники тогда еще не появились, и любителю инструментальной музыки, чтобы насладиться ею, надо было отправиться в церковь, но и там его ждала всего лишь хриплая мелодия гимна, исполняемая древней фисгармонией. Теперь же можно было слушать все любимые песни – «Дом, милый дом», «Энни Лори», «Барбара Аллен» и «Серебряные нити в золотистых волосах» – надо было только попросить сыграть то, что нравится. Альф прекрасно играл и обладал изумительным слухом. Если пекарь или другой захожий торговец напевал мотив новой популярной песенки, Альф в тот вечер исполнял ее на своем мелодионе.
Женщины стояли у своих калиток, мужчины высовывались из окон трактира, а дети оставили игры и собрались вокруг Альфа, чтобы послушать. Часто он исполнял танцевальные мелодии, и юноши танцевали друг с другом, потому что их взрослые сестры редко оставались в семье, а младших они презирали. Так что маленькие девочки тоже были вынуждены танцевать друг с другом. Одна тучная пожилая особа, которая, по слухам, в свое время отличалась веселым нравом, выходила и давала им советы или сама пускалась в пляс, в одиночестве кружась по площадке и с тяжеловесной грациозностью переступая ногами, скрытыми длинными юбками.
Иногда танцующие припевали, и зрители присоединялись к ним:
«Я шляпку синюю свою
На все свидания ношу». —
«Когда наденешь вновь ее?» —
«Когда мой милый позовет.
Мой милый в море отбывал,
В бушлате синем щеголял
И не грустил нисколечко».
Так танцуют полечку.
А иногда пели:
«Ступай и приведи ее,
Ступай за милой крошкой.
Ласкай и не дразни ее,
Ступай за милой крошкой».
Так они плясали и пели долгими летними вечерами, пока не наступали сумерки, не загорались звезды, и тогда все, смеясь и отдуваясь, расходились по домам – общество настолько непритязательное, что его способен был осчастливить один маленький мальчик с мелодионом.
IX. Деревенские игры
– Сегодня вечером пойдем танцевать или поиграем? – часто спрашивали друг друга девочки после приезда Альфа. Пока танцы не утратили новизну, старые деревенские игры были заброшены; но их дни еще не миновали. Девочки посмирнее всегда предпочитали игры, и впоследствии, в те вечера, когда Альф отлучался поиграть на танцах в других деревнях, все они возвращались к играм.
Долгими летними вечерами девочки, собравшиеся на одной из зеленых лужаек между домами, раскланивались, делали реверансы и ходили взад-вперед в своих длинных, до щиколоток, платьицах, выполняя игровые движения и нараспев произнося полагающиеся стишки, совсем так же, как раньше их матери и бабушки.
Как и когда появились эти игры, никто не знал, поскольку их исстари передавали из поколения в поколение, и каждое последующее поколение воспринимало их как естественную часть своего детства. Никто не интересовался значением слов в игровых стишках; многие девочки едва могли их воспроизвести и сопровождали повторяющиеся движения невнятным бормотанием. Однако рифмы, местами совершенно нелепые, все же сохранялись в более-менее изначальном состоянии и могли бы поведать сведущему человеку, окажись таковой рядом, о более древней и благополучной, чем нынешняя, сельской цивилизации, от которой уцелело лишь нескольких подобных осколков.
Поколению восьмидесятых годов суждено было стать последним из всех поколений, игравших в эти игры. Одной ногой эти ребята уже стояли в государственной школе, а другой еще на деревенской лужайке. Их дети и внуки лужаек уже не знали; новую поросль ждали новые, небывалые удовольствия и переживания. Через десять лет деревенские игры забросили, а через двадцать совсем забыли. Но все восьмидесятые годы в них продолжали играть, и самим детям и зрителям они казались частью жизни, которая была и будет всегда.
У ребят Ларк-Райза репертуар был велик, в него входили и хорошо известные игры, до сих пор востребованные на детских праздниках, например «апельсины и лимоны», «Лондонский мост»[15] и «мы водили хоровод»; но были и другие, по-видимому встречавшиеся лишь в этих краях. Некоторые из них принимали форму хоровода, в других играющие делились на две команды, и каждую игру сопровождала собственная песенка, которую скорее скандировали, чем пели.
Деревенские мальчишки в подобных играх не участвовали, поскольку, на их вкус, это было слишком степенное и чопорное развлечение, игру могли испортить даже девочки погрубее, потому что движениям надлежало быть чинными и все совершалось по строгим правилам. Только в конце некоторых игр стишки переходили в бессмыслицу, и начиналась шумная возня. Большинство девочек в игре демонстрировали грациозность, о которой в другое время даже не подозревали; их движения становились величавее, а голоса мягче и приятнее, чем обычно, и когда исполняемая роль требовала высокомерия, они превращались, как тут выражались, в «завзятых герцогинь». Вполне вероятно, что соответствующая осанка и интонации передавались им вместе со словами стишков.