е мысли.
Девочка, пошедшая «на кухню», начинала как судомойка: мыла стопки тарелок, чистила кастрюли и крышки, подготавливала овощи, убиралась и выполняла другую черную работу. Через год-два она переходила в подсобные работницы, ей постепенно повышали разряд, пока она не становилась правой рукой кухарки. Когда девушка достигала этого ранга, то на нее почти целиком возлагалась вся стряпня, и она занималась ею под присмотром кухарки, а иногда и без оного, ибо ходили истории о кухарках, которые никогда не прикасались к продуктам, но, обучив помощницу, взваливали на нее всю готовку, за исключением каких-нибудь эффектных блюд для званых обедов. Честолюбивых помощниц это радовало, ведь они набиралась опыта и скоро сами становились профессиональными поварихами, а если достигали вершины своих устремлений, то получали звание кухарки-домоправительницы.
Некоторые девочки предпочитали кухне работу по дому, и им подыскивали место третьей или четвертой служанки в каком-нибудь особняке. В те времена в богатых городских и загородных домах содержали целые армии прислуги обоих полов.
Служанка, находившаяся на нижних ступенях домашней иерархии, редко видела своих хозяев. Если она случайно встречала кого-нибудь из них в доме, ее светлость любезно осведомлялась, как у нее дела и как поживают ее родители; его светлость улыбался и отпускал какую-нибудь шутку, если бывал в хорошем настроении. Ее настоящими хозяевами были старшие слуги, которые обращались с новичками так же, как сержант обращается с новобранцами, обучая их при помощи многочисленных нагоняев; но девушке, которая стремилась пройти хорошую выучку, не возражала против тяжелой работы или грубых попреков и умела держать язык за зубами, бояться было нечего.
В этих богатых домах прислуга получала полезную и обильную, хотя далеко не изысканную пищу. Кое-где на завтрак давали холодную говядину или баранину и даже горячее ирландское рагу, полдник всегда был плотным, с пудингом из нутряного сала, за которым следовало нарезанное горячее мясо. Комнаты служанок по современным меркам были бедными; но спать в просторной мансарде вместе с двумя-тремя другими служанками тогда не считалось помыкательством при условии, что у каждой имелись своя кровать, комод и умывальник. Ванной комнаты прислуге не полагалось. Часто ее не было и у хозяев. В некоторых семьях обустраивали лишь одно такое помещение для собственного пользования; другие предпочитали ставить ванну в спальне. Сидячая ванна входила и в обстановку комнат для прислуги. Как и хозяйские дети, слуги не могли проводить вечера вне дома, а если им необходимо было куда-то пойти, они получали особое разрешение. По воскресеньям прислуга обязательно посещала церковь, неважно, хотела она того или нет, но свои воскресные шляпы с алыми розами и страусиными перьями девушки должны были оставлять в коробках под кроватями, а вместо них надевать «уродливые» и смешные плоские шляпки. Когда принцесса Уэльская, впоследствии королева Александра, ввела моду на завитую челку надо лбом, которая распространилась повсеместно, служанкам челки были запрещены. Они должны были носить гладко зачесанные назад волосы. А вот это уже считалось помыкательством.
Жалованье, которое получала прислуга, позабавило бы современных молодых домоправительниц. На первом, «временном», месте девочке платили от одного до двух шиллингов в неделю. Взрослая служанка в семье торговца получала семь фунтов в год, примерно столько же – прислуга на ферме. В доме священника кухарке платили шестнадцать фунтов в год, служанке – двенадцать; это была отличная прислуга. Младшие служанки в богатых домах начинали с семи фунтов в год, с карьерным ростом это жалованье увеличивалось, и, наконец, старшая горничная получала до тридцати фунтов. Хорошая кухарка могла попросить пятьдесят и даже, пригрозив уйти, добиться прибавки еще на пять фунтов. Прислугу держали любые «что-то из себя представлявшие», как тогда говорили, персоны: супруги конюхов, сельских учителей и, разумеется, трактирщицы и лавочницы. Даже жены плотников и каменщиков платили девочке шесть пенсов за то, чтобы она чистила ножи и обувь и по субботам выводила детей на прогулку.
Как только у матери появлялась хотя бы одна дочь в услужении, нагрузка на нее слегка ослабевала. Она не только избавлялась от одного лишнего рта, который нужно кормить, и от лишней пары ног, которую нужно обувать, но в тесных спальнях освобождалось одно крошечное место; мало того, получая ежемесячное жалованье, один шиллинг или даже больше девочка отправляла «нашей мамочке», и по мере роста жалованья увеличивалась и «материнская доля». В придачу к подаркам некоторые из старших дочерей брали на себя обязанность платить за родительский дом, другие покупали им тонну угля на зиму; и каждая присылала подарки на Рождество и день рождения, а также посылки с отданной одеждой.
Бескорыстная щедрость этих бедных девушек была поразительна. В Ларк-Райзе говорили, что некоторые из них обделяли себя во всем, чтобы помочь домашним. Одна девушка буквально сняла с себя последнюю одежду. Она приехала в отпуск в своем новом воскресном платье – светло-сером кашемировом с белым кружевным воротником и манжетами. Им все восторгались, и ей, очевидно, нравилось щеголять в нем в течение тех двух недель, что она гостила дома; но когда Лора сказала: «Мне нравится твое новое платье, Клем», та небрежным тоном ответила: «Ах, это! Я оставлю его нашей Салли. У нее почти ничего нет, а мне, когда я уезжаю, не важно, что я ношу. Никто из тех, чье мнение для меня что-то значит, меня не видит», – и Клем снова вернулась к своему старому воскресному платью из темно-синей саржи, а Салли в следующее воскресенье надела в церковь бледно-серый наряд.
У многих из этих девушек наверняка было очень туго с деньгами, ведь они отправляли домой половину жалованья, если не больше. Лорина мать часто говорила, что скорей умерла бы с голоду, чем позволила дочери очутиться в таком невыигрышном положении по сравнению с другими девушками в услужении, не говоря уже об искушениях, которым она может подвергнуться из-за бедности. Но матери были так бедны, что едва могли прокормить свои семьи, не залезая в долги, и было по-человечески понятно, почему они берут то, что присылают их дочери, а иногда и сами заставляют их делиться заработком.
Странно, но, хотя эти женщины были благодарны своим дочерям и любили их, на первом месте у них, кажется, всегда были сыновья, которые оставались дома и едва зарабатывали на свое содержание. Если случались какие-нибудь затруднения, нельзя было взваливать их на мальчиков; если обнаруживалась нехватка чего-либо, мальчик все равно получал свою долю сполна; воскресные наряды мальчиков чистили и убирали за них; их рубашки должны были быть особенно хорошо выглажены, а для их обеденной корзинки приберегались самые лакомые кусочки. Недаром отцы порой ревновали и восклицали:
– Наша мать сделает из этого парня заправского дурака!
Несколько девушек были помолвлены с юношами из деревни, и, после нескольких лет отношений, поддерживаемых в основном с помощью переписки, поскольку встречались они редко, лишь во время летнего отпуска девушки, молодые люди женились и селились в Ларк-Райзе или поблизости от него. Другие обзаводились семьями и оседали вдали от родного дома. Хорошей партией считались мясники и молочники, возможно потому, что они часто наведывались в дома, где служили девушки. Девушка из деревни выходила замуж за молочника или мясника в Лондоне или другой отдаленной части страны, а через несколько лет пара приобретала собственное дело и начинала процветать. Одна уроженка Ларк-Райза вышла замуж за дворецкого и вместе с ним построила доходный дом на Восточном побережье; другая стала женой лавочника и, навещая родителей, проявляла поразительное отсутствие такта, так как брала с собой няню, чтобы та помогала присматривать за детьми. Няню эту наперебой приглашали во все коттеджи и усердно выуживали из нее информацию о семейной жизни своей бывшей землячки; но на саму Сьюзи взирали с прохладцей: она преступила общепринятые нормы. Девушки, вышедшие замуж, оставались верны старому обычаю летом гостить у родителей, и внешние признаки их благополучия должны были быть неприятны молодым женам батраков, вернувшимся к прежнему образу жизни.
Без девушек молодым людям в деревне было бы скучно, если бы в пределах пешей досягаемости не было других девушек в услужении. Воскресным днем те, кто еще был свободен, надевали свой лучший костюм, хорошо начищенные ботинки и, заткнув за ленту шляпы цветок, отправлялись ухаживать за молочницами с соседних ферм или младшими служанками из богатых поместий. Уже обрученные парни поднимались наверх, чтобы написать еженедельное письмо невесте, так что в окне второго этажа нередко можно было увидеть физиономию, жующую кончик пера и уныло озирающую пустынную улицу.
Тогда не было ни танцев в сельских клубах, ни кинотеатров, ни дешевых экскурсий, на которых можно было с кем-нибудь познакомиться; но время от времени кто-то из помолвленных юношей шокировал общественное мнение, загуляв с другой девушкой, пока его нареченная была в отъезде. Когда парня обвиняли в том, что он «не верен Нелл», он заявлял, что это была всего лишь дружба или просто небольшое развлечение; но мать Нелл и его собственная родительница думали иначе и изводили его попреками до тех пор, пока встречи с новой возлюбленной не прекращались или не становились тайными.
Но когда домой в отпуск наконец приезжала сама Нелли, об отступничестве никто не упоминал. Каждый вечер соседи, подглядывающие из-за занавесок, видели, как эти двое выходят из своих домов и идут в одном направлении, правда пока не вместе, ибо это было бы сочтено бесстыдством. Как только молодые люди скрывались из виду, то тут же сближались, брались за руки и гуляли по полям среди созревающей пшеницы или останавливались у перелаза и шептались, целовались и миловались, пока не сгущались сумерки и девушке не приходило время возвращаться домой, ведь порядочная особа не должна показываться на улице после десяти часов. Это блаженство длилось всего четырнадцать вечеров, а все остальные вечера в году были одинокими, и это в течение не одного, а шести, семи, даже восьми лет. Бедные влюбленные!